Ну, Калча, садись.
— Черта с два! Отныне и «здравствуй» тебе не скажу!
— Калча... послушай, Калча...— зовет его Волк,— друг...
— Был когда-то! — сердито бросает Калча и, стоя в темноте, чистит рукой брюки.— Чапа! Сюда, верный друг! Пойдешь со мной; мы пешком, нам ученое общество ни к чему. Мы с тобой простаки, я хоть три кафизма прошел, а у тебя и того нет! — И принимается гладить сидящего Чапу, который бьет хвостом по земле в знак согласия.
Маменька родимая, как помру — Ты беги к Манулачу-дохтору!..—
запевает Калча и пускается с Чапой в путь.
— Кум! — кричит Волк.— Иди сюда, кум. Я-то считаю тебя кумом, а ты вот как!
— Какой уж там кум?! Кум! Не кум я тебе,— говорит Калча, несколько смягчившись, и останавливается.
— Кум, горе ты мое. Как же я без тебя, ты должен быть моим кумом.
— Для чего я тебе нужен? Найдутся люди поученее меня... Да и как ты откажешь старому куму?
— Нет, нет! Никого другого, только тебя! Когда я первый раз женился, мы друг друга не знали, да и где я был! Потому упрекать меня не за что, но сейчас... разве свадьба расстроится, тогда не покумимся... а старый кум помер.
— Но ведь вместо старого кума, может, нужно кого-то из семьи...
— Кум! Давай поцелуемся, а кума тебе свяжет пояс и вышьет тонкий шелковый платок...
— Хе, хе! Несчастье волчье,— воркует Калча и, разгладив усы, целуется с Волком.— Что делать, свой ты, собака! Я сяду, кум, рядом с тобой.
— Садись, кум, радость моя!
И кумовья, усевшись рядом, обнимаются.
— Поговорили, и ладно. Что было, быльем поросло! — говорит Калча.— Сейчас все в ажуре, словно ничего и не было! Только научись разговаривать!
— Ну, поехали в конце концов в Кутину,— говорит Уж.
Бранит Гена мать, отца, Что выдали за вдовца, Лесковацкого купца...—
запевает Калча и надвигает куму шапку на нос.— Эх, где мое ружье в этот печальный для меня день!
— О-о-о-о-о! — тянет Волк.— Ты опять за свое! Извозчики стегнули по лошадям, цыгане запели, Чапа
залаял и побежал рядом с пролеткой, где сидел Калча, и вся компания с шумом и гамом покатила в Эминову Кутину, чудесное местечко для гулянья.
Что они вытворяли в Кутине, как развлекались и они и кутинцы, тоже, по всей вероятности, не менее поучительно и интересно, чем было до сих пор, однако автору, к сожалению, описать это не представляется возможным, поскольку у него нет достаточно достоверных данных, какими он до сих пор пользовался со свойственными ему скрупулезностью и добросовестностью, за какие, разумеется, ручается. Рапорт же местной кутинской полиции — а она является единственным достоверным источником — был, к сожалению, устным, поэтому автор и не мог его обнаружить в архиве и воспользоваться им. И опять же (как, к сожалению, делают многие наши и иностранные писатели, порой даже отличные), прибегать к домыслу не в обычае автора. Этим бы он изменил скрупулезности и добросовестности, которым до сих пор следовал, и что еще хуже, потерял бы добрую славу правдивого и безупречного хроникера и, наконец, заслуженное доверие уважаемой публики. Можно только сказать, что в Кутине у них, видимо, получилась чистая чертовщина. Потому что Чапа вернулся в город один, прибежал к Ивко, завилял хвостом и залаял так (только что не заговорил!), как и всякий пес, которому нужно что-то сообщить. Чапа же был умнейшим существом, Калча нисколько не преувеличивал, расхваливая его. И хотя, по всей видимости, он не состоял в родстве с знаменитым сенбернаром Бари, но, как в этом убедятся читатели, спас четверых, собственно, даже семерых путников, с той только разницей, что Бари и все прочие сенбернары спасают замерзших путников, а Чапа — «перегретых». Но к делу! Ивко наконец понял из жалобного скулежа и помахивания хвостом, что дело нечисто, посоветовался с господином председателем Влайко (председателя звали Влайко) и отправился на розыски побратимов, взяв в проводники Чапу. Таким образом, как видите, Чапа в этой повести не какая-нибудь эпизодическая фигура, а один из персонажей, с позволения сказать, действующее лицо, которое помогает и даже способствует развязке нашей повести и таким образом оправдывает похвалу Калчи, внимание к нему автора и защищает автора от всевозможных, обычно весьма склонных к привередничанию и брюзжанию критиков.
