Что-то кричала еще Анисья, а впереди уже начинался лес.
Поднимался там снежный парок. Еще пуще здесь, чем в открытом поле, зуди-
ло ноздри морозцем. В зимний убор обряжался умирающий лес.
На первой развилине пути - правая шла в Гусаки - выплюнул Егор Иваныч
сломанную папироску:
- Бабы - бабы и есть! - с досадой отрубил он. - Ну, чего ей бегать,
ровно бешеной. Ну-ко, двинься, малец, не грязни сапога.
- А как же! - охотно откликнулся Савелий. - Вот ты даве меринка моего
хаял. Я и говорю, у лошади, говорю, зубы главное. Она зубами пищу прини-
мает. А брюхо - это никакого влияния...
- Ладно, ладно... на пень наедешь! - оборвал его Брыкин.
Голые, предзимние леса бежали по сторонам. Шмыгали малые лесные лы-
синки, мертвенные от проиндевелой зелени. Прошагивали мимо широким шагом
темные сосновые стволы.
...и вот пременилась жизнь ваша, Егор Иваныч. Давно ль в холостом ви-
де по земле гулял, и никаких забот, кроме как родителям пятерку в месяц
для благолепия дома и во исполнение христианской заповеди. Вот тоже и
Аннушка. Девочкой была - насмешкой и недобрым словом Егорку шпыняла: и
ряб, и мал, и глаза заместо пуговок к штанам бы! Но и тогда Егорка Тара-
ры на бойкую Анку зуб точил. Ах, погодите, Анна Григорьевна, все на све-
те совсем не окончательно. Почем знать, может милей всех стану, может и
детенычка спородите от убогого лупоглазого Егорки. А уж тогда и выявится
власть его над большим твоим смутительным телом: и поцелуем, и полушал-
ком, и кулаком...
...и вот стала Аннушка законной хозяйкой в Брыкинском дому. Будет те-
перь в город, к мужу, покорные письма слать. Летом - полевые тяготы на
Брыкиных. Зимами - сидеть будет под оконцем, сиротливая да скучная, в
непрестанной тревоге, не завел ли другую, - ждать. И от любви московско-
го магазинщика, Егора Брыкина, заведется в дому тихонький мальчик. Ему
будешь ты, Егор Иваныч, в письмах слать родительское благословение, а в
приезды учить пониманию жизни, не снимая кожи, но внедряя покорство и
ум. Ах, какие развлечения наполнят житейскую твою скуку, Егор Иваныч!
Страшились шевельнуться Савельевы ребятки, хоть и давил Пашке на ногу
ящик с яблоками, а у Сени затекла нога. Боялся вынуть ногу из-под ящика
Пашка, словно мог обидеться Брыкинский ящик. Сеня дремал, склонясь на
Пашкино плечо. Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
Не знали братья, что не вернутся в село в прежнем своем виде. Не зна-
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.
III. Зарядье.
В Мокром переулке - потому что у Москвы-реки у самой - на углу
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
Правым боком каменного своего тулова чуть всего Щукина не перегоро-
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
дает ей упасть и рассыпаться в легкий ладанный пепелок. "Обопрись, мать,
на мою каменную грудь. Крепкая, выдержит" - такое, кажется, говорит ста-
рый сей солдат притихшей старушке, напуганной гомоном возрастающей жиз-
ни.
Жизнь здесь течет крутая и суровая. В безвыходных каменных щелях дома
в обрез набилось разного народа, всех видов и ремесел: копеечное бессло-
весное племя, мелкая муравьиная родня. Окна в дому крохотные, цепко дер-
жат тепло. Голуби живут в навесах, прыгают оравами воробьи. Городские
шумы и трески не заходят сюда, зарядцы уважают чистоту тишины. Глухо и
торжественно, как под водами большой реки. Только голубей семейственная
воркотня, только повизгивающий плач шарманки, только вечерний благовест.
Тихо и снежно. Жизнь здесь похожа на медленное колесо, но все спицы по-
рознь.
По второму ярусу каменного сего солдата протянулось синим пояском же-
лезное уведомление: помещается тут трактир и постоялый двор и меблиро-
ванные комнаты. Названье всему заведенью чохом - "Венеция", а принадле-
жит Секретову Петру.
