предлагается немедленно, за несколько недель, всему Закавказью проработать и осуществить проект объединения республик. А в каком тоне написано: "Признать федерацию закавказских республик ПРИНЦИПИАЛЬНО АБСОЛЮТНО правильной и БЕЗУСЛОВНО подлежащей осуществлению…"
Сталин пишет вождю революции: "Тов. Ленин. Против вашей резолюции я не возражаю, если согласитесь принять следующую поправку: вместо слов "требующий нескольких недель обсуждения" в пункте 1 сказать: "требующий известного периода времени для обсуждения" и т. д. согласно вашей резолюции".
И волки сыты, и овцы целы. И неважно, что у какой-то группы грузинских коммунистов (Мдивани, Махарадзе и других) есть возражения! Абсолютно, безусловно, немедленно — довольно болтать!
Своеобразная гибкость — безотлагательно направлять весь арсенал средств на развитие и на подавление самой широкой самодеятельности масс. Когда массы идут не туда, массам лучше перекрыть кислород. Не дать хлеба, топлива, воли — это тоже успокаивает. Принуждение — тайный пласт развития коллектива. Оно должно быть, но о нем не следует говорить. Хороший тон — молчать. Молча понимать, а не витийствовать.
Принуждение — это забота не первого лица. Истинный лидер должен быть гуманным. Клерки секут и рубят головы. Рубят и секут от имени коллектива. Профессионально непригоден тот руководитель, который лично прибегает к репрессивным мерам. Это хорошо понимал Сталин, и этого не хотел понять Троцкий. Точнее, Троцкий все понимал, но он хотел витийствовать, хотел быть на броневичке. Он хотел быть Цицероном и Каталиной одновременно. Он боролся с демократами, с рефлексией, с интеллигентностью. Главвоенмор защищал военные методы. Он формулировал: "Голое противопоставление военных методов (приказ, кара) профессионалистским методам (разъяснение, пропаганда, самодеятельность) представляет собой проявление каутскиански-меньшевистски-эсеровских предрассудков… Само противопоставление трудовой и военной организации в рабочем государстве представляет собой позорную капитуляцию перед каутскианством".
Сталин, как ястреб, шел по стопам. Он не главвоенмор, не из английского сукна на штатский манер сшита его серая шинелька, ему чихать на броневички, лучше просторный кабинетик, уютный заповедник Ближней или Дальней дачи, где можно спокойно формулировать то, что ястребиной хваткой унесено в клюве: "Существуют два метода: метод принуждения (военный метод) и метод убеждения (профсоюзный метод)… Смешивать эти два метода так же непозволительно, как непозволительно сваливать в одну кучу армию и рабочий класс. Одна группа партийных работников во главе с Троцким, упоенная успехами военных методов в армейской среде, полагает, что можно и нужно пересадить эти методы в рабочую среду, в профсоюзы для того, чтобы достичь таких же успехов в деле укрепления союзов, в деле возрождения промышленности. Но эта группа забывает, что армия и рабочий класс представляют две различные среды, что метод, пригодный для армии, может оказаться непригодным, вредным для рабочего класса и его профсоюзов".
— И какой вывод последует отсюда? — Сталин лукаво улыбается соратникам. — А вывод прост: демократия, помноженная на принуждение и гуманное беспощадное насилие, — вот единственный метод социально-экономического развития нашего государства, нашей диктатуры.
— Я разделяю эту точку зрения, — отмечал Заруба, — и готов развивать ее в современных условиях.
10
Вчитываясь в записки Зарубы, я вспоминал то, как всякое столкновение с ним меня не только угнетало — подкашивало. Когда он меня поучал (попросту орал!), я робел.
