— Время военное. Какие тут игры, какие тут пляски. Где дисциплина? Забыли, что Ленин на съезде сказал?
При имени Ленина матросы притихли. Сжал гармонист мехи.
И вдруг:
— А ведь про пляски на съезде не было. Не было, — услышала Нюта знакомый голос.
Оглянулась — подходит Лепёшкин. Улыбается комиссар:
— А ну, гармонист, играй!
Разинулся рот у Ванюты: сам Лепёшкин пустился в пляс.
«Комиссар, а тоже туда же. Вот те и на!» — огорчился Ванюта.
ЖЕРЕБЧИК
Всё случилось совсем непредвиденно. Как-то Виров Нюту повёз в Петроград. Нюта давно о таком мечтала.
Сидят они в катере. Смотрит Анюта на морскую форму, на свои башмачки. Хороши башмачки! Кто же ей подарил такие?
— Хороши башмачки, — соглашается Виров. — Добрый у нас комиссар.
— Комиссар?! Так дядя Лепёшкин их мне подарил?
— Он, он, Николай Петрович.
Радостно Нюте. Светит апрельское солнце. За бортом о чём-то приятном шепчет морская волна.
— Разные есть города на свете, — стал рассуждать по дороге Виров. Есть город Лондон, есть город Нью-Йорк. Луга — уездный наш город, показал на себя матрос. — В Индии есть Калькутта, у китайцев Шанхай и Кантон. Ну, там Рим, и Берлин, и Париж, — сыпал названия Виров. — А всё же, считай, братишка, такого, как Питер, второго нет. Питер — великий город. Душа трудового класса. Никто не забудет семнадцатый год.
Ходили они по Литейному, ходили по Невскому, Летний смотрели сад. Стояли долго у Зимнего.
— Вот туточки, с этого самого места, — стал объяснять матрос, балтийцы пошли на штурм. Между прочим, и я, и Лепёшкин, — добавил он не без гордости.
— А вот тут (они стояли уже у Смольного) самое главное место, братишка, как раз и есть. Тут был товарищ Ленин. Отсюда зашагала Советская власть.
Долго ходили Виров и Нюта по городу. В заключение балтиец решил не отстать от других и тоже Нюте купить гостинец.
Явились на рынок. Время голодное. И пусто и людно. И людно и пусто. Народу хоть отбавляй. А вот с едой-то не очень густо.
Картошкой торгуют поштучно. Рюмками меряют пшено. Дороже золота фунт конины.
Виров и Нюта шли как раз по мясному ряду. Толстый мордастый мужик у прилавка. Лузгает семечки.
— Жеребчик, жеребчик, кому жеребчик! — выкрикивает он лениво.
Напротив замерла женщина. По виду работница. Солдатка ли, вдовая? Косынкой худобу на лице прикрывает. Рядом два малолетка — два тоненьких, в тростиночку, тельца. Держат за юбку мать, жадно глядят на конину.
Хотел пройти матрос. Да что-то его удержало.
Глянул на женщину, глянул на мальчиков. То ли вспомнил кого матрос. То ли просто душа у него такая. Только вдруг подошёл он к мордастому мужику, наклонился к прилавку. Выбрал Виров побольше кусок, повернулся и сунул вдруг женщине.
Та обомлела, не хочет брать.
— Бери же! — прикрикнул Виров. Повернулся опять к мужику, достал из кармана деньги, отдал что было.
Пересчитал торговец кредитки — мало.
— Разбой! — завопил мужик.
— Ах ты, шкура! — взревел матрос, схватил мужика за грудки.
— Караул! — ещё пуще кричит торговец.
Отпустил его Виров, расстегнул, скинул с себя бушлат.
— Заткнись, — бросил его мордастому.
Женщина стояла окаменев, на лице показались слёзы.
— Да что же я! Да право же, как? Да нет же. Заберите быстрей бушлат, — говорила она и протягивала конину Вирову.
