"Как ты решишь, так и будет". И эта ее короткая фраза, спокойная и чистая, будет означать: "Ты всегда поступаешь так, как нужно. А я буду помогать тебе во всем…"
4
Утром ко мне постучали. На пороге стоял человек в военной форме. "Кажется, началось, — подумал я. — Сейчас возьмутся за выселение, подавай им документы, кто разрешил, почему да как…" Но я ошибся.
— Вы Степнов?
— Да.
— Мне поговорить надо. Я от Любы к вам приехал.
— Проходите.
Мы вошли в мою обитель. Я сварил чаю.
— Ну так что вы хотели? — спросил я, наконец, не выдержав его молчания.
— Я люблю Любу, и мы хотим пожениться, — ответил мой гость.
— Так в чем же дело? Женитесь на здоровье, если вы любите друг друга и решили пожениться.
Мой взгляд проехал по Любиным фотографиям на стене: улыбка, строгость, легкая игра, — подруга сняла ее в момент, когда Люба примеряла сережки, — все это стало вдруг никчемным и даже противным. Манера отсекать от себя тех, кто хоть как-то предал, у меня с Давних пор. К Любе у меня не было претензий, за исключением одной: могла бы сама сообщить о своих намерениях.
— Понимаете, она связана с вами словом, обязательствами… — Молодой человек замялся, не зная, как дальше объяснить создавшуюся ситуацию.
— Ни с чем она не связана, дорогой мой. Она взрослый и свободный человек. И я пожелаю ей самого наилучшего.
— Спасибо, — сказал тихо молодой человек. — Я ей так и передам.
Мне показалось странным его поведение. Какая-то мистификация.
— И когда же намечается свадьба?
— Мы еще не решили. Знаете, она хотела бы от вас получить письменное согласие. Я не хотел вас расстраивать сразу. Но если можно…
Первое мое желание было таким: распахнуть дверь и сказать молодому человеку: "Пошел вон". Но я сдержался и сказал спокойно:
— Знаете, я тороплюсь. Привет Любе, и вам счастливо… — Руки я ему не подал. Проводил до калитки. Он еще раз извинился и ушел.
Оставшись один, я стал думать. Как назло, не было от Любы писем. Я отправился на почтамт, куда Люба писала мне до востребования. Там лежало письмо. Письмо было радостным и грустным. Радость была по поводу того, что я на свободе. А грусть оттого, что я о ней забыл, и если бы не забыл, то, наверно, пригласил бы в гости. Она сообщала, когда ей лучше приехать ко мне. И я заказал телефонный разговор с Любой. Деликатно попытался намекнуть ей, что если она полюбила кого-то, то не надо скрывать. Жизнь есть жизнь…
— Ты хочешь меня бросить? Ты хочешь расстаться со мной? Я надоела тебе? — поток вопросов. А потом молчание. Слышу — плачет.
— У меня был молодой человек, который назвал себя твоим женихом и сказал, что хочет жениться на тебе и что ты тоже согласна.
На другом конце провода неожиданно рассмеялись.
— Ну а к тебе-то зачем он пришел?
— За родительским благословением, очевидно…
— Теперь мне все понятно. Я ни в чем перед тобой не виновата. Постараюсь вылететь к тебе в пределах двух дней. Дам телеграмму. Никуда не уходи. Я полечу к тебе, как только куплю билет. Никого, кроме тебя, у меня нет.
И все-таки я снял фотографии со стенки. Сложил их в конверт. Спрятал в стол. И от этого стало совсем тяжело.
Я покормил Лоска. Рассказал ему о своей беде. Он, должно быть, все понял и несколько раз попытался лизнуть меня.
По мере того как проходило время, усмирялась моя подозрительность. К обеду я повесил одну фотографию, а к вечеру и другую.
5
— Пишите только о том, в чем вам стыдно сознаться… — это я поучал своих единоверцев. Они писали. Я обобщал, и от первых статей Ронкин пришел в восторг. А когда статьи были напечатаны, поднялась, как говорят газетчики, настоящая буря. Пошли звонки: "На каком основании? По какому праву?" Ронкин отвечал: "По праву демократии". Ронкика вызвали наверх. Говорят, что такие главы, как "Сталин, Заруба и Багамюк", "Гармония в стальных браслетах", "Борьба тупоголовых с демократами", и особенно "Сталинизм и перестройка", "Советы заключенного" и "Что надо знать будущим заключенным…", вызвали свирепый гнев одного высокого лица.
Но были и защитники. Один из них пригласил нас к себе и сказал:
— Вы впервые в нашей печати рассказали о психологии беззакония. Над этим следовало бы поработать.
