Сонный и ленивый, как все наши стражники, он не повернулся, даже не поднял головы, чтоб поинтересоваться, кто и зачем пришел. Упершись локтями в колени и зажав голову ладонями, он смотрит, как по грязному полу приемной ползают мухи. Сидит, уставившись в пол, и зевает, точно дворовый пес. Бедняга страдает от сплина (весьма распространенного во всех наших присутствиях), который не поддается никакому лечению. Мрачный и разочарованный стражник питает отвращение ко всему. Ненавидит собственную жизнь, ненавидит и муху, которая вот уже полчаса досаждает ему и которую он то и дело смахивает рукой с собственного носа. Если его окликнет старший, он еще кое-как ответит, ну а младший слова от него не добьется. Он многое уже повидал и пережил на своем веку, и ничто больше не может его удивить и тронуть.
— Сидишь? — спрашивает Ивко.
— Да сижу вот,— говорит он, разевая пасть, словно удав,— сижу, а все некогда.
— Господин председатель здесь ли?
— Сидит там, в зале заседаний! — не глядя на Ивко и не поднимаясь с места, отвечает стражник и снова зевает.
— Доложи обо мне господину председателю. Скажешь: Ивко-одеяльящик просит принять. Скажи: страх как нужно. Только на два слова! Так и передай. Он меня знает.
— Хорошо! — стражник лениво поднимается, разглаживает усы и входит внутрь.
— Впусти! — слышится голос из зала заседания, и газда Ивко входит. Председатель что-то пишет. Ивко останавливается и в ожидании вертит в руках феску, оглядывая просторный, со вкусом обставленный зал: стены увешаны множеством обрамленных фотографий с изображением триумфальных ворот (делались они из бязи и обычно после первого проливного дождя размокали и превращались в бог знает что, так что на другой день их нельзя было и узнать); вокруг председательского стола стулья, хорошие кресла, все новое, чистое. На одном кресле лежит сломанный зонт и замусленная, рваная шляпа с вывалившейся подкладкой (корпус деликти совершенного на юрьев день преступления), их-то как раз в эту минуту господин председатель велит писарю отнести в уголовный отдел. Потом, не глядя на Ивко и пуская густые клубы табачного дыма, высоко поднимает брови и углубляется в какие-то бумаги. Постояв немного, Ивко покашливанием дает о себе знать. Господин председатель поднимает голову, смотрит в его сторону и оглядывает уже хорошо знакомый читателю длинный черный сюртук, визитку, шелковый жилет с цветами в вазонах и зеленый галстук. Ивко точно такой, каким мы его видели в праздничное утро юрьева дня, когда он считал себя и был на самом деле счастливейшим в мире человеком, и только отросшая за эти три дня борода придает ему какой-то жалкий вид. Стоит он смиренно, с видом праведника и держит в руке что-то завернутое в платок.
— Ах, это ты, Ивко, а я как раз смотрю твое дело.
— Да, господин председатель, я! — говорит Ивко тенорком, разворачивает платок, вынимает свернутую в трубочку бумагу, кладет ее на стол перед господином председателем и, тихо откашлявшись, скромно отходит.
— Что это, Ивко? — спрашивает господин председатель. Потом берет янтарный мундштук, затягивается, кладет его обратно на раскрытые ножницы и, развернув принесенную бумагу, начинает ее рассматривать.— Что это? — спрашивает он удивленно.
— Не знаю, господин председатель, прочтите сами,— говорит Ивко и отходит к самой стене.
— Владенная?! — недоумевает господин председатель.— Хорошо, а на что она мне сейчас?
— Я молчу, господин председатель, ты сам скажи! Ты человек грамотный, ,вот и растолкуй мне: на мое ли имя выдана владенная? На мой ли дом? Только и всего!
— Да, значится на тебя... ну и что дальше?
— Значит, я владелец этого дома. — Что у тебя стряслось? — спрашивает председатель.
— Погляди только, господин председатель,— и он показал в сторону своего дома,— что они со мной и моим хозяйством сделали! И потом растолкуй, пожалуйста: предусмотрен ли в законе подобный случай и найдется ли там подходящий параграф?
— А что случилось? — спрашивает ласково председатель и перекладывает сигарету так, чтоб не прогорело зеленое сукно.
— Беда, господин... нет жизни... от насильников бежал к тебе...
— Кто же это?
