— Ты не знаешь газду Ивко, как мы его знаем,— он ударяет себя кулаком в грудь,— три дня, горе цыганское, поганец, масурчанин трактирный, бесплатно будешь ему играть, пока
он тебя не прогонит — будешь играть, а когда прогонит, тогда только скажешь ему: «Спасибо!!!» Двадцать лет мы знаемся с нашим газдой Ивко, и никогда не было таких речей. Уходи, проказа! — И все опять принимаются его колотить и выталкивают со двора.— Если мы цыгане, это не значит, что надо цыганить! — наставляет его первая скрипка у ворот.
— Опозорил он нас, газда Ивко, вконец опозорил! — оправдываются они хором.
— Не здешний он. Масурчанин. Деревенский. Наняли мы его. На три дня за восемь грошей и что дадут выпить! — извиняется первая скрипка.— Мы одни цыгане, они другие!
— Не наш он, господин Ивко, не наш. Мы не такие люди! — оправдываются и подтверждают все прочие.— Мы одни, они другие! Есть цыгане — и цыгане, газда Ивко!
— Не будь нынче славы, взять бы тебе в руки нож, газда Ивко, и переколоть нас всех до единого. А ты ракией угощаешь. Ядом нас нужно поить, чтоб передохли! Да пропади пропадом это поганое цыганское племя! — восклицает первая скрипка.
Ивко их успокаивает, угощает ракией, дает бакшиш. Они играют, потом желают ему всяких благ и собираются уходить.
— Позабудь о нашем позоре, газда Ивко! — просит первая скрипка.— Мы еще с ним рассчитаемся по-свойски, как у цыган в обычае.
— Оставьте, ничего страшного не случилось! — успокаивает его Ивко.
— Как не случилось, газда Ивко? Тебе неловко говорить, а я-то знаю. Добрый ты, благородный, настоящий эфенди, газда Ивко, с твоей головой при паше сидеть первым кадией, потому и молчишь, бережешь нашу цыганскую честь. Но стоит ли? Обидел, зарезал меня этот поганец, тупым ножом зарезал. Сердце мне пронзил, грязная скотина, проказа цыганская! Очень мне больно! Ты все забудешь, газда Ивко, ты добрый, но я не могу, буду мстить до последнего колена! Кто его нанял на наш позор? Признавайтесь, заколю того по-цыгански! — орет первая скрипка, тряся головой и ударяя себя кулаком в грудь, и кидается на своих музыкантов. Те его удерживают. Поднимается шум, крик.
— На помощь! Спаси, газда Ивко! — кричат музыканты.
— Пустите меня! Аман, цыгане, отпустите, я всех родичей его перережу, и жену, и детей, и племянников, и внучат, их десять битком набитых шатров! Аман! Осрамил меня, обесчестил, сука деревенская! — орет первая скрипка.
— Смилуйся, газда Ивко! Спасай, хозяин! Он что бешеный пес, себя не помнит. Спаси, газда Ивко! Прирежет наших ребят, как жертвенных овей,!
— У-у-у-у! — вопит первая скрипка так, что слыхать на всю округу.
— Эй, ты чего в праздник бьешь человека! — доносится из соседнего двора голос Йордана.— Разве у цыгана нет души? О боже, боже, до чего люди злы!
— Довольно! — сердито кричит Ивко, услыхав замечание Йордана и увидав, что любопытные соседи повисли на заборах.
— Ой, газда Ивко! Огнем жжет меня от такого позора! Кто из вас, цыгане, его привел, признавайтесь!
— Калакурдия! — выпаливает один из музыкантов и указывает на него пальцем.
— Калакурдия,— подтверждают остальные. Калакурдия, услыхав лишь свое имя, сует скрипку
под мышку и кидается наутек, но музыканты, чтоб спасти своих цыганят, его ловят и в один голос твердят, что нанимал масурчанина он, и тут же, у ворот, его колотят. Теперь град ударов обрушивается на Калакурдию.
Ивко досадна эта свара, он знает, что ссора не к добру.
— Оставьте его! — просит Ивко, и цыгане уходят вместе с изгнанным барабанщиком, возвратив ему барабан, палочки и угольник; потом, словно ничего не случилось, останавливаются перед следующим домом и начинают играть.
