Добрый хозяин, он вспомнил своего Чапу, которому хватило бы работы во дворе дня на три.
— Что вы скажете, если я на минутку сбегаю домой за Чапой? Третий день, как его не вижу, и вы на него посмотрите,— спросил Калча.— По пути, может, еще кого позову на славу и цыган, если по дороге встречу, сюда пошлю.
Побратимы встретили Чапу радостными возгласами, и Чапа приветствовал их на свой манер, виляя хвостом; потом пошел в угол двора, где были свалены объедки, углубился в работу, и больше побратимы его не видели.
После обеда, на третий день праздника, Ивко завернул домой, чтобы сделать последнюю попытку выдворить гостей, твердо решившись действовать — либо уговором, либо, в крайнем случае, силой. И в самую пору. Наверное, < со времен Гомера не было такого разгула, какой творился в доме Ивко двадцать третьего, двадцать четвертого и двадцать пятого апреля. Побратимы распоясались в его доме почище, чем женихи Пенелопы в доме Одиссея! Но, к вящему стыду Ивко, женихи Пенелопы угощались в отсутствие Одиссея, да и то весьма скромно, а эти при живом хозяине, что уже настоящий позор!
Вошел Ивко в родной дом с опаской, крадучись.
— О-о-о! Здорово, побратим! Значит, я праздную славу, а тебя нет как нет! Садись, побратим! Будь как дома! — приветствует его из шатра Уж, которого только теперь разобрало окончательно.
Ивко стоит и таращит на них глаза.
— Чудеса в решете, и только, куда моя жена запропастилась? Откуда ты, Ивко? — спрашивает Уж.
— Из города! — говорит Ивко.
— Погляди, ради бога, когда отсюда пойдешь, может, где ее встретишь.
— Жена твоя дома сидит, как всякая порядочная хозяйка, не в пример своему муженьку! — отвечает Ивко.
— А где же она, если она дома?
— В своем доме, где же ей быть?
— А это чей дом, мерзавец? — спрашивает Уж, скрипя зубами, потому что ему кажется, что Ивко хочет отнять у него дом.
— Мой, конечно! А ты как думаешь? Только мой! И ни столечко вот,— он показал на черноту под ногтями,— я не должен за него ни ипотечному банку, ни своему цеху.
— Значит, это твой дом? — диву дается Уж.— Вы слышали, люди, что говорит этот безумец: его это дом! А где тогда мой?
— Твой дом на твоей улице.
— Да я три дня из дома носа не кажу, а он мне толкует, где мой дом! Эх, Ивко, бедный мой побратим! — соболезнует Уж.— Ступай, брат, ступай проспись. Зачем так много пьешь, коль тебе вредно? А какая это улица, а?
— Моя улица, моя! — говорит Ивко.
— Правильно, брат, правильно, твой дом, твоя улица, твой город, твоя Сербия. Все твое, а мы голь перекатная! И у меня, и у Волка, и Калчи хоть шаром покати, ты один, Ивко-одеялыцик, богатый. А мы бездомные бродяги. Ни у Волка, ни у Калчи, ни у кого ничего нет... Ну, спасибо, удружил, побратим Ивко... вот чего мы от тебя дождались...
Ивко глубоко вздыхает, потом, молча пройдясь по двору, возвращается, словно о чем-то вспомнил, со словами:
— Ладно, пошутили, и хватит!
— Какое пошутили! С моим домом я никому не позволю шутить! Нашли забаву!
— Хорошо, согласен, твой дом, конечно, твой!
— Само собой! — решительно подтверждает Уж.— Ясное дело, что мой. И я убью всякого, вот из этого ружья убью, кто на него покусится. Его дом! Разве ты,— рычит он,— брат моей жены, чтоб мне с тобой делиться? — И он кладет к себе на колени ружье.
