Товарищи его слушают. Волк шевелит усами и смотрит на кончик своего носа.
— И до сих пор хороша! — продолжает Калча.— Если не знать, поглядишь на них с дочерью и скажешь: сестры. А когда была девушкой, как сейчас Марийола,— хо-хо-хо! — погибель! Нет слов! — Калча жмурится от восторга, хрустит пальцами и восклицает: — Нет слов! И, клянусь богом, еще краше дочери была. Вы ее не знали, а мы с побратимом Ивко отлично ее помним. Хо-хо! Еще в те годы, как говорится, во времена великого визиря. Ивко вам скажет, что это была за девчонка! Но и сейчас хороша. А голос какой?! Слаще и лучше' голоса я не слышал. Как запоет, бывало, в винограднике этим своим необыкновенным голосом:
Ой ты, ракита, ой, ива,
Ты ль не стройна, не красива,
Ты ль не стройна! Дай мне вина —
Напиться да позабыться,
На коленях твоих ночевать бы,
Летом шею твою обвивать бы,
На груди твоей зимовать бы.
Затянет у Горицы, а слыхать, ого-го, аж до самого Виника! Вот это был голос, не то что у нынешних барышень. Это было пенье! И не по-нынешнему с букетиком и нотами в руках, а на память, подобно птице! Она и сейчас у меня перед глазами стоит в своей беаз-антерии, какие в ту пору носили, когда, возвращаясь с виноградника, проходила мимо нас. «Ты что, Сика, пела в той песне: «На коленях твоих ночевать бы, летом шею твою обвивать бы...» — не мало ли, а?» — задирает ее кто-нибудь из парней. И не успеет один умолкнуть, как другой тотчас подхватит: «Ведь это про нас с тобою, Сика, в песне поется!» А она делает вид, будто сердится, будто досадно ей, отворачивается от нас и бранится.
— А зачем трогать девушку, если она тихо и мирно проходит мимо,— замечает Волк.
— Эгей! Уж не хочешь ли ты постриг принять?
— С вами надо еще похлеще,— говорит Волк.
— А вот сейчас, пожалуйста, не желает петь! Какой была упрямицей, такой и осталась. Смотрю я на Ма-рийолу,— продолжает Калча и сдвигает свою феску набекрень,— и вижу мать. Точная копия, вылитая Сика в ее годы. И пела как соловей, а вот сейчас не захотела. Видали? Ушла, упрямица!
— Как же? Так по твоему приказу и запоет! — язвит Волк.
— Эй, эй, да вы послушайте, что он говорит! А почему бы ей и не спеть? — спрашивает удивленно Калча.
— А почему она должна петь?
— Чтоб хотя бы меня уважить, нам на радость, тебе на зло. Поют из уважения к компании, ничего плохого в этом нет. Разве мы пришли нынче не на славу к нашему Ивко, а на его поминки? Разве мы кого сегодня оплакиваем? Почему она не может петь? Запоет еще, и дочка запоет!
— Обязательно запоют! Как сельские гусляры, станут перед твоими воротами и затянут: «Сказывали нам, пересказывали, что живет здесь молодой жених, молодой жених, добрый молодец Калча, неженатенький!» Дурень ты старый! — заканчивает насмешливо-сердито Волк.— Тебе еще петь!
— Да, не грех бы ей обращаться со мною получше. Разве я не добрый молодец, не чета тебе? Верно? — спрашивает Калча, сдвигая набекрень свою феску и подкручивая длинные жиденькие усы. Разве не остался я таким же молодцом женихом?! Я при турках в зимнюю пору с Таской Благоиным, Бата-Колой Рашиным и Божидарацем переходил Мораву по пуп в холодной воде, чтобы принести из Сербии буквари и книги для школы. А где ты был в то время, несчастье ты этакое?! В обозе лихого войска? Да, я и охотник, и наездник, и балагур, и в жизни разбираюсь почище тебя, горе гореванное. Чего вылупил глаза, бурдюк проклятый! Не хочешь ли съесть! Я, брат, настоящий мужчина! — И он гордо ударяет себя кулаком в грудь.