— Давайте создадим маленькую лабораторию. Ее можно назвать, скажем, так: "Лаборатория по изучению негативных социальных процессов" или "Лаборатория по изучению социальных противоречий". Мы бы согласились оставить все свои личные занятия и втроем посвятить себя выполнению этого задания…
Высокое лицо задумалось. Задало несколько вопросов. Я, Лапшин и Никольский дали нужные пояснения. Наш новый покровитель сказал, что он провентилирует этот вопрос, а дня через три скажет нам о результате.
Через три дня меня вызвали к Колтуновскому.
Я решил вести себя подчеркнуто вежливо. Не. вдаваться ни в какие подробности. Колтуновский с Надоевым встретили меня, как родного брата. Точно меж нами ничего не произошло. Подобно Ноздреву, оба кинулись ко мне с объятьями:
— Где тебя носило, дружище! Перестройка у нас коренная, и не с кем работать. А темы все твои: о противоречиях, о беззакониях, даже группу решили создать…
— А, блудный сын вернулся, — это Надоев. — Что ж, опала — она всегда была полезна великим.
— Сколько лет! Сколько зим! — это Ломовиков вошел.
— Всего две зимы и одно лето, — засмеялся я.
— Как здоровье? — это опять он.
— Золотая сторона Сибирь! Места-то какие! Каждому там хорошо бы побывать…
— Ну и шутки у тебя, брат! Все такой же… О тебе уже говорили. Тема твоя теперь в самом большом почете, так что, может быть, и группу дадим: на хозрасчет переводят институт.
Группу мне дали не без умысла. Эта группа существовала как временное подразделение и олицетворяла собой период застоя. Во главе ее был мой старый знакомец Никулин Геннадий Никандрович, в прошлом алкоголик, но после инфаркта значительно сокративший потребление спиртного. В нем на редкость органично сочетались такие противоположные человеческие качества, как злобность и добродушие, искренность и лживость, глубокомыслие и непробудная глупость. Он всегда ходил с отвисшей челюстью, которая жила будто бы самостоятельной жизнью, и именно в ней, в нижней части лица, должно быть, сосредоточивались у него те центры, которые производили положительные эмоции. Челюсть то и дело распахивалась, и оттуда вылетали любимые слова Никулина: "А как же!" Меня он принял предельно уважительно, сказал, что знает обо всем и готов быть хорошим помощником.
Никулин пользовался большим авторитетом у начальства и всегда занимал небольшие выборные должности. Раньше, года четыре назад, он был заместителем парторга института, но после того, как присвоил себе часть партийных взносов и на этом подловился, его уже на выборные должности не избирали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
4
Утром ко мне постучали. На пороге стоял человек в военной форме. "Кажется, началось, — подумал я. — Сейчас возьмутся за выселение, подавай им документы, кто разрешил, почему да как…" Но я ошибся.
— Вы Степнов?
— Да.
— Мне поговорить надо. Я от Любы к вам приехал.
— Проходите.
Мы вошли в мою обитель. Я сварил чаю.
— Ну так что вы хотели? — спросил я, наконец, не выдержав его молчания.
— Я люблю Любу, и мы хотим пожениться, — ответил мой гость.
— Так в чем же дело? Женитесь на здоровье, если вы любите друг друга и решили пожениться.
Мой взгляд проехал по Любиным фотографиям на стене: улыбка, строгость, легкая игра, — подруга сняла ее в момент, когда Люба примеряла сережки, — все это стало вдруг никчемным и даже противным. Манера отсекать от себя тех, кто хоть как-то предал, у меня с Давних пор. К Любе у меня не было претензий, за исключением одной: могла бы сама сообщить о своих намерениях.
— Понимаете, она связана с вами словом, обязательствами… — Молодой человек замялся, не зная, как дальше объяснить создавшуюся ситуацию.
— Ни с чем она не связана, дорогой мой. Она взрослый и свободный человек. И я пожелаю ей самого наилучшего.
— Спасибо, — сказал тихо молодой человек. — Я ей так и передам.
Мне показалось странным его поведение. Какая-то мистификация.
— И когда же намечается свадьба?
— Мы еще не решили. Знаете, она хотела бы от вас получить письменное согласие. Я не хотел вас расстраивать сразу. Но если можно…
Первое мое желание было таким: распахнуть дверь и сказать молодому человеку: "Пошел вон". Но я сдержался и сказал спокойно:
— Знаете, я тороплюсь. Привет Любе, и вам счастливо… — Руки я ему не подал. Проводил до калитки. Он еще раз извинился и ушел.
