Встречать высокого гостя вышла в прихожую вся семья.
Ванда первая бросилась к канонику, крича:
– Пан доктор, Митта сегодня уже улыбнулась!
Збигнев и Адольф Куглер помогли канонику разоблачиться, пани Ангелина приложилась к его руке, а хорошенькая Уршула, не зная, что делать, бережно сняла с его рясы пушинку.
Через минуту все собрались было в комнате больной, но каноник безжалостно велел им дожидаться в столовой.
– Слабость большая, – сказал он, выслушав девушку. – Ну как, забыли вы уже о монастыре, дитя мое? – спросил он ласково.
К удивлению его, Митта, зарывшись лицом в подушку, ответила:
– Только в монастырь!.. Больше выхода у меня нет!
– Да что вы! С такими трудностями Збигнев…
Но Митта не дала ему закончить.
– Збышек, родненький, – пробормотала она сквозь слезы. – Збышек, солнышко мое! – И, подняв на каноника голубые, ставшие сейчас огромными глаза, спросила: – Вы знаете, что я дала слово Касперу Бернату быть его женой?
– Сколько лет, дочь моя, было вам, когда вы дали это слово? – ласково спросил Коперник. – Двенадцать? Тринадцать?
– Тринадцать, – еле слышно прошептала Митта. – Но я должна это слово сдержать… Так ведь?
Коперника обрадовало уже то, что девушка сказала это совсем другим тоном. Она как будто размышляла, должна ли взрослая девица выполнять обещание, данное несмышленой девочкой.
– Поверьте, дочь моя, – сказал он как можно тверже, – Каспер мне как родной сын… Много я отдал бы за то, чтобы он остался в живых! Но… прошло столько лет… Я хорошо знаю Каспера и знаю, что, останься он в живых, он не потребовал бы от своей бывшей невесты верности, зная…
Митта испуганно подняла на него глаза.
– Каспер настолько честен и благороден, что никогда бы не требовал от вас исполнения клятвы, зная, что вы любите другого.
– Что-о-о?! – вскрикнула девушка.
– Вы любите Збигнева? – спросил Коперник, заглядывая в полные слез голубые глаза.
– Да, пан доктор, – ответила она так тихо, что он скорее угадал, чем расслышал ее слова. – Поэтому-то я и хочу пойти в монастырь, – добавила Митта громче. – Там замолю свой грех…
– Грех был бы, если бы вы, любя Збигнева, соединили свою судьбу с Каспером, – возразил Коперник. – И грех делать несчастным человека, которого вы любите, который вас любит и который спас вас от напасти. И еще должен вам сказать, что грех вам будет пойти в монастырь… Кто же будет ухаживать за вашим старым, больным отцом?
– Отцом? – переспросила Митта. – А разве вам не рассказали, как расправился с ним проклятый богом рыцарь Мандельштамм? Уже восемь лет, как отца моего нет на свете!
– Пока я ничего не могу утверждать достоверно, но у меня есть надежда, что отец ваш жив, хотя и тяжело болен…
Девушка схватилась за сердце, но доктор Коперник знал, что от радостных вестей не умирают. Он следил, как румянец слабыми пятнышками проступает на щеках Митты.
– Можно мне подумать немного? – спросила она жалобно. И потом долго лежала с закрытыми глазами.
Коперник погладил ее по пушистым волосам.
– Сказать обо всем Збигневу, чтобы бедняга больше не терзался? – спросил он ласково.
– Я еще немного подумаю… Я уже почти знаю, как решу… Только позвольте мне еще немного подумать!
Каноник стоял, опираясь рукою на спинку кровати. Прижавшись губами к этой сильной и доброй руке, Митта, смеясь и плача, сказала:
– Так, значит, это не грешно и не стыдно – быть счастливой?
В первый раз за время болезни Митты Збигнев остался с ней наедине.
Оба молчали, и кто-нибудь, заглянув в комнату, решил бы, что больная уснула, а Збигнев бережет ее сон.
Однако Ванда, открыв дверь, тотчас же ее прикрыла и в гостиной появилась с таким сияющим лицом, что и мать и отец обратили на это внимание.
– Вы объяснились с паном Адольфом? – спросила пани Ангелина. – Ты счастлива, моя доченька?
– Я счастлива счастьем нашего Збышка… И он вполне его заслужил… А пан Адольф еще не приходил сегодня…
Поздно вечером в Эблонге, закончив подсчет оружия и распорядившись выставить сторожевые заставы, отец Миколай заглянул в каморку, где поместили несчастного помешанного старика, которого привезли из Ольштына.
«Глаза сейчас закрыты, но я отлично помню их небесно-голубой цвет, – думал Коперник. – И нос такой же, как у Митты, прямой, с маленькой горбинкой… И рот… Даже уши такие же маленькие и плотно прижатые к голове… Говорят, это признак хитрости и дурного нрава, но, судя по Митте, это неверно…»
Старик, застонав во сне, повернулся на другой бок и сладко захрапел.
«Шрам от уха до уха… Барон палкой раскроил ему череп… И сотрясение, очевидно, было сильное…»
Как доброжелатель влюбленных, отец Миколай старался уверить себя, что слабоумие старика можно излечить. Как опытный хирург, он понимал, что это задача трудная и навряд ли выполнимая.
Глава седьмая
ПО ДОРОГАМ ВОЙНЫ
Сквозь хмурые тучи пробивалось серое декабрьское утро 1520 года.
За высокими стенами эблонгского приходского странноприимного дома было еще совсем темно. Сторож, позвякивая связкой огромных ключей, взывал во весь голос:
– А ну, вельможное панство! Пошарьте в своих пожитках, все ли цело? И не прибавилось ли чего чужого? Пока не проверю мешков, не открою!
Сторож трижды повторил это обращение, и в сенях столпилась уже очередь постояльцев – кто с сумой, кто с заплечным мешком или сундучком, а кто и с пустыми руками. Со скрипом повернулся ключ в замке. Загремели засовы. Один за другим гости странноприимного дома стали покидать свое унылое убежище.
Только один из постояльцев не торопился уходить.
– Ну ты, слышь, пошевеливайся. Отец Ян, смотритель, уже встал… А он у нас краковяк, академик, не любит беспорядка… Мне нужно после всех вас подмести полы, помыть…
– Отец Ян? – в раздумье повторил постоялец. – Из Кракова? Уж не Склембинский он по фамилии?
– А что мы за паны, чтобы фамилию у смотрителя спрашивать?! Отец Ян, и всё. Четвертый год у нас… Эй, эй, куда ты!
Постоялец вернулся в сени, постучался к смотрителю и, не дожидаясь разрешения, шагнул за порог и остановился с шапкой в руках.
Отец Ян, высокий, тощий молодой ксендз, сидел у стола за утренним завтраком.
Смотритель поднял глаза на непрошеного гостя, и вдруг рука его с куском рыбы застыла в воздухе, а рот так и остался открытым.
С удивлением и ужасом смотрел он на гостя. Два огромных шрама крест-накрест пересекали его лицо, темно-багровые рубцы как бы делили лоб, щеки и подбородок на четыре равные части.
– Сорока! – с усмешкой окликнул хозяина гость.
– Именем бога, кто ты? – пробормотал испуганный ксендз, бледный, как скатерть.
– Неужто не узнаешь меня, Ясь? Вспомни Краков, академию…
Ксендз шагнул из-за стола и пристально вгляделся в это изуродованное лицо.
– Рыжий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125