— Но, но! — прикрикнул матрос, глянул на ребятишек и вдруг сказал тихо-тихо, словно горло ему сдавило: — Бери же, неумная. Может, им жизнь сохранит бушлат…
— Мразь, — помянул Виров торговца, когда они с Нютой оставили рынок.
Молча прошли два квартала. Свернули направо, вышли к Неве. «Вот и опять не купил гостинец, — сокрушённо подумал балтиец. — Что бы сделать такое для Нюты?» И вот тут-то Виров увидел автомобиль. Это был новенький «роллс-ройс» — машина с открытым верхом. Автомобиль стоял у какого-то здания. Шофёр, рябоватый парень с длинным горбатым носом, важно сидел на переднем сиденье.
«Вот бы Нюту промчать по городу, — мелькнула мысль у балтийца. Радость-то ей какая!»
— А ну, подожди, — обратился он к Нюте. Подошёл к парню, что-то тому сказал.
— Проходи, проходи, — отмахнулся парень.
— Уважь же, братишка, — просительно повторял Виров. — Да ей же такая штука, считай, как память на целую жизнь.
— Да что ты пристал! Не могу. Пойми, не могу.
— Ах, так… — не сдержался Виров. Он багровел, багровел. И вдруг вся злоба, не вылитая там, на мордастого, обрушилась здесь, на парня. Попомнишь морской кулак.
Виров ударил с левой, ударил с правой, нацелил в горбатый нос. Парень вскрикнул, схватился за щёки. В ладони, как в чашу, брызнула кровь.
О бесчинстве моряка с «Гавриила» на следующий день было передано в Кронштадт на Балфлот.
Стали выяснять, кто был в городе. Проверили — Виров. Впрочем, матрос и сам не отрицал мордобоя. Он лишь повторял:
— Эх, не того, не того побил. Оно бы мордастому врезать.
И снова Виров был в каюте у комиссара. Вернулся не скоро. А когда шёл, всем стало ясно, что дело худо.
В тот же день на эсминце был объявлен приказ о списании Вирова с «Гавриила». В приказе значилось: «За факт, позорящий звание советского моряка, за нарушение революционных порядков и дисциплины». Сам Лепёшкин приказ читал.
Вместе с матросом ушла с эсминца и Нюта.
А вечером комиссар обнаружил в своей каюте подаренные девочке башмачки.
Глава вторая
БАШМАЧКИ
ЕЗДОВОЙ
Одна из маленьких улиц Кронштадта — Флотская. Здесь находится прачечная и баня для моряков. Кто в среду сюда приходит, кто в пятницу, кто по субботам. Что ни корабль, то специальный отведён день. То-то шуму тогда на Флотской!
Сюда же возят бельё для стирки. Никогда ещё Нюта не видела столько простыней и рубах.
Нюта живёт при прачечной. В одноэтажном кривом бараке, с окнами в дальний двор. Виров списан сюда с эсминца. При бане и прачечной он ездовой: бельё развезти, дров привезти, напилить, наколоть — вот и вся у него работа.
Ездовых не один, а три. Дядя Дунай, дядя Архип и третий — Василий Виров. Оба дяди не моряки, а солдаты Кронштадтского гарнизона. Обоим по сорок лет. По негодности к строю оба приписаны к бане. Виров среди них что дуб в мелколесье. Ударит в кругляк — гудит топорище. Кобылу свою, если та заупрямится, как телёнка, сгребёт в охапку и между дышел в момент поставит.
Как на чудо, сбегаются прачки глядеть на Вирова.
Нюте и здесь неплохо. А в чём-то, пожалуй, и лучше. Кронштадт — не корабельная палуба, не сотня квадратных саженей. Кронштадт — город: площади, улицы. Можно сбегать на Якорную, можно сходить на Июльскую. Да и Флотская — чем не улица. Напоминает Нюте родной Миасс.
А вот Виров совсем загрустил. Нет ему жизни без моря. Кончает Виров работу, к морю быстрей спешит… Сядет у берега. Долго сидит один. Всё смотрит и смотрит на воду, на синюю даль и ширь.
