.. своих ребят да учеников, только вас и видели!
— Кого кликнешь? Кого, сосунков? — орет Калча.— Коль на то пошло — прольется кровь, как под Келекулой в былые времена. Да я перестреляю вас, как зайцев, вы у меня разлетитесь по соседским дворам, как куропатки, стоит взять вас на мушку.
— Значит... не хотите уходить?
— Не хотим.
— Что ж, пойду жаловаться в общину.
— Скатертью дорога! — смеется ему в лицо Калча.— Пошел телок медведя пугать! Хе-хе-хе! Не по тому следу на зайца пошел!
— Мать честная, что же мне делать?! — бормочет Ивко, уходя.— И пожалуюсь, никто не поверит. Пропал, как есть пропал!
Выйдя за ворота, он стал расхаживать перед домом. «С кем посоветоваться, кому рассказать о своем позоре? — рассуждает он про себя.— Жаловался ли на такую беду еще кто-нибудь на свете?» И снова заходит во двор.
— Слушайте, уйдете вы, наконец, из моего дома, чтоб не срамиться ни мне, ни вам?!
— Нет, мы останемся здесь! — заявляет Калча.
— Вот как вас прошу,— говорит Ивко, снимает свою феску и кладет на землю у ног,— идите домой!
— Брось эти штучки,— говорит Калча.— Об этом лучше не поминай, убирайся-ка подобру-поздорову вон за тот угол дома и с такими разговорами во двор больше не суйся, не то погибнешь. Раз, и покойник! — повышая голос, заканчивает Калча и берет с колен Ужа ружье.
— Неужто погибать на свою славу! — тонким голосом, жалобно восклицает Ивко и невольно пятится за угол, словно за демаркационную линию.— Почему я должен погибать?! Убирайтесь вон!..
— В книге, брат, опишут и люди читать будут после
нас, как побратим убил побратима и как один из них погиб на собственной славе!—произносит Калча, еще больше возвышая голос.
— Мне погибать?! — вздрагивая, шепчет про себя Ивко, стоя за углом.— Да с какой стати?
— «Кто его убил?» — спросят потом люди. «Убил его побратим Калча!» — скажут друзья. «А за что он его убил?» — «За то, что он стыдился друзей, старых обычаев не блюл!» — «Что ж, правильно, поделом ему! Не Калча его убил, а святой патрон собственный! Разве наши предки, братец ты мой,— скажут они,— не чтили целых пятьсот лет своих святых, не праздновали под игом, в пору насилий и притеснений славу, не берегли обычаи?! Пусть, мол, знают, что серб всегда серб, а не какой-нибудь там грек, албанец или болгарин! Неужто теперь, в свободные времена, их чураться, это уж чересчур! Правильно сделал Калча! Поделом ему! — скажут люди.— Невиновен Калча! Он убил не побратима, а собаку, басурмана убил Калча, Калча тверд в старой вере!» — заканчивает он на самых высоких нотах, скрежеща зубами и наливаясь кровью.
— О святой Юрий,— шепчет Ивко, ударяя себя в грудь, после того как выслушал всю тираду, стоя за углом,— это твоих рук дело, а теперь вот молчишь, меня не вызволяешь! До чего же я невезучий, второго такого на свете не сыщешь! Что делать? Кому жаловаться?— Он снова порывается войти во двор, но, спохватившись, высовывает только голову из-за угла и кричит: — Последний раз честью прошу вас...
— Ни шагу,— рычит Калча и поднимает ружье,— не то будешь сейчас покойником!
— До каких пор вы будете ссориться, словно цыгане? — доносится голос соседа Йордана.— Что это, в конце концов! Мало вам двух дней? Или здесь цыганская слободка с криками, сварами и поножовщиной? Я человек податной... плачу налоги, черт побери, двадцать три динара!
Ивко только вздыхает.
— Теперь хоть знаю, что так... Ну-у-у! Убивай, что ли!