— Ты, и правда, один такой на свете! — ворчит Волк.
— Да, не чета тебе. Тоже мне мужчина называется! Столько лет вдовцом ходит! И не стыдно! Сидишь в доме один, как монах в монастырском приходе. Волчья шкура облезлая, жениться не можешь, ни одна не идет! Да и кто за такого дурня пойдет? Одна дала маху и то поскорей со света ушла. Другую, будь уверен, не обманешь. А моя Зона, моя хозяйка, знаешь, что говорит: «Я тебя, Мича, буду лелеять до самой смерти, после тебя умру!» Я, брат, мужчина, от меня женщина не убежит, как от тебя! — заканчивает Калча и ударяет Волка своей феской.
— Не знаю, женюсь ли я когда или нет, но, ей-богу, мне приятно, что она не захотела тебе петь.
— О, мать родная! А тебе-то что?
— А так, приятно, и все!
— Ого-го-го! Так вот оно что...— отмахивается Калча руками.
— Очень мне по душе, что она ушла и отказалась петь. Просто нравится.
— Отказалась она потому, что ты здесь. Женщина подумала: перед кем петь? И ушла.
В эту минуту возвращается Ивко и отправляет хозяйку спать, а сам, хочешь не хочешь, остается с приятелями.
— Спокойной ночи! В добрый час, завтра утром на патарице — нашем женском празднике — будьте моими первыми гостями! — смеясь, говорит хозяйка и уходит.
— Так поступают истинные друзья-приятели. За здоровье хозяина!
Чокаются и пьют.
Пауза. Поют петухи. Где-то вдали скрипит телега, запряженная волами.
— Уже и возчики поднялись, скоро рассветет,— говорит,
55
зевая, Калча и вдруг настораживается.— Слышите — соловей!
— «Не песня жаворонка, а трели соловья!» — восклицает незнакомец.
Когда пьем, когда пьем, отчего не поём? Ведь свое пьем вино, ведь не крадено оно! —
завопил внезапно Уж, разевая рот до самых ушей и заглушая всех.
Снова чокаются и пьют.
— Эх,— вздыхает Калча,— нету Сики, с ней бы спеть, ее бы послушать:
— Ой ты, ракита стройная, Ты полюби, успокой меня!
— Эх, молодой, эх, удалой, Может, и полюбила бы я,
Да нет у тебя боевого ружья...
— То-то, ракита, и горе мое: Ради тебя я продал ружье! —
вот это наслаждение, а слушать рев Ужа, который орет, как паромщик, радость небольшая, даже вино не всласть.
— Почему же? — защищает Ужа Волк.— Славно поет наш Уж, и голос у него неплохой...
— Как у того польщика или сторожа на винограднике, что скворцов с лоз гоняет... Разве это пение?
— Да что ты понимаешь! — говорит обиженно Уж.— Калча, серебряных дел мастер... собственно, даже не серебряных дел мастер, а попросту пуговичник... и много понимает в пении!.. Сиди в лавке, занимайся своим делом и не лезь в певцы и охотники тоже... деньги сколачивай, коль у тебя такое ремесло...
— Поглядите-ка, что он тут плетет! Тоже нашелся мне учитель и советчик — ни дать ни взять богач Мита Кал-тагджия. «Ой, Калча, я старше тебя, ты еще ребенок, новичок в жизни, послушай меня, Калча, копи деньги, покуда можешь, без денег нет жизни. Придет время, вспомнишь мои слова и скажешь: «Добрые слова мне газда Митка говорил, да попусту!» Хватит тебе на охоту ходить, баклуши бить, петь да бражничать!»
— И правильно человек советовал! — подтверждают в один голос Волк и Уж.