Он так напористо излагал свои мысли, что я невольно улавливал в себе приниженную неуверенность: а может быть, он во всем прав? А он кричал, ругался, сверкал глазами, размахивал руками. и швырял в меня комьями: "Да как же можно не понимать элементарных вещей?!", "Да чему вас там учили?!", "Это же примитив!", "Ну надо же быть таким тупым!" К этим словам, в общем-то доступным для понимания, присобачивалась еще целая вереница тюремного сленга, о котором я потом как-нибудь расскажу. От этого жаргона мне становилось особенно не по себе, а Заруба, в частности, если кто-нибудь из заключенных присутствовал, выдавал такие могучие канонады, что ему мог бы позавидовать самый отпетый жулик. В эти горькие минуты моя душа плакала, я не находил себе места, а потом, уходя, проклинал себя за то, что не раздробил этому гнусному мерзавцу череп. Проходило время, и я успокаивался и размышлял о природе такого явления, каким был Заруба в этой жизни. В том, что он явление, социальное явление, некий обобщенный образ, перенесенный из всеобщей действительности в его мерзкую индивидуальную шкуру, в его отвратительную крепкую голову со скошенным лбом, с жесткими рыжими волосами, с нафабренными, должно быть, смоляными усами, — так вот, в его типическом характере я никак не сомневался, все в нем было от того персонажа, который я ощущал интуитивно, который всегда был мне ненавистен и который уж точно был подмечен не только нашими мыслителями, но и зарубежными. Кстати, на что я сразу обратил внимание, так это на физиономическое или, точнее, на физиономо-психологическое, если так можно сказать, сходство Зарубы, Никулина и, если хотите, — не побоюсь кощунственных сравнений, — Сталина. Есть в этих трех персонажах общее даже в манере держаться: этакая ложно-скромная снисходительность и вместе с тем что-то петушиное: головной убор лихо заломлен, челка или усы чуть-чуть подкручены, в меру, но так, чтобы било в глаз мужское начало: не рыхлая баба перед тобой, а крепенький мужичок, даром что рука отсохла или подхвачен радикулит (у Никулина), а вот сила есть — она и в цепком взгляде сверлящих узких глазенок, и в жестких сучковатых коротких пальцах, паучьим узором обхвативших коленки, и в нагловатом взгляде в сторону женщин — эти мызги побаиваются общаться с такого рода мужчинами: суетливы, торопливы, нахальны, во власти своих раскладов. У этих трех моих героев и еще одно случайное совпадение: редкие оспины на лице. Зарубу заключенные иногда называли "Шилом бритый". Так вот, всех троих бес неумело поковырял шилом, отчего лица казались, как выражаются граждане осужденные, несколько стебанутыми.
Но бог с ним, со сравнительным анализом. Вернусь к Зарубе. Я долго размышлял над природой его внутренних противоречий: с одной стороны, завышенный статус, то есть высокая самооценка и, следовательно, высокий уровень чувства собственного достоинства. Он орет: я все могу, дайте мне только срок, я покажу, преобразую, перестрою! А с другой стороны — приниженное, уничтоженное, измельченное, изгаженное самосознание, то есть постоянное, ежеминутное подсознательное фиксирование им самим своей ущербности, неполноценности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Сталин пишет вождю революции: "Тов. Ленин. Против вашей резолюции я не возражаю, если согласитесь принять следующую поправку: вместо слов "требующий нескольких недель обсуждения" в пункте 1 сказать: "требующий известного периода времени для обсуждения" и т. д. согласно вашей резолюции".
И волки сыты, и овцы целы. И неважно, что у какой-то группы грузинских коммунистов (Мдивани, Махарадзе и других) есть возражения! Абсолютно, безусловно, немедленно — довольно болтать!
Своеобразная гибкость — безотлагательно направлять весь арсенал средств на развитие и на подавление самой широкой самодеятельности масс. Когда массы идут не туда, массам лучше перекрыть кислород. Не дать хлеба, топлива, воли — это тоже успокаивает. Принуждение — тайный пласт развития коллектива. Оно должно быть, но о нем не следует говорить. Хороший тон — молчать. Молча понимать, а не витийствовать.
Принуждение — это забота не первого лица. Истинный лидер должен быть гуманным. Клерки секут и рубят головы. Рубят и секут от имени коллектива. Профессионально непригоден тот руководитель, который лично прибегает к репрессивным мерам. Это хорошо понимал Сталин, и этого не хотел понять Троцкий. Точнее, Троцкий все понимал, но он хотел витийствовать, хотел быть на броневичке. Он хотел быть Цицероном и Каталиной одновременно. Он боролся с демократами, с рефлексией, с интеллигентностью. Главвоенмор защищал военные методы. Он формулировал: "Голое противопоставление военных методов (приказ, кара) профессионалистским методам (разъяснение, пропаганда, самодеятельность) представляет собой проявление каутскиански-меньшевистски-эсеровских предрассудков… Само противопоставление трудовой и военной организации в рабочем государстве представляет собой позорную капитуляцию перед каутскианством".