— Твой дом, твой! — говорит Ивко.— А я зашел пригласить тебя к себе со всей честной компанией! Милости прошу ко мне выпить и закусить!
— Куда? — спрашивают побратимы.
— Я же сказал, ко мне домой! — говорит Ивко.
— Что ж, пойдем! — соглашаются Калча и неизвестный.
— Нет, нет! — кричит Уж.— Я не чета Ивко. Это он гонит из дому гостей, а я с ними не так-то легко расстаюсь. Другой я человек. Погибать, так вместе!
— Правильно, погибать, так вместе! — соглашается Калча.
— В порошок сотру, с землей сровняю,— скрежеща зубами, рычит Уж,— если только кто с места двинется.
Оставайтесь здесь. А Ивко пусть себе идет, он всегда портит компанию! — заканчивает Уж с презрительной миной.
— Дозволь, побратим, слово сказать,— просит Ивко.
— Нечего меня просить. Я тебя не гоню, как ты нас гнал, но гостей у меня не сманивай, если тебе жизнь дорога. Спасибо тебе за все, чем ты нас после стольких лет дружбы потчевал, обидно мне, побратим, очень обидно... До самой смерти тебе этого не прощу, ей-богу! Калча, налей мне стакан, поднеси хозяину, а не голодранцу.
— Ха-ха-ха,— посмеивается Калча,— не по тому следу ты, побратим Ивко, на зайца пошел.
Ивко видит, что опять попал впросак, как говорится, фокус не удался. Он отходит и снова принимается разгуливать взад и вперед по двору и обалдело глядеть на царящий вокруг разгром. Потом машинально нагибается, поднимает плисовую куртку, манжету и обломок трости. Обернувшись и оглядев поочередно всех, он убеждается, что гуляки одеты. «Кто же, господи, позабыл эту куртку и поломал трость? — думает Ивко.— И оставил ли ее человек в руках нападающих, спасаясь от них, или не успел надеть, когда его выгоняли? И кто и об кого обломал трость? Спрашивать их бесполезно, кто знает, что они наплетут, и бог весть, помнят ли о происшедшем? Все покрыто мраком неизвестности и вряд ли когда увидит свет». Так размышляет Ивко, удрученно разгуливая и «теряясь в недоумке», как говорили наши старики. Смотрит на плисовую куртку, и стыдно ему перед соседом Йорданом, который и сегодня все топчется у забора, сеет вьюнки.
— Побратим, иди сюда, выпьем винца! Сейчас вот стаканы вымою, чтоб приятней было пить.
— Оставь меня хоть ты в покое!
— Эй, иди, когда говорят! — горланят дружно собутыльники. — Пожалуйста, братцы, друзья, вся честная компания! Христиане вы, сербы или турки-зейбеки? Что вы за люди? Уходите из моего дома, заклинаю вас!
— Ого-го-го! Вишь, как заговорил! — рявкает Уж и стреляет из ружья в воздух.— С каких пор это твой дом?
— Богом клянусь, вот уже третий день, как он не мой! — восклицает Ивко.— Это уже, братцы, невыносимо!
— Невыносимо, когда бьют! — замечает неизвестный и опрокидывает в глотку стакан вина.
— Ты помалкивай, сопляк несчастный! — взрывается Ивко, но потом берет себя в руки, принимает более смиренную позу и продолжает: — Уходите, неужто самим не надоело? — И он начинает перебирать по пальцам: — Пришли, уселись, пили, обедали и опять пили; ужинали, завтракали и без конца пили; спали, курили мой табак, перестреляли моих кур, опозорили меня перед людьми! Что вам еще нужно? Вы христиане? Есть у вас совесть?! Я ведь тоже не турецкий святой, чтоб терпеть такие убытки!
— Никуда мы не уйдем! — кричат побратимы.— Убирайся сам!