За цыганами пришли толстопузые трубачи и сыграли два марша, собрав окрестных ребятишек. Пока они играли, мальчишки устроили перед домом учения, маршируя с улицы во двор и обратно. Угостившись и получив подарки, музыканты поблагодарили и отправились играть к шестому от Ивко дому. Вслед за трубачами пришли снова цыгане. Пришли, сыграли, пожелали счастливого праздника и ушли. За ними третьи, потом четвертые. И наконец вслед за ними притащился рыжий шарманщик. Где цыгане остановятся, останавливается и он, где играют они, играет и он. Нынче он хорошо заработал, а намедни всякое могло бы случиться. Потому что намедни зоркий глаз всегда бдительного и неутомимого господина Светолика, практиканта полицейского управления, приметил его, когда он «для отвода глаз играл на шарманке, а на самом деле косился на Сува-Планину, имея намерение снять с нее план и выдать военную тайну кому-то из наших врагов», если воспользоваться выражениями господина Светолика, которыми он украсил свое донесение. Было в нем немало путаницы, натяжек, в результате косоглазого шарманщика чуть было не выслали, но — как ни странно! — дело замял сам господин окружной начальник. И что самое удивительное и неожиданное, вместо того чтобы поблагодарить господина Светолика и, скажем, порадовать его указом о производстве в чиновники,— а после одиннадцатилетней практикантской службы это, пожалуй, было бы справедливо,— господин начальник распек господина Светолика, а потом еще спросил:
— Когда же ты, Светолик, наконец ума наберешься?! Эх, братец ты мой, ничего из тебя не выйдет!
С тех пор служба ему опостылела, но в отставку подавать Светолик не собирается.
Покуда шарманщик играл польку, в соседнем дворе юные модисточки плясали. Пританцовывала в прихожей и в боковушке от нечего делать и красавица Марийола. Сыграл шарманщик и наше, сербское коло, потом сентиментальную швабскую песенку. Разумеется, Ивко угостил и одарил и рыжего шарманщика, да к тому же еще объяснил ему, что такое сербская слава:
— Сколько ни есть крещеного люда, обойди хоть весь мир, нигде не празднуют славу, кроме как у нас, сербов. Все прочие, даром что христиане, не славят так своего покровителя! Запомни: из христиан только мы вот так крестимся,— и он показал сложенные в щепоть пальцы.— А вы вот так,— и показал ладонь.— Знаю я все это! Но все мы христиане.
— О! Йа, йа, Христиан, данке! — благодарит немец, вскидывая шарманку на плечо, и все кланяется. Приятно ему, что хозяину дома известно, что его зовут Христиан.
— Ив следующем году, и в следующем, каждый год в этот день моя слава... Изволь, брат, еще одну анисовую.
Шваб пьет и собирается уходить.
— Ну конечно, мы ведь христиане, понятное дело: и я христианин, и ты христианин. Мы все христиане, а турчин, турок свое получил! — И мастер показал, как выпроваживали турок.— Турок убрался!
— Йа, тюрк нет, карашо! — говорит шваб, еще раз оборачивается и, сняв шляпу, кланяется. Потом направляется к дому, откуда только что вышли цыгане. Потом к третьему, четвертому, пятому и всюду играет, пьет ракию и вино,
пока не напивается допьяна, и ложится в тень, а ребятишк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
он тебя не прогонит — будешь играть, а когда прогонит, тогда только скажешь ему: «Спасибо!!!» Двадцать лет мы знаемся с нашим газдой Ивко, и никогда не было таких речей. Уходи, проказа! — И все опять принимаются его колотить и выталкивают со двора.— Если мы цыгане, это не значит, что надо цыганить! — наставляет его первая скрипка у ворот.
— Опозорил он нас, газда Ивко, вконец опозорил! — оправдываются они хором.
— Не здешний он. Масурчанин. Деревенский. Наняли мы его. На три дня за восемь грошей и что дадут выпить! — извиняется первая скрипка.— Мы одни цыгане, они другие!
— Не наш он, господин Ивко, не наш. Мы не такие люди! — оправдываются и подтверждают все прочие.— Мы одни, они другие! Есть цыгане — и цыгане, газда Ивко!
— Не будь нынче славы, взять бы тебе в руки нож, газда Ивко, и переколоть нас всех до единого. А ты ракией угощаешь. Ядом нас нужно поить, чтоб передохли! Да пропади пропадом это поганое цыганское племя! — восклицает первая скрипка.
Ивко их успокаивает, угощает ракией, дает бакшиш. Они играют, потом желают ему всяких благ и собираются уходить.
— Позабудь о нашем позоре, газда Ивко! — просит первая скрипка.— Мы еще с ним рассчитаемся по-свойски, как у цыган в обычае.
— Оставьте, ничего страшного не случилось! — успокаивает его Ивко.
— Как не случилось, газда Ивко? Тебе неловко говорить, а я-то знаю. Добрый ты, благородный, настоящий эфенди, газда Ивко, с твоей головой при паше сидеть первым кадией, потому и молчишь, бережешь нашу цыганскую честь. Но стоит ли? Обидел, зарезал меня этот поганец, тупым ножом зарезал. Сердце мне пронзил, грязная скотина, проказа цыганская! Очень мне больно! Ты все забудешь, газда Ивко, ты добрый, но я не могу, буду мстить до последнего колена! Кто его нанял на наш позор? Признавайтесь, заколю того по-цыгански! — орет первая скрипка, тряся головой и ударяя себя кулаком в грудь, и кидается на своих музыкантов. Те его удерживают. Поднимается шум, крик.
— На помощь! Спаси, газда Ивко! — кричат музыканты.
