ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Какие еще там ставки и ставочки: весь игорный дом разом за голенище!
Может быть, непристойно сравнивать великого кормчего с провинциальным майоришкой? Отвечу: не вижу особой разницы. Жизнь одарила нас и такими образцами маленьких людей! Они сразу нутром почуяли: роль маленького человека — такого, как все, из массы, из забитых рабочих, из отсталых крестьян, — самая выгодная. И маньяческие мечты переделать все на этом свете: общество, армию, науку, сельское хозяйство, технику, способы добывания угля, стали, цветных металлов, архитектуру, искусство, грамматику языка, выращивание зерновых, различные социальные общности, классы, и, конечно же, в первую очередь — человека.
22
Будучи технократами, они проектировали в своем сознании людей, похожих на роботов.
Кто сказал, что видения как литературный жанр и как абсолютная реальность исчезли с лица земли! Поговорите с теми несчастными, кто шагает по улицам, яростно жестикулируя и разговаривая с собой! Здесь мы имеем дело с особым человеческим феноменом, нет, не с грезами, не со снами наяву, а именно с видениями, ибо разговаривающий проигрывает свои роли в широком социальном контексте. Это не сумасшествие. Но определенно какой-то маньяческий сдвиг. У меня этот сдвиг проходил в двух планах: в историческом и в сиюминутном. Причем оба эти плана как бы перекрещивались: в картинах повторялись одни и те же сюжеты — пытки, допросы, обвинения, улики, доказательства, опровержения, реабилитации и прочие аксессуары современной нашей жизни. Иногда мне казалось, что маньячеством такого плана охвачено большинство людей — исторический шок вошел в души людей, заполнил повседневную жизнь, иначе чем объяснить, что везде и всюду — в очередях, в постели, в общественных туалетах, в судах и на предприятиях, на стадионах и в ресторанах, на улицах и в театрах — стали говорить только об этой чертовщине: кто кого убил, реабилитировал, осудил, ославил — и одни и те же имена: Сталин, Бухарин, Каменев…
У меня дело с этими видениями до того дошло, что однажды в столовой я ковырнул ложкой, а из борща вдруг вылез в натуральную величину Иосиф Виссарионович, да, да, в генеральской форме, с усами, с трубкой, естественно; я еще удивился и сказал:
— А все говорят, что вы маленький человек.
— Это вы очень точно заметили, — ответил он. — Сталин очень-очень маленький человек. Но он лучше других знает все плутни оппозиционеров и видит всех насквозь. Что ты, Миша, задумался? — обратился он к всенародному старосте.
— Нет, нет, ничего, все в порядке.
— Скрываешь? Нехорошо, Михаил, скрывать, у меня от тебя никогда не было секретов. Ну скажи, признайся хоть раз, о чем ты думал, отдельно, когда у нас такая дружба за столом…
— По жене заскучал, едрена вошь, — это Климентий Ефремович пошутил…
Через два дня жену Калинина арестовали. Снова застолье у вождя. Не явиться нельзя. И хмуриться за столом нельзя. Надо ликовать вместе с вождем, вместе с трудовым рабочим классом и с трудовым крестьянством. И все же всенародный староста хмурится.
— Что это ты, товарищ Калинин, опять чем-то недоволен?
— Нет-нет, Иосиф, все хорошо…
— А что-то глаза у тебя невеселые? Что у него глаза такие, Клим?
— Не успел похмелиться, едрена вошь.
— Так налейте ему, налей ему, Лаврентий. Что тебе налить, Миша? Налейте ему самого крепкого!
Калинин отталкивает протянутый бокал.
— Ну зачем же обижать старых друзей, — смеется Берия. — Боишься, думаешь, отравленное. Смотри, я пробую при всех. Так, а теперь можно и выпить.
Общий смех. Улыбается и Калинин.
— Мы тебя любим, Миша, имей это всегда в виду. Всегда ты будешь с нами, Миша.
И Калинин расплывается в улыбке, в подобострастии:
— Спасибо. У меня нет ничего в жизни, кроме вас, кроме партии.
— Вот это ты хорошо и чистосердечно сказал. Товарищи, выпьем за нашего бессменного всесоюзного старосту! — Сталин поднял бокал. Все, как по команде, протянули руки с фужерами в сторону Сталина. — Ну зачем же со мной чокаться, надо с Михаилом Ивановичем, за него я тост поднял…
Странно, Заруба как две капли воды похож на кормчего. Он первым подошел к Михаилу Ивановичу. Я подумал: а если бы не было усов, был бы похож Заруба на вождя всех народов? И ответил себе: непременно. А Заруба между тем сказал:
— Я, как и вождь, одинок. У меня нет никого, кроме партии и родного коллектива. А враг скрывается везде. Я и сам свою жену задушил бы, так она мне была противна. И Квакин едва не убил свою жену. Наша первая задача — вырастить достойных жен. Достойных детей, достойную смену.
Михаил Иванович уклонился от контакта с Зарубой, но Сталин сказал:
— Нельзя так относиться к простым людям. Не узнаю тебя, Миша!
И Калинин выпьет с Зарубой на брудершафт. А потом здесь же в застолье будут утверждены расстрелы, ссылки, конфискации имущества, награды, и каждый будет ликовать от сплоченности, от партийного единства, и Заруба поклянется создать нового человека, даже если для этого надо будет похоронить заживо всю колонию дробь семнадцать!
Нет, не Сталин и не Заруба придумали эту философию, не скопировали ее у Робеспьера или какого-нибудь Кромвеля. Эта великая философия рождалась злобой темных низов, она пеленалась и вскармливалась в бандитских притонах, она вспыхивала, как сыпняк, в ненависти оскорбленных чувств, и помутненный будто бы чистый и великий разум заключал:
— Нет ничего выше и прекраснее Революции! За нее, если потребуется, надо отдать и жизнь!
Эта простейшая мысль-агония была принята поколением. Она с виду была справедливой, доказательной, величественной. Она заменила собой все дальние чаяния, все близкие побуждения народа, она заменила собой Бога, заменила упование на последнее будущее. Она стала верой и правдой человека, половины человечества. И уж в чем никто не сомневался, так это в том, что каждый отдаст, когда это потребуется, за революцию и родного сына, и родную дочь, и родных внуков, отцов и матерей, одним словом, все… впрочем, кроме собственной жизни.
23
Должен признаться, что мои видения были абсолютно черно-белого цвета. Даже такая штука, как кровь, была черной. Однако в этой черно-белой гамме было множество оттенков, от серебристо-седых до мрачно-темных. Это я ощутил, когда мне явился однажды сухонький седой старичок в тонком пенсне с усиками и в черном бархатном халате до пят. В этом старике была какая-то удивительная завершенность. Я тогда подумал: "Как же похож на Вышинского". А он заговорил голосом Зарубы:
— Процесс по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра, куда входили Каменев и Зиновьев, проходил с 19 по 24 августа 1936 года. Оба интригана так и рассчитывали: все обойдется легким испугом: столько покаянных писем написали! Сталин простит. Но их расстреляли на следующий день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169