Следуя за Чапой, Ивко нашел побратимов в Кутине, в весьма жалком состоянии, можно сказать, просто под полицейским надзором! А поскольку побратимы начали закладывать еще с двадцать третьего апреля, то читатели и сами согласятся, что только так все и могло закончиться!. Согласятся и признают, что таков логический и естественный конец, вытекающий из ранее приведенных фактов, а что касается вечной справедливости и морали, то и они всецело торжествуют, ибо никто не избежал наказания. Община подала рекламацию и заявила протест, и побратимы были наконец выпущены. Каким образом все это было сделано, навсегда останется тайной, так как господин Влайко запретил о том даже заикаться. Читателям же представляется случай дать волю своей фантазии и, принимая во внимание характеры вышеупомянутых друзей, их состояние и те обстоятельства, в каких они очутились, восполнить пробелы сей истории. Одним из фрагментов для восстановления полной картины происшедшего в Эминовой Кутине, может послужить тот факт, что Калча после этой поездки в Кутину, детали которой не известны, долго еще ставил себе горчичники и компрессы. Ничего другого, более или менее достоверного, автор добавить не может, разве еще то, что извозчики, которые их туда возили, долго ни за какие деньги не соглашались ехать в Эминову Кутину, а эминокутинекие крестьяне, наезжая в город, опять же весьма неохотно задерживались в той его части, где жили побратимы, а по утрам проскакивали мимо и х домов, точно татары через Ра-жань, или, вернее сказать, бежали оттуда как черт от ладана. Но почему все это происходило, господь его знает! Мое дело сказать, а уважаемый читатель пусть уж толкует как ему заблагорассудится; всяк поп свою обедню служит. Автор хотел лишь изобразить сценку из веселой, беззаботной жизни старого Ниша, из жизни его старых, добрых жителей во времена, которые мутная Нишава с грохотом унесла в Мораву, Морава в Дунай, а Дунай бог знает куда, изобразить исчезнувшую картину прошлого, которое никогда уж больше не вернется, как никогда не вернется наша молодость.
И здесь можно бы поставить точку. Ибо, строго говоря, то, что за сим следует, непосредственного отношения к повести не имеет, тем не менее ободренный вашим вниманием (а еще в большей мере терпением), автор ко всему до сих пор написанному добавляет еще одну главу, так сказать, довесок, на манер купца (писатель ведь тоже в какой-то мере купец, выносящий свой товар на рынок). Потому под занавес скажем еще и это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Черта с два! Отныне и «здравствуй» тебе не скажу!
— Калча... послушай, Калча...— зовет его Волк,— друг...
— Был когда-то! — сердито бросает Калча и, стоя в темноте, чистит рукой брюки.— Чапа! Сюда, верный друг! Пойдешь со мной; мы пешком, нам ученое общество ни к чему. Мы с тобой простаки, я хоть три кафизма прошел, а у тебя и того нет! — И принимается гладить сидящего Чапу, который бьет хвостом по земле в знак согласия.
Маменька родимая, как помру — Ты беги к Манулачу-дохтору!..—
запевает Калча и пускается с Чапой в путь.
— Кум! — кричит Волк.— Иди сюда, кум. Я-то считаю тебя кумом, а ты вот как!
— Какой уж там кум?! Кум! Не кум я тебе,— говорит Калча, несколько смягчившись, и останавливается.
— Кум, горе ты мое. Как же я без тебя, ты должен быть моим кумом.
— Для чего я тебе нужен? Найдутся люди поученее меня... Да и как ты откажешь старому куму?
— Нет, нет! Никого другого, только тебя! Когда я первый раз женился, мы друг друга не знали, да и где я был! Потому упрекать меня не за что, но сейчас... разве свадьба расстроится, тогда не покумимся... а старый кум помер.
— Но ведь вместо старого кума, может, нужно кого-то из семьи...
— Кум! Давай поцелуемся, а кума тебе свяжет пояс и вышьет тонкий шелковый платок...
— Хе, хе! Несчастье волчье,— воркует Калча и, разгладив усы, целуется с Волком.— Что делать, свой ты, собака! Я сяду, кум, рядом с тобой.
— Садись, кум, радость моя!
И кумовья, усевшись рядом, обнимаются.
— Поговорили, и ладно. Что было, быльем поросло! — говорит Калча.— Сейчас все в ажуре, словно ничего и не было! Только научись разговаривать!
— Ну, поехали в конце концов в Кутину,— говорит Уж.
Бранит Гена мать, отца, Что выдали за вдовца, Лесковацкого купца...—
запевает Калча и надвигает куму шапку на нос.— Эх, где мое ружье в этот печальный для меня день!
