Раны зарубцевались отлично, подорожник оказал свое целебное действие, но сейчас никто в этом покореженном и на человека не похожем человеке не признал бы Каспера Берната. Даже его тонкие прямые брови и синие глаза с длинными ресницами на этом лице выглядели чужими и ненужными.
Бывшего студента Каспера Берната атаман Шкурко не принял в свой отряд.
– Другая у меня думка, – сказал он. – Ты, я слышал, хорошо знаешь морское дело… С чайками хлопцы мои ладно справляются, а вот с кораблями нам дело иметь не приходилось: захватим какой – рабов тут же на свободу, с извергов – головы прочь, товар – в Сороки или куда поближе на ярмарку, а корабль ко дну пускаем. Но сейчас вот какая у меня думка: хочу я трехмачтовик захватить, обучить хлопцев морскому делу – и-и-и, пойдет гулять наша бражка по Черному морю, по Адриатике, по Средиземному… Может, даже до Геркулесовых столбов доберутся! Слыхал, моряк, про такие столбы?
Каспер про Геркулесовы столбы слыхал, но Шкурко-то откуда про них знает?
Однако атаман на его вопрос только подморгнул ему из-под седых бровей веселым карим глазом и промолчал.
– И про Антиллию мы слыхали, – сказал он много времени спустя. – Да что ж, «ухо слышит, да зуб неймет», – переиначил он старую пословицу.
Тогда же было решено, что Каспер начнет обучать молодых казаков морскому делу – умению обращаться с компасом, секстантом, астролябией, по звездам находить дорогу ночами, а также – математике, астрономии, – словом, всему, что знал сам.
– Инструменты эти, про которые ты говоришь, – пообещал атаман, – мы тебе раз-два и добудем… И не думай, что тут только ты один ученый. У нас есть люди, что в семинариях да школах монастырских скамьи протирали, не одни ксендзы ваши в науках сведущи… Только не вытерпело казацкое сердце, бросили они свои школы и семинарии и ушли ко мне в курень! У меня и беглых монахов не меньше десятка наберется, – похвалился старый Шкурко.
И Каспер порешил, что он так и останется здесь на всю жизнь: куда ему, несчастному, больше деваться? Права бабка София – только здесь, быть может, не посмотрят девушки на его уродство… А впрочем, и не до девушек было ему сейчас.
Порешил было так Каспер и остался бы, возможно, на всю жизнь у старого атамана Шкурко, если бы не последний разговор с Вуйком.
Старик лежал, вытянув вдоль тела белые-белые руки.
Да, это про бравого боцмана Каспер думает «старик»! Черные усы и брови сейчас точно прибавляют ему лет.
– Обучать морскому делу думаешь хлопцев? – говорил Вуек тихо и медленно. – Это хорошо. Отработать хочешь свое спасение? Тоже хорошо! Только на всю жизнь оставаться здесь – это ты, Касю, выкинь из головы! Здесь ихняя казачья страна, ихняя родина, а твоя родина там, – Вуек хотел было показать рукою, но она бессильно упала. – А думал ли ты когда-нибудь, Касю, что такое родина?
Юноша сидел молча. Вуек вот уже несколько часов подряд рассуждает сам с собою, вслух. Задает вопросы и сам же на них отвечает.
– Что такое родина? – продолжал пан Конопка. – О-о-о, исходил я эту самую родину, да не на коне, а пешочком, с торбою… Хорошо теперь я ее знаю! Краков – что ж, ничего не скажешь, красавец город, мало есть таких городов на свете. А ведь я его, свет этот, тоже повидал! А в Кракове, возьми один дворец королевский или академию вашу… Что ж, и это родина… И Гданьск, и верфи его, и гавань с кораблями нашими и заморскими – тоже родина. Тоже Польша! И богатые костелы, и замки великолепные, и всё как есть наше богатое Поморье, и Королевская Пруссия, и Польша Малая и Великая, и Шлёнзк за рекой Одрой – все это, Касю, Польша! И я, простой боцман, тоже поляк, и ты, студент Бернат, поляк, и король наш Зыгмунт поляк, а кто из нас важнее, судить не сейчас. Суд над нами потом будет…
Каспер решил, что боцман говорит о том, о страшном суде, но Вуек думал о другом.
– Вот спросят короля Зыгмунта: «А что ты, твое величество, для Польши своей сделал? Хлопов обирал? Свадьбы да балы справлял, а?» Но если сумеет оправдаться Зыгмунт, если скажет он: «И свадьбы справлял и хлопов обирал, но за Польшу свою голову сложил, себя не пожалел», – тогда хорошо…
Мысли Вуйка явно путались, и Каспер умоляюще глянул на бабку Софию: она одна умела уговорить боцмана. Но бабка София сидела, молча покачивая головой, точно подтверждая: «Правду говоришь, истинную правду!»
– «А ты, боцман Конопка, как Польше своей помог?» – спросят меня… И я что ж, я все выложу! – продолжал Вуек. – Как холера была – не побоялся, еще мальчишкой ходил по домам, известью заливал гноища, мертвых вытаскивал, живых от мертвых спасал… Линьком, скажу, стегал своих матросов, да вот из этих моих матросов четверо капитанами наши польские корабли водят, славу нашей Польше добывают. И тебя, Каспер Бернат, спросят, что же ты, сын славного капитана, сделал для Польши. Вот ты и скажешь: «На каторгу, в цепи, пошел, чтобы спасти Польшу, чтобы не рвали ее на части жадные кшижаки»!
(Милый Вуек, а о себе, о том, что он ради Польши тоже за тридевять земель поехал, он забыл, видно…)
– А потом, Каспер Бернат, спросят: «Что же ты еще для Польши сделал?» А ты и молчок… «Личико, – скажешь, – мое белое враг изуродовал, так я из-за личика этого и про Польшу забыл… Забыл, что я и морскому и военному делу учен, что могу еще родине сгодиться…» Может, паненка какая, Касю, – теперь Вуек смотрел Касперу прямо в лицо, – и шарахнется от тебя, но Польша от тебя не шарахнется… И не бойся, мальчик мой рыженький, разгладятся шрамы твои, дай только срок… Вот побудешь здесь – надо же казаков за добро их отблагодарить, – но оставаться здесь навсегда ты и не подумай!
А бабка София сидела, покачивая головой, точно приговаривая: «Верно, правильно ты говоришь!», как будто это не она несколько дней назад утешала Каспера, что полюбит его какая-нибудь казачка…
– Дело ты говоришь, старый, – сказала она, вытирая слезы. – Не о плате речь, не платы ради положили головы наши казаки, а вызволили-таки этих несчастных из неволи… Побудет Рудый у нас, научит морскому делу казаков наших – бог ему за это воздаст… И утешать его нечего: храбрый человек все в себе перенесет. Может, и поплачет он какой день, но все выдюжит… Это только попервоначалу надо было хлопца поддержать, знаешь, как дитяти малому руку подать, а потом оно само по земле потопает… И в Польшу свою надо ему возвращаться, стыд и срам родину свою забывать!
Не «какой день», а много дней подряд плакал Каспер о своей горькой судьбе, но пришло новое горе – и Каспер просто задохнулся от слез, провожая пана Конопку в последний путь, а потом – на его свежей могилке.
И, занимаясь всякими науками с молодыми беглыми бурсаками и монахами, Каспер иной раз прикрывал глаза рукой, а ученики его, понимающе переглянувшись, складывали свои пожитки, вешали чернильницы к поясу и оставляли своего «пана профессора» в покое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125