Сталин, как ястреб, шел по стопам. Он не главвоенмор, не из английского сукна на штатский манер сшита его серая шинелька, ему чихать на броневички, лучше просторный кабинетик, уютный заповедник Ближней или Дальней дачи, где можно спокойно формулировать то, что ястребиной хваткой унесено в клюве: "Существуют два метода: метод принуждения (военный метод) и метод убеждения (профсоюзный метод)… Смешивать эти два метода так же непозволительно, как непозволительно сваливать в одну кучу армию и рабочий класс. Одна группа партийных работников во главе с Троцким, упоенная успехами военных методов в армейской среде, полагает, что можно и нужно пересадить эти методы в рабочую среду, в профсоюзы для того, чтобы достичь таких же успехов в деле укрепления союзов, в деле возрождения промышленности. Но эта группа забывает, что армия и рабочий класс представляют две различные среды, что метод, пригодный для армии, может оказаться непригодным, вредным для рабочего класса и его профсоюзов".
— И какой вывод последует отсюда? — Сталин лукаво улыбается соратникам. — А вывод прост: демократия, помноженная на принуждение и гуманное беспощадное насилие, — вот единственный метод социально-экономического развития нашего государства, нашей диктатуры.
— Я разделяю эту точку зрения, — отмечал Заруба, — и готов развивать ее в современных условиях.
10
Вчитываясь в записки Зарубы, я вспоминал то, как всякое столкновение с ним меня не только угнетало — подкашивало. Когда он меня поучал (попросту орал!), я робел.
Он так напористо излагал свои мысли, что я невольно улавливал в себе приниженную неуверенность: а может быть, он во всем прав? А он кричал, ругался, сверкал глазами, размахивал руками. и швырял в меня комьями: "Да как же можно не понимать элементарных вещей?!", "Да чему вас там учили?!", "Это же примитив!", "Ну надо же быть таким тупым!" К этим словам, в общем-то доступным для понимания, присобачивалась еще целая вереница тюремного сленга, о котором я потом как-нибудь расскажу. От этого жаргона мне становилось особенно не по себе, а Заруба, в частности, если кто-нибудь из заключенных присутствовал, выдавал такие могучие канонады, что ему мог бы позавидовать самый отпетый жулик. В эти горькие минуты моя душа плакала, я не находил себе места, а потом, уходя, проклинал себя за то, что не раздробил этому гнусному мерзавцу череп. Проходило время, и я успокаивался и размышлял о природе такого явления, каким был Заруба в этой жизни. В том, что он явление, социальное явление, некий обобщенный образ, перенесенный из всеобщей действительности в его мерзкую индивидуальную шкуру, в его отвратительную крепкую голову со скошенным лбом, с жесткими рыжими волосами, с нафабренными, должно быть, смоляными усами, — так вот, в его типическом характере я никак не сомневался, все в нем было от того персонажа, который я ощущал интуитивно, который всегда был мне ненавистен и который уж точно был подмечен не только нашими мыслителями, но и зарубежными. Кстати, на что я сразу обратил внимание, так это на физиономическое или, точнее, на физиономо-психологическое, если так можно сказать, сходство Зарубы, Никулина и, если хотите, — не побоюсь кощунственных сравнений, — Сталина. Есть в этих трех персонажах общее даже в манере держаться: этакая ложно-скромная снисходительность и вместе с тем что-то петушиное: головной убор лихо заломлен, челка или усы чуть-чуть подкручены, в меру, но так, чтобы било в глаз мужское начало: не рыхлая баба перед тобой, а крепенький мужичок, даром что рука отсохла или подхвачен радикулит (у Никулина), а вот сила есть — она и в цепком взгляде сверлящих узких глазенок, и в жестких сучковатых коротких пальцах, паучьим узором обхвативших коленки, и в нагловатом взгляде в сторону женщин — эти мызги побаиваются общаться с такого рода мужчинами: суетливы, торопливы, нахальны, во власти своих раскладов. У этих трех моих героев и еще одно случайное совпадение: редкие оспины на лице. Зарубу заключенные иногда называли "Шилом бритый". Так вот, всех троих бес неумело поковырял шилом, отчего лица казались, как выражаются граждане осужденные, несколько стебанутыми.
Но бог с ним, со сравнительным анализом. Вернусь к Зарубе. Я долго размышлял над природой его внутренних противоречий: с одной стороны, завышенный статус, то есть высокая самооценка и, следовательно, высокий уровень чувства собственного достоинства. Он орет: я все могу, дайте мне только срок, я покажу, преобразую, перестрою! А с другой стороны — приниженное, уничтоженное, измельченное, изгаженное самосознание, то есть постоянное, ежеминутное подсознательное фиксирование им самим своей ущербности, неполноценности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169