— Кому это убираться? — вскипает Ивко.— Мне, что ли? Да вы и ахнуть не успеете, как все отсюда вылетите! Как миленькие вылетите, кликну вот соседей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Что вы скажете, если я на минутку сбегаю домой за Чапой? Третий день, как его не вижу, и вы на него посмотрите,— спросил Калча.— По пути, может, еще кого позову на славу и цыган, если по дороге встречу, сюда пошлю.
Побратимы встретили Чапу радостными возгласами, и Чапа приветствовал их на свой манер, виляя хвостом; потом пошел в угол двора, где были свалены объедки, углубился в работу, и больше побратимы его не видели.
После обеда, на третий день праздника, Ивко завернул домой, чтобы сделать последнюю попытку выдворить гостей, твердо решившись действовать — либо уговором, либо, в крайнем случае, силой. И в самую пору. Наверное, < со времен Гомера не было такого разгула, какой творился в доме Ивко двадцать третьего, двадцать четвертого и двадцать пятого апреля. Побратимы распоясались в его доме почище, чем женихи Пенелопы в доме Одиссея! Но, к вящему стыду Ивко, женихи Пенелопы угощались в отсутствие Одиссея, да и то весьма скромно, а эти при живом хозяине, что уже настоящий позор!
Вошел Ивко в родной дом с опаской, крадучись.
— О-о-о! Здорово, побратим! Значит, я праздную славу, а тебя нет как нет! Садись, побратим! Будь как дома! — приветствует его из шатра Уж, которого только теперь разобрало окончательно.
Ивко стоит и таращит на них глаза.
— Чудеса в решете, и только, куда моя жена запропастилась? Откуда ты, Ивко? — спрашивает Уж.
— Из города! — говорит Ивко.
— Погляди, ради бога, когда отсюда пойдешь, может, где ее встретишь.
— Жена твоя дома сидит, как всякая порядочная хозяйка, не в пример своему муженьку! — отвечает Ивко.
— А где же она, если она дома?
— В своем доме, где же ей быть?
— А это чей дом, мерзавец? — спрашивает Уж, скрипя зубами, потому что ему кажется, что Ивко хочет отнять у него дом.
— Мой, конечно! А ты как думаешь? Только мой! И ни столечко вот,— он показал на черноту под ногтями,— я не должен за него ни ипотечному банку, ни своему цеху.
— Значит, это твой дом? — диву дается Уж.— Вы слышали, люди, что говорит этот безумец: его это дом! А где тогда мой?
— Твой дом на твоей улице.
— Да я три дня из дома носа не кажу, а он мне толкует, где мой дом! Эх, Ивко, бедный мой побратим! — соболезнует Уж.— Ступай, брат, ступай проспись. Зачем так много пьешь, коль тебе вредно? А какая это улица, а?
— Моя улица, моя! — говорит Ивко.
— Правильно, брат, правильно, твой дом, твоя улица, твой город, твоя Сербия. Все твое, а мы голь перекатная! И у меня, и у Волка, и Калчи хоть шаром покати, ты один, Ивко-одеялыцик, богатый. А мы бездомные бродяги. Ни у Волка, ни у Калчи, ни у кого ничего нет... Ну, спасибо, удружил, побратим Ивко... вот чего мы от тебя дождались...
Ивко глубоко вздыхает, потом, молча пройдясь по двору, возвращается, словно о чем-то вспомнил, со словами:
— Ладно, пошутили, и хватит!
— Какое пошутили! С моим домом я никому не позволю шутить! Нашли забаву!
— Хорошо, согласен, твой дом, конечно, твой!
— Само собой! — решительно подтверждает Уж.— Ясное дело, что мой. И я убью всякого, вот из этого ружья убью, кто на него покусится. Его дом! Разве ты,— рычит он,— брат моей жены, чтоб мне с тобой делиться? — И он кладет к себе на колени ружье.
— Твой дом, твой! — говорит Ивко.— А я зашел пригласить тебя к себе со всей честной компанией! Милости прошу ко мне выпить и закусить!