— Нет, не буду я понапрасну тратить порох. Лучше натравлю на тебя Чапу,— говорит Калча и откладывает ружье в сторону.— До чего штиблеты жмут! — Он снимает их и надевает Ивковы шлепанцы.— Ну, а сейчас я тебе покажу, где раки зимуют. Потому отдохнуть малость охота!
— Ну, смотрите, бабы пьяные,— грозит Ивко, застегивая сердито сюртук, когда увидел, что Калча располагается поудобней,— если не понимаете по-человечески, поглядим, что запоете, когда придут стражники из общины! Ежели пошло на силу, и я могу дать сдачи! И уходит.
— Ату-у-у-у! Держи-и-и! — несется со двора, и Калча стреляет вслед убегающему в общину хозяину.
— Видали, как брезгует нашим обществом? Каналья! — бранится Калча.
— Ату-у-у! Держи-и-и! — все еще слышит Ивко крики за спиной, хотя отошел от дома уже порядочно. Перед тем как повернуть к общине, он останавливается, смотрит на свой дом, потом оглядывает себя, словно хочет увериться, его ли это дом и он ли это, одеяльщик Ивко Миялкович. Растерялся человек, не знает, что делать в постигшей его беде. И, погрузившись в тяжелые размышления, удрученно шагает в общину, обдумывая и прикидывая в уме, каким манером изложить свою жалобу — ведь такого еще с сотворения мира не бывало, чтоб хозяин подавал в суд на своих гостей, и к тому же побратимов! Отлично понимая это, Ивко бредет по улице понуро, в глубокой тоске. Неожиданно его останавливает и прерывает его печальные раздумья знакомый человек.
— Вот хорошо, что тебя встретил, газда Ивко! Извини, но никак не мог. Никак не мог прийти к тебе на славу... сам знаешь... дела... да и не было меня здесь. И... не вздумай сердиться или обижаться!
— О чем разговор! Я нисколько не сержусь. Мы, слава богу, старые знакомые... Оба заняты, знаю, брат, как это бывает! — говорит Ивко, высвобождая свою руку из руки знакомого, чтобы двинуться дальше.
— В следующем году надеюсь это поправить. Дай только бог здоровья! И уж если нагряну к тебе, то держись, чертям будет тошно, сочтусь сполна за то, что в этом году ты так дешево отделался. Будешь еще проклинать меня и посылать ко всем чертям! Ха-ха-ха! — хохочет знакомый и, взяв за плечи перепуганного и озябшего Ивко, трясет его, пытаясь заразить своим смехом.
— Милости просим, сделайте одолжение! — лепечет Ивко.— Будем очень рады.
— Если же заберусь к тебе в дом... слышишь, а?.. Ты уж не отделаешься тремя законными днями. Ты меня, слава богу, знаешь, я человек веселый, коль загуляю, дым коромыслом! Ха-ха-ха! — смеется он и трясет Ивко, пытаясь заразить его своим смехом.— А ты, брат, чего скис, замерз, что ли?
— Да ничего, только не порвите мне сюртук,— просит Ивко тонким, плачущим голосом.
— Какой там сюртук, ты меня, слава^огу, знаешь! Лучшего друга, чем я, тебе на найти.
— Как не знать! Всех вас отлично знаю. Только дела у меня...
— Ну, извини! А в будущем году, как уже сказал, держись! До свидания!
— Мать честная! — бормочет Ивко, направляясь в общину.— Еще с нынешней славой не распутался, а этот уже уговаривается на будущую! Вздохнуть не дают! Эх, мамочка родная, и почему ты родила меня таким неудачником? Почему на меня все шишки валятся? Ох, ох, святой Юрий! — и, словно кому-то грозя, ударяет себя кулаком в грудь.
Так счастливчик Ивко и вошел в приемную общинного суда.