— О-о-о-о-о! — тянет Волк.— Ты опять за свое! Извозчики стегнули по лошадям, цыгане запели, Чапа
залаял и побежал рядом с пролеткой, где сидел Калча, и вся компания с шумом и гамом покатила в Эминову Кутину, чудесное местечко для гулянья.
Что они вытворяли в Кутине, как развлекались и они и кутинцы, тоже, по всей вероятности, не менее поучительно и интересно, чем было до сих пор, однако автору, к сожалению, описать это не представляется возможным, поскольку у него нет достаточно достоверных данных, какими он до сих пор пользовался со свойственными ему скрупулезностью и добросовестностью, за какие, разумеется, ручается. Рапорт же местной кутинской полиции — а она является единственным достоверным источником — был, к сожалению, устным, поэтому автор и не мог его обнаружить в архиве и воспользоваться им. И опять же (как, к сожалению, делают многие наши и иностранные писатели, порой даже отличные), прибегать к домыслу не в обычае автора. Этим бы он изменил скрупулезности и добросовестности, которым до сих пор следовал, и что еще хуже, потерял бы добрую славу правдивого и безупречного хроникера и, наконец, заслуженное доверие уважаемой публики. Можно только сказать, что в Кутине у них, видимо, получилась чистая чертовщина. Потому что Чапа вернулся в город один, прибежал к Ивко, завилял хвостом и залаял так (только что не заговорил!), как и всякий пес, которому нужно что-то сообщить. Чапа же был умнейшим существом, Калча нисколько не преувеличивал, расхваливая его. И хотя, по всей видимости, он не состоял в родстве с знаменитым сенбернаром Бари, но, как в этом убедятся читатели, спас четверых, собственно, даже семерых путников, с той только разницей, что Бари и все прочие сенбернары спасают замерзших путников, а Чапа — «перегретых». Но к делу! Ивко наконец понял из жалобного скулежа и помахивания хвостом, что дело нечисто, посоветовался с господином председателем Влайко (председателя звали Влайко) и отправился на розыски побратимов, взяв в проводники Чапу. Таким образом, как видите, Чапа в этой повести не какая-нибудь эпизодическая фигура, а один из персонажей, с позволения сказать, действующее лицо, которое помогает и даже способствует развязке нашей повести и таким образом оправдывает похвалу Калчи, внимание к нему автора и защищает автора от всевозможных, обычно весьма склонных к привередничанию и брюзжанию критиков.
Следуя за Чапой, Ивко нашел побратимов в Кутине, в весьма жалком состоянии, можно сказать, просто под полицейским надзором! А поскольку побратимы начали закладывать еще с двадцать третьего апреля, то читатели и сами согласятся, что только так все и могло закончиться!. Согласятся и признают, что таков логический и естественный конец, вытекающий из ранее приведенных фактов, а что касается вечной справедливости и морали, то и они всецело торжествуют, ибо никто не избежал наказания. Община подала рекламацию и заявила протест, и побратимы были наконец выпущены. Каким образом все это было сделано, навсегда останется тайной, так как господин Влайко запретил о том даже заикаться. Читателям же представляется случай дать волю своей фантазии и, принимая во внимание характеры вышеупомянутых друзей, их состояние и те обстоятельства, в каких они очутились, восполнить пробелы сей истории. Одним из фрагментов для восстановления полной картины происшедшего в Эминовой Кутине, может послужить тот факт, что Калча после этой поездки в Кутину, детали которой не известны, долго еще ставил себе горчичники и компрессы. Ничего другого, более или менее достоверного, автор добавить не может, разве еще то, что извозчики, которые их туда возили, долго ни за какие деньги не соглашались ехать в Эминову Кутину, а эминокутинекие крестьяне, наезжая в город, опять же весьма неохотно задерживались в той его части, где жили побратимы, а по утрам проскакивали мимо и х домов, точно татары через Ра-жань, или, вернее сказать, бежали оттуда как черт от ладана. Но почему все это происходило, господь его знает! Мое дело сказать, а уважаемый читатель пусть уж толкует как ему заблагорассудится; всяк поп свою обедню служит. Автор хотел лишь изобразить сценку из веселой, беззаботной жизни старого Ниша, из жизни его старых, добрых жителей во времена, которые мутная Нишава с грохотом унесла в Мораву, Морава в Дунай, а Дунай бог знает куда, изобразить исчезнувшую картину прошлого, которое никогда уж больше не вернется, как никогда не вернется наша молодость.
И здесь можно бы поставить точку. Ибо, строго говоря, то, что за сим следует, непосредственного отношения к повести не имеет, тем не менее ободренный вашим вниманием (а еще в большей мере терпением), автор ко всему до сих пор написанному добавляет еще одну главу, так сказать, довесок, на манер купца (писатель ведь тоже в какой-то мере купец, выносящий свой товар на рынок). Потому под занавес скажем еще и это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36