— Ей-богу, стыдно сказать... просто не поверишь! С той поры как празднуют славу, такого еще на свете не было, убей меня бог! Вот я и зашел к тебе, господин председатель, спросить: есть ли в этой стране закон, карающий правонарушителей, которые сейчас засели в моем доме!
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.— И угораздило тебя влипнуть в такую историю! А кто эти беззаконники?
— Бестии, убей их гром Мита Йованович, Йован Попович и этот Микал Николич Калча. Три злодея.
— Неужто они? И что они делают?
— Чинят разгром, господин председатель. Бог знает с каких пор засели в моем доме и как есть разорили и опустошили дочиста! Как началось на юрьев день,— ты-то был до обеда, а эти после пришли,— как, значит, засели, так с тех пор из дома не уходят. Нынче третий день, господин председатель, это уж сверх всякой меры, господин председатель!
— Да, это сверх меры, Ивко! — соглашается председатель, выпуская целое облако дыма.
— Первый день славы, ну, понятно, обычай требует; второй день опять же патарица, хорошо, перетерплю и это, но что они вытворяют сегодня, на третий день? Мать честная! Я ведь тоже не осел из Битоля, чтоб тащить такой груз! Это уж чересчур, господин председатель.
— Ив самом деле чересчур...
— Вот я и прошу, зайди на минутку, господин председатель, погляди собственными глазами на мой позор, мое горе! Вон они там сидят и каждые четверть часа закусывают, угощаются, господин председатель, точно цыгане в богатом доме после прощеного воскресенья.
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.
— Хе-хе! — выдавливает смешок и мастер Ивко.— Тебе смешно, а мне плакать хочется. У меня сейчас в доме вроде бы солдаты на постое во время войны. Жрут, глохчат, горланят, стреляют из ружья, глазам и ушам своим не поверишь. От стыда сквозь землю готов провалиться! Что соседи скажут?
— А ведь на тебя уже подали жалобу. Йордан на тебя жалуется... только что читал... говорит, нет покоя от шума у соседа... Вот: «С уважением Йордан Цонич Кривокапче»,— и председатель протянул бумагу, сочиненную каким-то доморощенным адвокатом, где живыми красками описан круглосуточный ужас, беззащитность и бедственное положение семьи Йордана Кривокапче в продолжение последних трех дней.
— Неужто именно этой собаке понадобилось подать жалобу?
— Да.
— Вот негодяй! Впрочем, его мне нисколько не жаль. День-деньской торчит во дворе, будто делом занимается. Приспичило сеять у моего забора вьюнки, только чтоб позлорадствовать, потешиться над моей бедой, уж очень она ему по душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Сидишь? — спрашивает Ивко.
— Да сижу вот,— говорит он, разевая пасть, словно удав,— сижу, а все некогда.
— Господин председатель здесь ли?
— Сидит там, в зале заседаний! — не глядя на Ивко и не поднимаясь с места, отвечает стражник и снова зевает.
— Доложи обо мне господину председателю. Скажешь: Ивко-одеяльящик просит принять. Скажи: страх как нужно. Только на два слова! Так и передай. Он меня знает.
— Хорошо! — стражник лениво поднимается, разглаживает усы и входит внутрь.
— Впусти! — слышится голос из зала заседания, и газда Ивко входит. Председатель что-то пишет. Ивко останавливается и в ожидании вертит в руках феску, оглядывая просторный, со вкусом обставленный зал: стены увешаны множеством обрамленных фотографий с изображением триумфальных ворот (делались они из бязи и обычно после первого проливного дождя размокали и превращались в бог знает что, так что на другой день их нельзя было и узнать); вокруг председательского стола стулья, хорошие кресла, все новое, чистое. На одном кресле лежит сломанный зонт и замусленная, рваная шляпа с вывалившейся подкладкой (корпус деликти совершенного на юрьев день преступления), их-то как раз в эту минуту господин председатель велит писарю отнести в уголовный отдел. Потом, не глядя на Ивко и пуская густые клубы табачного дыма, высоко поднимает брови и углубляется в какие-то бумаги. Постояв немного, Ивко покашливанием дает о себе знать. Господин председатель поднимает голову, смотрит в его сторону и оглядывает уже хорошо знакомый читателю длинный черный сюртук, визитку, шелковый жилет с цветами в вазонах и зеленый галстук. Ивко точно такой, каким мы его видели в праздничное утро юрьева дня, когда он считал себя и был на самом деле счастливейшим в мире человеком, и только отросшая за эти три дня борода придает ему какой-то жалкий вид. Стоит он смиренно, с видом праведника и держит в руке что-то завернутое в платок.