Оставшись один, я стал думать. Как назло, не было от Любы писем. Я отправился на почтамт, куда Люба писала мне до востребования. Там лежало письмо. Письмо было радостным и грустным. Радость была по поводу того, что я на свободе. А грусть оттого, что я о ней забыл, и если бы не забыл, то, наверно, пригласил бы в гости. Она сообщала, когда ей лучше приехать ко мне. И я заказал телефонный разговор с Любой. Деликатно попытался намекнуть ей, что если она полюбила кого-то, то не надо скрывать. Жизнь есть жизнь…
— Ты хочешь меня бросить? Ты хочешь расстаться со мной? Я надоела тебе? — поток вопросов. А потом молчание. Слышу — плачет.
— У меня был молодой человек, который назвал себя твоим женихом и сказал, что хочет жениться на тебе и что ты тоже согласна.
На другом конце провода неожиданно рассмеялись.
— Ну а к тебе-то зачем он пришел?
— За родительским благословением, очевидно…
— Теперь мне все понятно. Я ни в чем перед тобой не виновата. Постараюсь вылететь к тебе в пределах двух дней. Дам телеграмму. Никуда не уходи. Я полечу к тебе, как только куплю билет. Никого, кроме тебя, у меня нет.
И все-таки я снял фотографии со стенки. Сложил их в конверт. Спрятал в стол. И от этого стало совсем тяжело.
Я покормил Лоска. Рассказал ему о своей беде. Он, должно быть, все понял и несколько раз попытался лизнуть меня.
По мере того как проходило время, усмирялась моя подозрительность. К обеду я повесил одну фотографию, а к вечеру и другую.
5
— Пишите только о том, в чем вам стыдно сознаться… — это я поучал своих единоверцев. Они писали. Я обобщал, и от первых статей Ронкин пришел в восторг. А когда статьи были напечатаны, поднялась, как говорят газетчики, настоящая буря. Пошли звонки: "На каком основании? По какому праву?" Ронкин отвечал: "По праву демократии". Ронкика вызвали наверх. Говорят, что такие главы, как "Сталин, Заруба и Багамюк", "Гармония в стальных браслетах", "Борьба тупоголовых с демократами", и особенно "Сталинизм и перестройка", "Советы заключенного" и "Что надо знать будущим заключенным…", вызвали свирепый гнев одного высокого лица.
Но были и защитники. Один из них пригласил нас к себе и сказал:
— Вы впервые в нашей печати рассказали о психологии беззакония. Над этим следовало бы поработать.
— Давайте создадим маленькую лабораторию. Ее можно назвать, скажем, так: "Лаборатория по изучению негативных социальных процессов" или "Лаборатория по изучению социальных противоречий". Мы бы согласились оставить все свои личные занятия и втроем посвятить себя выполнению этого задания…
Высокое лицо задумалось. Задало несколько вопросов. Я, Лапшин и Никольский дали нужные пояснения. Наш новый покровитель сказал, что он провентилирует этот вопрос, а дня через три скажет нам о результате.
Через три дня меня вызвали к Колтуновскому.
Я решил вести себя подчеркнуто вежливо. Не. вдаваться ни в какие подробности. Колтуновский с Надоевым встретили меня, как родного брата. Точно меж нами ничего не произошло. Подобно Ноздреву, оба кинулись ко мне с объятьями:
— Где тебя носило, дружище! Перестройка у нас коренная, и не с кем работать. А темы все твои: о противоречиях, о беззакониях, даже группу решили создать…
— А, блудный сын вернулся, — это Надоев. — Что ж, опала — она всегда была полезна великим.
— Сколько лет! Сколько зим! — это Ломовиков вошел.
— Всего две зимы и одно лето, — засмеялся я.
— Как здоровье? — это опять он.
— Золотая сторона Сибирь! Места-то какие! Каждому там хорошо бы побывать…
— Ну и шутки у тебя, брат! Все такой же… О тебе уже говорили. Тема твоя теперь в самом большом почете, так что, может быть, и группу дадим: на хозрасчет переводят институт.
Группу мне дали не без умысла. Эта группа существовала как временное подразделение и олицетворяла собой период застоя. Во главе ее был мой старый знакомец Никулин Геннадий Никандрович, в прошлом алкоголик, но после инфаркта значительно сокративший потребление спиртного. В нем на редкость органично сочетались такие противоположные человеческие качества, как злобность и добродушие, искренность и лживость, глубокомыслие и непробудная глупость. Он всегда ходил с отвисшей челюстью, которая жила будто бы самостоятельной жизнью, и именно в ней, в нижней части лица, должно быть, сосредоточивались у него те центры, которые производили положительные эмоции. Челюсть то и дело распахивалась, и оттуда вылетали любимые слова Никулина: "А как же!" Меня он принял предельно уважительно, сказал, что знает обо всем и готов быть хорошим помощником.
Никулин пользовался большим авторитетом у начальства и всегда занимал небольшие выборные должности. Раньше, года четыре назад, он был заместителем парторга института, но после того, как присвоил себе часть партийных взносов и на этом подловился, его уже на выборные должности не избирали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169