— Ах! — отмахивается Калча.— В опекунах я покуда не нуждаюсь, не нуждался и в молодые годы, а теперь и подавно. Вот так-то! И не вам, во всяком случае, ими быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— И до сих пор хороша! — продолжает Калча.— Если не знать, поглядишь на них с дочерью и скажешь: сестры. А когда была девушкой, как сейчас Марийола,— хо-хо-хо! — погибель! Нет слов! — Калча жмурится от восторга, хрустит пальцами и восклицает: — Нет слов! И, клянусь богом, еще краше дочери была. Вы ее не знали, а мы с побратимом Ивко отлично ее помним. Хо-хо! Еще в те годы, как говорится, во времена великого визиря. Ивко вам скажет, что это была за девчонка! Но и сейчас хороша. А голос какой?! Слаще и лучше' голоса я не слышал. Как запоет, бывало, в винограднике этим своим необыкновенным голосом:
Ой ты, ракита, ой, ива,
Ты ль не стройна, не красива,
Ты ль не стройна! Дай мне вина —
Напиться да позабыться,
На коленях твоих ночевать бы,
Летом шею твою обвивать бы,
На груди твоей зимовать бы.
Затянет у Горицы, а слыхать, ого-го, аж до самого Виника! Вот это был голос, не то что у нынешних барышень. Это было пенье! И не по-нынешнему с букетиком и нотами в руках, а на память, подобно птице! Она и сейчас у меня перед глазами стоит в своей беаз-антерии, какие в ту пору носили, когда, возвращаясь с виноградника, проходила мимо нас. «Ты что, Сика, пела в той песне: «На коленях твоих ночевать бы, летом шею твою обвивать бы...» — не мало ли, а?» — задирает ее кто-нибудь из парней. И не успеет один умолкнуть, как другой тотчас подхватит: «Ведь это про нас с тобою, Сика, в песне поется!» А она делает вид, будто сердится, будто досадно ей, отворачивается от нас и бранится.
— А зачем трогать девушку, если она тихо и мирно проходит мимо,— замечает Волк.
— Эгей! Уж не хочешь ли ты постриг принять?
— С вами надо еще похлеще,— говорит Волк.
— А вот сейчас, пожалуйста, не желает петь! Какой была упрямицей, такой и осталась. Смотрю я на Ма-рийолу,— продолжает Калча и сдвигает свою феску набекрень,— и вижу мать. Точная копия, вылитая Сика в ее годы. И пела как соловей, а вот сейчас не захотела. Видали? Ушла, упрямица!
— Как же? Так по твоему приказу и запоет! — язвит Волк.
— Эй, эй, да вы послушайте, что он говорит! А почему бы ей и не спеть? — спрашивает удивленно Калча.
— А почему она должна петь?
— Чтоб хотя бы меня уважить, нам на радость, тебе на зло. Поют из уважения к компании, ничего плохого в этом нет. Разве мы пришли нынче не на славу к нашему Ивко, а на его поминки? Разве мы кого сегодня оплакиваем? Почему она не может петь? Запоет еще, и дочка запоет!
— Обязательно запоют! Как сельские гусляры, станут перед твоими воротами и затянут: «Сказывали нам, пересказывали, что живет здесь молодой жених, молодой жених, добрый молодец Калча, неженатенький!» Дурень ты старый! — заканчивает насмешливо-сердито Волк.— Тебе еще петь!
— Да, не грех бы ей обращаться со мною получше. Разве я не добрый молодец, не чета тебе? Верно? — спрашивает Калча, сдвигая набекрень свою феску и подкручивая длинные жиденькие усы. Разве не остался я таким же молодцом женихом?! Я при турках в зимнюю пору с Таской Благоиным, Бата-Колой Рашиным и Божидарацем переходил Мораву по пуп в холодной воде, чтобы принести из Сербии буквари и книги для школы. А где ты был в то время, несчастье ты этакое?! В обозе лихого войска? Да, я и охотник, и наездник, и балагур, и в жизни разбираюсь почище тебя, горе гореванное. Чего вылупил глаза, бурдюк проклятый! Не хочешь ли съесть! Я, брат, настоящий мужчина! — И он гордо ударяет себя кулаком в грудь.