— Водица… Родная… Соль и бурун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
При имени Ленина матросы притихли. Сжал гармонист мехи.
И вдруг:
— А ведь про пляски на съезде не было. Не было, — услышала Нюта знакомый голос.
Оглянулась — подходит Лепёшкин. Улыбается комиссар:
— А ну, гармонист, играй!
Разинулся рот у Ванюты: сам Лепёшкин пустился в пляс.
«Комиссар, а тоже туда же. Вот те и на!» — огорчился Ванюта.
ЖЕРЕБЧИК
Всё случилось совсем непредвиденно. Как-то Виров Нюту повёз в Петроград. Нюта давно о таком мечтала.
Сидят они в катере. Смотрит Анюта на морскую форму, на свои башмачки. Хороши башмачки! Кто же ей подарил такие?
— Хороши башмачки, — соглашается Виров. — Добрый у нас комиссар.
— Комиссар?! Так дядя Лепёшкин их мне подарил?
— Он, он, Николай Петрович.
Радостно Нюте. Светит апрельское солнце. За бортом о чём-то приятном шепчет морская волна.
— Разные есть города на свете, — стал рассуждать по дороге Виров. Есть город Лондон, есть город Нью-Йорк. Луга — уездный наш город, показал на себя матрос. — В Индии есть Калькутта, у китайцев Шанхай и Кантон. Ну, там Рим, и Берлин, и Париж, — сыпал названия Виров. — А всё же, считай, братишка, такого, как Питер, второго нет. Питер — великий город. Душа трудового класса. Никто не забудет семнадцатый год.
Ходили они по Литейному, ходили по Невскому, Летний смотрели сад. Стояли долго у Зимнего.
— Вот туточки, с этого самого места, — стал объяснять матрос, балтийцы пошли на штурм. Между прочим, и я, и Лепёшкин, — добавил он не без гордости.
— А вот тут (они стояли уже у Смольного) самое главное место, братишка, как раз и есть. Тут был товарищ Ленин. Отсюда зашагала Советская власть.
Долго ходили Виров и Нюта по городу. В заключение балтиец решил не отстать от других и тоже Нюте купить гостинец.
Явились на рынок. Время голодное. И пусто и людно. И людно и пусто. Народу хоть отбавляй. А вот с едой-то не очень густо.
Картошкой торгуют поштучно. Рюмками меряют пшено. Дороже золота фунт конины.
Виров и Нюта шли как раз по мясному ряду. Толстый мордастый мужик у прилавка. Лузгает семечки.
— Жеребчик, жеребчик, кому жеребчик! — выкрикивает он лениво.
Напротив замерла женщина. По виду работница. Солдатка ли, вдовая? Косынкой худобу на лице прикрывает. Рядом два малолетка — два тоненьких, в тростиночку, тельца. Держат за юбку мать, жадно глядят на конину.
Хотел пройти матрос. Да что-то его удержало.
Глянул на женщину, глянул на мальчиков. То ли вспомнил кого матрос. То ли просто душа у него такая. Только вдруг подошёл он к мордастому мужику, наклонился к прилавку. Выбрал Виров побольше кусок, повернулся и сунул вдруг женщине.
Та обомлела, не хочет брать.
— Бери же! — прикрикнул Виров. Повернулся опять к мужику, достал из кармана деньги, отдал что было.
Пересчитал торговец кредитки — мало.
— Разбой! — завопил мужик.
— Ах ты, шкура! — взревел матрос, схватил мужика за грудки.
— Караул! — ещё пуще кричит торговец.
Отпустил его Виров, расстегнул, скинул с себя бушлат.
— Заткнись, — бросил его мордастому.
Женщина стояла окаменев, на лице показались слёзы.
— Да что же я! Да право же, как? Да нет же. Заберите быстрей бушлат, — говорила она и протягивала конину Вирову.