Нетронутой, несуесловной стариной овеян Секретовский дом. На обширном
здесь проходном дворе рядами выстроились извозчичьи сани. Лошади фыркают
и грызут овес. Теплый навоз дымится на снегу. Голубиные стаи, целые об-
лака голубей, лениво вздымаются и снова оседают вкруг лошадиных кормух.
Голубь здесь смирный, доверчивый, с руки берет. Голоса - гулки: железа
много. Железные ведут на крыши лестницы, железные караулят у внутренних
складов двери, железные галлерейки и стропила, переплетаясь, вьются по
стенам. Обсижена голубем и усыпана снежком вся та железная паутина.
С фасада смотреть - пониже Секретовского второе висит железное уве-
домление, - на краях его золоченый крендель, синее казанское мыло, белая
сахарная голова. "Бакалейная торговля Быхалова" - здесь теперь Савельевы
ребятки. Помещенье это сырое и темное, как в сапоге здесь: потолки висят
тяжко, гнетут потолки, потому что весь дом на нижнем этаже, как на сапо-
гах, стоит. Разделены сапоги длинными сквозными воротами: проходит в них
ветер, едет извозчик, и обоим не тесно.
Глядят Секретовские окна весело: "слава-те, не гробами торгуем!". Бы-
халовские окна исподлобья глядят. Зимами, как ныне, уныло мерзнут на них
уксусов мрачные бутылки и сухой горчицы скоробленные коробки. Летами
мякнут от жары алые ломти арбуза, кучи перезрелых огурцов, горки румя-
ных, как девки, яблок. Целые стаи устремляются тогда к ним: жирных лени-
вых мух и тощих зарядских ребят. Тогда и запах в Зарядьи сменяется на
арбузный...
А запахов здесь много, с них бы и нужно начинать. То пальнет в прохо-
жего кожей из раскрытого склада, - запах шуршащий, приятный, бодрый. То
шарахнет в прохожего крепким русским кухонным настоем из харчевенки,
притулившейся Быхалову наискосок. То обдаст его, заметавшегося, как по-
моями, из Дудинского подвального окошка, а Дудин - скорняк. А уже за уг-
лами сторожат его сотни других прытких запахов. Тонконосым в Зарядье
лучше и не ходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Поднимался там снежный парок. Еще пуще здесь, чем в открытом поле, зуди-
ло ноздри морозцем. В зимний убор обряжался умирающий лес.
На первой развилине пути - правая шла в Гусаки - выплюнул Егор Иваныч
сломанную папироску:
- Бабы - бабы и есть! - с досадой отрубил он. - Ну, чего ей бегать,
ровно бешеной. Ну-ко, двинься, малец, не грязни сапога.
- А как же! - охотно откликнулся Савелий. - Вот ты даве меринка моего
хаял. Я и говорю, у лошади, говорю, зубы главное. Она зубами пищу прини-
мает. А брюхо - это никакого влияния...
- Ладно, ладно... на пень наедешь! - оборвал его Брыкин.
Голые, предзимние леса бежали по сторонам. Шмыгали малые лесные лы-
синки, мертвенные от проиндевелой зелени. Прошагивали мимо широким шагом
темные сосновые стволы.
...и вот пременилась жизнь ваша, Егор Иваныч. Давно ль в холостом ви-
де по земле гулял, и никаких забот, кроме как родителям пятерку в месяц
для благолепия дома и во исполнение христианской заповеди. Вот тоже и
Аннушка. Девочкой была - насмешкой и недобрым словом Егорку шпыняла: и
ряб, и мал, и глаза заместо пуговок к штанам бы! Но и тогда Егорка Тара-
ры на бойкую Анку зуб точил. Ах, погодите, Анна Григорьевна, все на све-
те совсем не окончательно. Почем знать, может милей всех стану, может и
детенычка спородите от убогого лупоглазого Егорки. А уж тогда и выявится
власть его над большим твоим смутительным телом: и поцелуем, и полушал-
ком, и кулаком...
...и вот стала Аннушка законной хозяйкой в Брыкинском дому. Будет те-
перь в город, к мужу, покорные письма слать. Летом - полевые тяготы на
Брыкиных. Зимами - сидеть будет под оконцем, сиротливая да скучная, в
непрестанной тревоге, не завел ли другую, - ждать. И от любви московско-
го магазинщика, Егора Брыкина, заведется в дому тихонький мальчик. Ему
будешь ты, Егор Иваныч, в письмах слать родительское благословение, а в
приезды учить пониманию жизни, не снимая кожи, но внедряя покорство и
ум. Ах, какие развлечения наполнят житейскую твою скуку, Егор Иваныч!