Перед дверью зала заседаний на гладком чурбаке, отполированном штанами двадцати трех его предшественников, сидит стражник, в обязанность которого входит докладывать о приходе посетителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Кого кликнешь? Кого, сосунков? — орет Калча.— Коль на то пошло — прольется кровь, как под Келекулой в былые времена. Да я перестреляю вас, как зайцев, вы у меня разлетитесь по соседским дворам, как куропатки, стоит взять вас на мушку.
— Значит... не хотите уходить?
— Не хотим.
— Что ж, пойду жаловаться в общину.
— Скатертью дорога! — смеется ему в лицо Калча.— Пошел телок медведя пугать! Хе-хе-хе! Не по тому следу на зайца пошел!
— Мать честная, что же мне делать?! — бормочет Ивко, уходя.— И пожалуюсь, никто не поверит. Пропал, как есть пропал!
Выйдя за ворота, он стал расхаживать перед домом. «С кем посоветоваться, кому рассказать о своем позоре? — рассуждает он про себя.— Жаловался ли на такую беду еще кто-нибудь на свете?» И снова заходит во двор.
— Слушайте, уйдете вы, наконец, из моего дома, чтоб не срамиться ни мне, ни вам?!
— Нет, мы останемся здесь! — заявляет Калча.
— Вот как вас прошу,— говорит Ивко, снимает свою феску и кладет на землю у ног,— идите домой!
— Брось эти штучки,— говорит Калча.— Об этом лучше не поминай, убирайся-ка подобру-поздорову вон за тот угол дома и с такими разговорами во двор больше не суйся, не то погибнешь. Раз, и покойник! — повышая голос, заканчивает Калча и берет с колен Ужа ружье.
— Неужто погибать на свою славу! — тонким голосом, жалобно восклицает Ивко и невольно пятится за угол, словно за демаркационную линию.— Почему я должен погибать?! Убирайтесь вон!..
— В книге, брат, опишут и люди читать будут после
нас, как побратим убил побратима и как один из них погиб на собственной славе!—произносит Калча, еще больше возвышая голос.
— Мне погибать?! — вздрагивая, шепчет про себя Ивко, стоя за углом.— Да с какой стати?
— «Кто его убил?» — спросят потом люди. «Убил его побратим Калча!» — скажут друзья. «А за что он его убил?» — «За то, что он стыдился друзей, старых обычаев не блюл!» — «Что ж, правильно, поделом ему! Не Калча его убил, а святой патрон собственный! Разве наши предки, братец ты мой,— скажут они,— не чтили целых пятьсот лет своих святых, не праздновали под игом, в пору насилий и притеснений славу, не берегли обычаи?! Пусть, мол, знают, что серб всегда серб, а не какой-нибудь там грек, албанец или болгарин! Неужто теперь, в свободные времена, их чураться, это уж чересчур! Правильно сделал Калча! Поделом ему! — скажут люди.— Невиновен Калча! Он убил не побратима, а собаку, басурмана убил Калча, Калча тверд в старой вере!» — заканчивает он на самых высоких нотах, скрежеща зубами и наливаясь кровью.
— О святой Юрий,— шепчет Ивко, ударяя себя в грудь, после того как выслушал всю тираду, стоя за углом,— это твоих рук дело, а теперь вот молчишь, меня не вызволяешь! До чего же я невезучий, второго такого на свете не сыщешь! Что делать? Кому жаловаться?— Он снова порывается войти во двор, но, спохватившись, высовывает только голову из-за угла и кричит: — Последний раз честью прошу вас...
— Ни шагу,— рычит Калча и поднимает ружье,— не то будешь сейчас покойником!
— До каких пор вы будете ссориться, словно цыгане? — доносится голос соседа Йордана.— Что это, в конце концов! Мало вам двух дней? Или здесь цыганская слободка с криками, сварами и поножовщиной? Я человек податной... плачу налоги, черт побери, двадцать три динара!
Ивко только вздыхает.
— Теперь хоть знаю, что так... Ну-у-у! Убивай, что ли!