— Ах, это ты, Ивко, а я как раз смотрю твое дело.
— Да, господин председатель, я! — говорит Ивко тенорком, разворачивает платок, вынимает свернутую в трубочку бумагу, кладет ее на стол перед господином председателем и, тихо откашлявшись, скромно отходит.
— Что это, Ивко? — спрашивает господин председатель. Потом берет янтарный мундштук, затягивается, кладет его обратно на раскрытые ножницы и, развернув принесенную бумагу, начинает ее рассматривать.— Что это? — спрашивает он удивленно.
— Не знаю, господин председатель, прочтите сами,— говорит Ивко и отходит к самой стене.
— Владенная?! — недоумевает господин председатель.— Хорошо, а на что она мне сейчас?
— Я молчу, господин председатель, ты сам скажи! Ты человек грамотный, ,вот и растолкуй мне: на мое ли имя выдана владенная? На мой ли дом? Только и всего!
— Да, значится на тебя... ну и что дальше?
— Значит, я владелец этого дома. — Что у тебя стряслось? — спрашивает председатель.
— Погляди только, господин председатель,— и он показал в сторону своего дома,— что они со мной и моим хозяйством сделали! И потом растолкуй, пожалуйста: предусмотрен ли в законе подобный случай и найдется ли там подходящий параграф?
— А что случилось? — спрашивает ласково председатель и перекладывает сигарету так, чтоб не прогорело зеленое сукно.
— Беда, господин... нет жизни... от насильников бежал к тебе...
— Кто же это?
— Ей-богу, стыдно сказать... просто не поверишь! С той поры как празднуют славу, такого еще на свете не было, убей меня бог! Вот я и зашел к тебе, господин председатель, спросить: есть ли в этой стране закон, карающий правонарушителей, которые сейчас засели в моем доме!
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.— И угораздило тебя влипнуть в такую историю! А кто эти беззаконники?
— Бестии, убей их гром Мита Йованович, Йован Попович и этот Микал Николич Калча. Три злодея.
— Неужто они? И что они делают?
— Чинят разгром, господин председатель. Бог знает с каких пор засели в моем доме и как есть разорили и опустошили дочиста! Как началось на юрьев день,— ты-то был до обеда, а эти после пришли,— как, значит, засели, так с тех пор из дома не уходят. Нынче третий день, господин председатель, это уж сверх всякой меры, господин председатель!
— Да, это сверх меры, Ивко! — соглашается председатель, выпуская целое облако дыма.
— Первый день славы, ну, понятно, обычай требует; второй день опять же патарица, хорошо, перетерплю и это, но что они вытворяют сегодня, на третий день? Мать честная! Я ведь тоже не осел из Битоля, чтоб тащить такой груз! Это уж чересчур, господин председатель.
— Ив самом деле чересчур...
— Вот я и прошу, зайди на минутку, господин председатель, погляди собственными глазами на мой позор, мое горе! Вон они там сидят и каждые четверть часа закусывают, угощаются, господин председатель, точно цыгане в богатом доме после прощеного воскресенья.
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.
— Хе-хе! — выдавливает смешок и мастер Ивко.— Тебе смешно, а мне плакать хочется. У меня сейчас в доме вроде бы солдаты на постое во время войны. Жрут, глохчат, горланят, стреляют из ружья, глазам и ушам своим не поверишь. От стыда сквозь землю готов провалиться! Что соседи скажут?
— А ведь на тебя уже подали жалобу. Йордан на тебя жалуется... только что читал... говорит, нет покоя от шума у соседа... Вот: «С уважением Йордан Цонич Кривокапче»,— и председатель протянул бумагу, сочиненную каким-то доморощенным адвокатом, где живыми красками описан круглосуточный ужас, беззащитность и бедственное положение семьи Йордана Кривокапче в продолжение последних трех дней.
— Неужто именно этой собаке понадобилось подать жалобу?
— Да.
— Вот негодяй! Впрочем, его мне нисколько не жаль. День-деньской торчит во дворе, будто делом занимается. Приспичило сеять у моего забора вьюнки, только чтоб позлорадствовать, потешиться над моей бедой, уж очень она ему по душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36