— Куда? — спрашивают побратимы.
— Я же сказал, ко мне домой! — говорит Ивко.
— Что ж, пойдем! — соглашаются Калча и неизвестный.
— Нет, нет! — кричит Уж.— Я не чета Ивко. Это он гонит из дому гостей, а я с ними не так-то легко расстаюсь. Другой я человек. Погибать, так вместе!
— Правильно, погибать, так вместе! — соглашается Калча.
— В порошок сотру, с землей сровняю,— скрежеща зубами, рычит Уж,— если только кто с места двинется.
Оставайтесь здесь. А Ивко пусть себе идет, он всегда портит компанию! — заканчивает Уж с презрительной миной.
— Дозволь, побратим, слово сказать,— просит Ивко.
— Нечего меня просить. Я тебя не гоню, как ты нас гнал, но гостей у меня не сманивай, если тебе жизнь дорога. Спасибо тебе за все, чем ты нас после стольких лет дружбы потчевал, обидно мне, побратим, очень обидно... До самой смерти тебе этого не прощу, ей-богу! Калча, налей мне стакан, поднеси хозяину, а не голодранцу.
— Ха-ха-ха,— посмеивается Калча,— не по тому следу ты, побратим Ивко, на зайца пошел.
Ивко видит, что опять попал впросак, как говорится, фокус не удался. Он отходит и снова принимается разгуливать взад и вперед по двору и обалдело глядеть на царящий вокруг разгром. Потом машинально нагибается, поднимает плисовую куртку, манжету и обломок трости. Обернувшись и оглядев поочередно всех, он убеждается, что гуляки одеты. «Кто же, господи, позабыл эту куртку и поломал трость? — думает Ивко.— И оставил ли ее человек в руках нападающих, спасаясь от них, или не успел надеть, когда его выгоняли? И кто и об кого обломал трость? Спрашивать их бесполезно, кто знает, что они наплетут, и бог весть, помнят ли о происшедшем? Все покрыто мраком неизвестности и вряд ли когда увидит свет». Так размышляет Ивко, удрученно разгуливая и «теряясь в недоумке», как говорили наши старики. Смотрит на плисовую куртку, и стыдно ему перед соседом Йорданом, который и сегодня все топчется у забора, сеет вьюнки.
— Побратим, иди сюда, выпьем винца! Сейчас вот стаканы вымою, чтоб приятней было пить.
— Оставь меня хоть ты в покое!
— Эй, иди, когда говорят! — горланят дружно собутыльники. — Пожалуйста, братцы, друзья, вся честная компания! Христиане вы, сербы или турки-зейбеки? Что вы за люди? Уходите из моего дома, заклинаю вас!
— Ого-го-го! Вишь, как заговорил! — рявкает Уж и стреляет из ружья в воздух.— С каких пор это твой дом?
— Богом клянусь, вот уже третий день, как он не мой! — восклицает Ивко.— Это уже, братцы, невыносимо!
— Невыносимо, когда бьют! — замечает неизвестный и опрокидывает в глотку стакан вина.
— Ты помалкивай, сопляк несчастный! — взрывается Ивко, но потом берет себя в руки, принимает более смиренную позу и продолжает: — Уходите, неужто самим не надоело? — И он начинает перебирать по пальцам: — Пришли, уселись, пили, обедали и опять пили; ужинали, завтракали и без конца пили; спали, курили мой табак, перестреляли моих кур, опозорили меня перед людьми! Что вам еще нужно? Вы христиане? Есть у вас совесть?! Я ведь тоже не турецкий святой, чтоб терпеть такие убытки!
— Никуда мы не уйдем! — кричат побратимы.— Убирайся сам!
— Кому это убираться? — вскипает Ивко.— Мне, что ли? Да вы и ахнуть не успеете, как все отсюда вылетите! Как миленькие вылетите, кликну вот соседей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36