— Но, но! — прикрикнул матрос, глянул на ребятишек и вдруг сказал тихо-тихо, словно горло ему сдавило: — Бери же, неумная. Может, им жизнь сохранит бушлат…
— Мразь, — помянул Виров торговца, когда они с Нютой оставили рынок.
Молча прошли два квартала. Свернули направо, вышли к Неве. «Вот и опять не купил гостинец, — сокрушённо подумал балтиец. — Что бы сделать такое для Нюты?» И вот тут-то Виров увидел автомобиль. Это был новенький «роллс-ройс» — машина с открытым верхом. Автомобиль стоял у какого-то здания. Шофёр, рябоватый парень с длинным горбатым носом, важно сидел на переднем сиденье.
«Вот бы Нюту промчать по городу, — мелькнула мысль у балтийца. Радость-то ей какая!»
— А ну, подожди, — обратился он к Нюте. Подошёл к парню, что-то тому сказал.
— Проходи, проходи, — отмахнулся парень.
— Уважь же, братишка, — просительно повторял Виров. — Да ей же такая штука, считай, как память на целую жизнь.
— Да что ты пристал! Не могу. Пойми, не могу.
— Ах, так… — не сдержался Виров. Он багровел, багровел. И вдруг вся злоба, не вылитая там, на мордастого, обрушилась здесь, на парня. Попомнишь морской кулак.
Виров ударил с левой, ударил с правой, нацелил в горбатый нос. Парень вскрикнул, схватился за щёки. В ладони, как в чашу, брызнула кровь.
О бесчинстве моряка с «Гавриила» на следующий день было передано в Кронштадт на Балфлот.
Стали выяснять, кто был в городе. Проверили — Виров. Впрочем, матрос и сам не отрицал мордобоя. Он лишь повторял:
— Эх, не того, не того побил. Оно бы мордастому врезать.
И снова Виров был в каюте у комиссара. Вернулся не скоро. А когда шёл, всем стало ясно, что дело худо.
В тот же день на эсминце был объявлен приказ о списании Вирова с «Гавриила». В приказе значилось: «За факт, позорящий звание советского моряка, за нарушение революционных порядков и дисциплины». Сам Лепёшкин приказ читал.
Вместе с матросом ушла с эсминца и Нюта.
А вечером комиссар обнаружил в своей каюте подаренные девочке башмачки.
Глава вторая
БАШМАЧКИ
ЕЗДОВОЙ
Одна из маленьких улиц Кронштадта — Флотская. Здесь находится прачечная и баня для моряков. Кто в среду сюда приходит, кто в пятницу, кто по субботам. Что ни корабль, то специальный отведён день. То-то шуму тогда на Флотской!
Сюда же возят бельё для стирки. Никогда ещё Нюта не видела столько простыней и рубах.
Нюта живёт при прачечной. В одноэтажном кривом бараке, с окнами в дальний двор. Виров списан сюда с эсминца. При бане и прачечной он ездовой: бельё развезти, дров привезти, напилить, наколоть — вот и вся у него работа.
Ездовых не один, а три. Дядя Дунай, дядя Архип и третий — Василий Виров. Оба дяди не моряки, а солдаты Кронштадтского гарнизона. Обоим по сорок лет. По негодности к строю оба приписаны к бане. Виров среди них что дуб в мелколесье. Ударит в кругляк — гудит топорище. Кобылу свою, если та заупрямится, как телёнка, сгребёт в охапку и между дышел в момент поставит.
Как на чудо, сбегаются прачки глядеть на Вирова.
Нюте и здесь неплохо. А в чём-то, пожалуй, и лучше. Кронштадт — не корабельная палуба, не сотня квадратных саженей. Кронштадт — город: площади, улицы. Можно сбегать на Якорную, можно сходить на Июльскую. Да и Флотская — чем не улица. Напоминает Нюте родной Миасс.
А вот Виров совсем загрустил. Нет ему жизни без моря. Кончает Виров работу, к морю быстрей спешит… Сядет у берега. Долго сидит один. Всё смотрит и смотрит на воду, на синюю даль и ширь.
— Водица… Родная… Соль и бурун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112