— Пустите меня! Аман, цыгане, отпустите, я всех родичей его перережу, и жену, и детей, и племянников, и внучат, их десять битком набитых шатров! Аман! Осрамил меня, обесчестил, сука деревенская! — орет первая скрипка.
— Смилуйся, газда Ивко! Спасай, хозяин! Он что бешеный пес, себя не помнит. Спаси, газда Ивко! Прирежет наших ребят, как жертвенных овей,!
— У-у-у-у! — вопит первая скрипка так, что слыхать на всю округу.
— Эй, ты чего в праздник бьешь человека! — доносится из соседнего двора голос Йордана.— Разве у цыгана нет души? О боже, боже, до чего люди злы!
— Довольно! — сердито кричит Ивко, услыхав замечание Йордана и увидав, что любопытные соседи повисли на заборах.
— Ой, газда Ивко! Огнем жжет меня от такого позора! Кто из вас, цыгане, его привел, признавайтесь!
— Калакурдия! — выпаливает один из музыкантов и указывает на него пальцем.
— Калакурдия,— подтверждают остальные. Калакурдия, услыхав лишь свое имя, сует скрипку
под мышку и кидается наутек, но музыканты, чтоб спасти своих цыганят, его ловят и в один голос твердят, что нанимал масурчанина он, и тут же, у ворот, его колотят. Теперь град ударов обрушивается на Калакурдию.
Ивко досадна эта свара, он знает, что ссора не к добру.
— Оставьте его! — просит Ивко, и цыгане уходят вместе с изгнанным барабанщиком, возвратив ему барабан, палочки и угольник; потом, словно ничего не случилось, останавливаются перед следующим домом и начинают играть.
За цыганами пришли толстопузые трубачи и сыграли два марша, собрав окрестных ребятишек. Пока они играли, мальчишки устроили перед домом учения, маршируя с улицы во двор и обратно. Угостившись и получив подарки, музыканты поблагодарили и отправились играть к шестому от Ивко дому. Вслед за трубачами пришли снова цыгане. Пришли, сыграли, пожелали счастливого праздника и ушли. За ними третьи, потом четвертые. И наконец вслед за ними притащился рыжий шарманщик. Где цыгане остановятся, останавливается и он, где играют они, играет и он. Нынче он хорошо заработал, а намедни всякое могло бы случиться. Потому что намедни зоркий глаз всегда бдительного и неутомимого господина Светолика, практиканта полицейского управления, приметил его, когда он «для отвода глаз играл на шарманке, а на самом деле косился на Сува-Планину, имея намерение снять с нее план и выдать военную тайну кому-то из наших врагов», если воспользоваться выражениями господина Светолика, которыми он украсил свое донесение. Было в нем немало путаницы, натяжек, в результате косоглазого шарманщика чуть было не выслали, но — как ни странно! — дело замял сам господин окружной начальник. И что самое удивительное и неожиданное, вместо того чтобы поблагодарить господина Светолика и, скажем, порадовать его указом о производстве в чиновники,— а после одиннадцатилетней практикантской службы это, пожалуй, было бы справедливо,— господин начальник распек господина Светолика, а потом еще спросил:
— Когда же ты, Светолик, наконец ума наберешься?! Эх, братец ты мой, ничего из тебя не выйдет!
С тех пор служба ему опостылела, но в отставку подавать Светолик не собирается.
Покуда шарманщик играл польку, в соседнем дворе юные модисточки плясали. Пританцовывала в прихожей и в боковушке от нечего делать и красавица Марийола. Сыграл шарманщик и наше, сербское коло, потом сентиментальную швабскую песенку. Разумеется, Ивко угостил и одарил и рыжего шарманщика, да к тому же еще объяснил ему, что такое сербская слава:
— Сколько ни есть крещеного люда, обойди хоть весь мир, нигде не празднуют славу, кроме как у нас, сербов. Все прочие, даром что христиане, не славят так своего покровителя! Запомни: из христиан только мы вот так крестимся,— и он показал сложенные в щепоть пальцы.— А вы вот так,— и показал ладонь.— Знаю я все это! Но все мы христиане.
— О! Йа, йа, Христиан, данке! — благодарит немец, вскидывая шарманку на плечо, и все кланяется. Приятно ему, что хозяину дома известно, что его зовут Христиан.
— Ив следующем году, и в следующем, каждый год в этот день моя слава... Изволь, брат, еще одну анисовую.
Шваб пьет и собирается уходить.
— Ну конечно, мы ведь христиане, понятное дело: и я христианин, и ты христианин. Мы все христиане, а турчин, турок свое получил! — И мастер показал, как выпроваживали турок.— Турок убрался!
— Йа, тюрк нет, карашо! — говорит шваб, еще раз оборачивается и, сняв шляпу, кланяется. Потом направляется к дому, откуда только что вышли цыгане. Потом к третьему, четвертому, пятому и всюду играет, пьет ракию и вино,
пока не напивается допьяна, и ложится в тень, а ребятишк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36