Страшились шевельнуться Савельевы ребятки, хоть и давил Пашке на ногу
ящик с яблоками, а у Сени затекла нога. Боялся вынуть ногу из-под ящика
Пашка, словно мог обидеться Брыкинский ящик. Сеня дремал, склонясь на
Пашкино плечо. Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
Не знали братья, что не вернутся в село в прежнем своем виде. Не зна-
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.
III. Зарядье.
В Мокром переулке - потому что у Москвы-реки у самой - на углу
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
Правым боком каменного своего тулова чуть всего Щукина не перегоро-
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
дает ей упасть и рассыпаться в легкий ладанный пепелок. "Обопрись, мать,
на мою каменную грудь. Крепкая, выдержит" - такое, кажется, говорит ста-
рый сей солдат притихшей старушке, напуганной гомоном возрастающей жиз-
ни.
Жизнь здесь течет крутая и суровая. В безвыходных каменных щелях дома
в обрез набилось разного народа, всех видов и ремесел: копеечное бессло-
весное племя, мелкая муравьиная родня. Окна в дому крохотные, цепко дер-
жат тепло. Голуби живут в навесах, прыгают оравами воробьи. Городские
шумы и трески не заходят сюда, зарядцы уважают чистоту тишины. Глухо и
торжественно, как под водами большой реки. Только голубей семейственная
воркотня, только повизгивающий плач шарманки, только вечерний благовест.
Тихо и снежно. Жизнь здесь похожа на медленное колесо, но все спицы по-
рознь.
По второму ярусу каменного сего солдата протянулось синим пояском же-
лезное уведомление: помещается тут трактир и постоялый двор и меблиро-
ванные комнаты. Названье всему заведенью чохом - "Венеция", а принадле-
жит Секретову Петру.
Нетронутой, несуесловной стариной овеян Секретовский дом. На обширном
здесь проходном дворе рядами выстроились извозчичьи сани. Лошади фыркают
и грызут овес. Теплый навоз дымится на снегу. Голубиные стаи, целые об-
лака голубей, лениво вздымаются и снова оседают вкруг лошадиных кормух.
Голубь здесь смирный, доверчивый, с руки берет. Голоса - гулки: железа
много. Железные ведут на крыши лестницы, железные караулят у внутренних
складов двери, железные галлерейки и стропила, переплетаясь, вьются по
стенам. Обсижена голубем и усыпана снежком вся та железная паутина.
С фасада смотреть - пониже Секретовского второе висит железное уве-
домление, - на краях его золоченый крендель, синее казанское мыло, белая
сахарная голова. "Бакалейная торговля Быхалова" - здесь теперь Савельевы
ребятки. Помещенье это сырое и темное, как в сапоге здесь: потолки висят
тяжко, гнетут потолки, потому что весь дом на нижнем этаже, как на сапо-
гах, стоит. Разделены сапоги длинными сквозными воротами: проходит в них
ветер, едет извозчик, и обоим не тесно.
Глядят Секретовские окна весело: "слава-те, не гробами торгуем!". Бы-
халовские окна исподлобья глядят. Зимами, как ныне, уныло мерзнут на них
уксусов мрачные бутылки и сухой горчицы скоробленные коробки. Летами
мякнут от жары алые ломти арбуза, кучи перезрелых огурцов, горки румя-
ных, как девки, яблок. Целые стаи устремляются тогда к ним: жирных лени-
вых мух и тощих зарядских ребят. Тогда и запах в Зарядьи сменяется на
арбузный...
А запахов здесь много, с них бы и нужно начинать. То пальнет в прохо-
жего кожей из раскрытого склада, - запах шуршащий, приятный, бодрый. То
шарахнет в прохожего крепким русским кухонным настоем из харчевенки,
притулившейся Быхалову наискосок. То обдаст его, заметавшегося, как по-
моями, из Дудинского подвального окошка, а Дудин - скорняк. А уже за уг-
лами сторожат его сотни других прытких запахов. Тонконосым в Зарядье
лучше и не ходить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99