— Нет, не буду я понапрасну тратить порох. Лучше натравлю на тебя Чапу,— говорит Калча и откладывает ружье в сторону.— До чего штиблеты жмут! — Он снимает их и надевает Ивковы шлепанцы.— Ну, а сейчас я тебе покажу, где раки зимуют. Потому отдохнуть малость охота!
— Ну, смотрите, бабы пьяные,— грозит Ивко, застегивая сердито сюртук, когда увидел, что Калча располагается поудобней,— если не понимаете по-человечески, поглядим, что запоете, когда придут стражники из общины! Ежели пошло на силу, и я могу дать сдачи! И уходит.
— Ату-у-у-у! Держи-и-и! — несется со двора, и Калча стреляет вслед убегающему в общину хозяину.
— Видали, как брезгует нашим обществом? Каналья! — бранится Калча.
— Ату-у-у! Держи-и-и! — все еще слышит Ивко крики за спиной, хотя отошел от дома уже порядочно. Перед тем как повернуть к общине, он останавливается, смотрит на свой дом, потом оглядывает себя, словно хочет увериться, его ли это дом и он ли это, одеяльщик Ивко Миялкович. Растерялся человек, не знает, что делать в постигшей его беде. И, погрузившись в тяжелые размышления, удрученно шагает в общину, обдумывая и прикидывая в уме, каким манером изложить свою жалобу — ведь такого еще с сотворения мира не бывало, чтоб хозяин подавал в суд на своих гостей, и к тому же побратимов! Отлично понимая это, Ивко бредет по улице понуро, в глубокой тоске. Неожиданно его останавливает и прерывает его печальные раздумья знакомый человек.
— Вот хорошо, что тебя встретил, газда Ивко! Извини, но никак не мог. Никак не мог прийти к тебе на славу... сам знаешь... дела... да и не было меня здесь. И... не вздумай сердиться или обижаться!
— О чем разговор! Я нисколько не сержусь. Мы, слава богу, старые знакомые... Оба заняты, знаю, брат, как это бывает! — говорит Ивко, высвобождая свою руку из руки знакомого, чтобы двинуться дальше.
— В следующем году надеюсь это поправить. Дай только бог здоровья! И уж если нагряну к тебе, то держись, чертям будет тошно, сочтусь сполна за то, что в этом году ты так дешево отделался. Будешь еще проклинать меня и посылать ко всем чертям! Ха-ха-ха! — хохочет знакомый и, взяв за плечи перепуганного и озябшего Ивко, трясет его, пытаясь заразить своим смехом.
— Милости просим, сделайте одолжение! — лепечет Ивко.— Будем очень рады.
— Если же заберусь к тебе в дом... слышишь, а?.. Ты уж не отделаешься тремя законными днями. Ты меня, слава богу, знаешь, я человек веселый, коль загуляю, дым коромыслом! Ха-ха-ха! — смеется он и трясет Ивко, пытаясь заразить его своим смехом.— А ты, брат, чего скис, замерз, что ли?
— Да ничего, только не порвите мне сюртук,— просит Ивко тонким, плачущим голосом.
— Какой там сюртук, ты меня, слава^огу, знаешь! Лучшего друга, чем я, тебе на найти.
— Как не знать! Всех вас отлично знаю. Только дела у меня...
— Ну, извини! А в будущем году, как уже сказал, держись! До свидания!
— Мать честная! — бормочет Ивко, направляясь в общину.— Еще с нынешней славой не распутался, а этот уже уговаривается на будущую! Вздохнуть не дают! Эх, мамочка родная, и почему ты родила меня таким неудачником? Почему на меня все шишки валятся? Ох, ох, святой Юрий! — и, словно кому-то грозя, ударяет себя кулаком в грудь.
Так счастливчик Ивко и вошел в приемную общинного суда.
Перед дверью зала заседаний на гладком чурбаке, отполированном штанами двадцати трех его предшественников, сидит стражник, в обязанность которого входит докладывать о приходе посетителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36