— Ты, и правда, один такой на свете! — ворчит Волк.
— Да, не чета тебе. Тоже мне мужчина называется! Столько лет вдовцом ходит! И не стыдно! Сидишь в доме один, как монах в монастырском приходе. Волчья шкура облезлая, жениться не можешь, ни одна не идет! Да и кто за такого дурня пойдет? Одна дала маху и то поскорей со света ушла. Другую, будь уверен, не обманешь. А моя Зона, моя хозяйка, знаешь, что говорит: «Я тебя, Мича, буду лелеять до самой смерти, после тебя умру!» Я, брат, мужчина, от меня женщина не убежит, как от тебя! — заканчивает Калча и ударяет Волка своей феской.
— Не знаю, женюсь ли я когда или нет, но, ей-богу, мне приятно, что она не захотела тебе петь.
— О, мать родная! А тебе-то что?
— А так, приятно, и все!
— Ого-го-го! Так вот оно что...— отмахивается Калча руками.
— Очень мне по душе, что она ушла и отказалась петь. Просто нравится.
— Отказалась она потому, что ты здесь. Женщина подумала: перед кем петь? И ушла.
В эту минуту возвращается Ивко и отправляет хозяйку спать, а сам, хочешь не хочешь, остается с приятелями.
— Спокойной ночи! В добрый час, завтра утром на патарице — нашем женском празднике — будьте моими первыми гостями! — смеясь, говорит хозяйка и уходит.
— Так поступают истинные друзья-приятели. За здоровье хозяина!
Чокаются и пьют.
Пауза. Поют петухи. Где-то вдали скрипит телега, запряженная волами.
— Уже и возчики поднялись, скоро рассветет,— говорит,
55
зевая, Калча и вдруг настораживается.— Слышите — соловей!
— «Не песня жаворонка, а трели соловья!» — восклицает незнакомец.
Когда пьем, когда пьем, отчего не поём? Ведь свое пьем вино, ведь не крадено оно! —
завопил внезапно Уж, разевая рот до самых ушей и заглушая всех.
Снова чокаются и пьют.
— Эх,— вздыхает Калча,— нету Сики, с ней бы спеть, ее бы послушать:
— Ой ты, ракита стройная, Ты полюби, успокой меня!
— Эх, молодой, эх, удалой, Может, и полюбила бы я,
Да нет у тебя боевого ружья...
— То-то, ракита, и горе мое: Ради тебя я продал ружье! —
вот это наслаждение, а слушать рев Ужа, который орет, как паромщик, радость небольшая, даже вино не всласть.
— Почему же? — защищает Ужа Волк.— Славно поет наш Уж, и голос у него неплохой...
— Как у того польщика или сторожа на винограднике, что скворцов с лоз гоняет... Разве это пение?
— Да что ты понимаешь! — говорит обиженно Уж.— Калча, серебряных дел мастер... собственно, даже не серебряных дел мастер, а попросту пуговичник... и много понимает в пении!.. Сиди в лавке, занимайся своим делом и не лезь в певцы и охотники тоже... деньги сколачивай, коль у тебя такое ремесло...
— Поглядите-ка, что он тут плетет! Тоже нашелся мне учитель и советчик — ни дать ни взять богач Мита Кал-тагджия. «Ой, Калча, я старше тебя, ты еще ребенок, новичок в жизни, послушай меня, Калча, копи деньги, покуда можешь, без денег нет жизни. Придет время, вспомнишь мои слова и скажешь: «Добрые слова мне газда Митка говорил, да попусту!» Хватит тебе на охоту ходить, баклуши бить, петь да бражничать!»
— И правильно человек советовал! — подтверждают в один голос Волк и Уж.
— Ах! — отмахивается Калча.— В опекунах я покуда не нуждаюсь, не нуждался и в молодые годы, а теперь и подавно. Вот так-то! И не вам, во всяком случае, ими быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36