Я не стал тебе сразу передавать его просьбу, полагая, что тебе она неприятна. Но и не передать эту просьбу я не могу, поскольку этот человек намерен тебе написать, а может быть, уже и направил тебе письмо. Он мне сказал, что располагает интересующими тебя данными о твоей собственной жизни.
— Кто же этот человек? — спросил я.
— Чаинов, — ответил Никулин. — Я так понял, что он как-то был причастен к твоему аресту.
— Не как-то, а просто организовал арест. Ты его раньше знал?
— Откуда?… — ответил Никулин и отвел глаза в сторону. — Я зря тебе рассказал об этом?
— Нет, почему же. А за что он попал в колонию, не знаешь?
— Хищение в особо крупных размерах, использование служебного положения в личных целях, шантаж и вымогательство.
— Неплохой букетик. Значит, должность библиотекаря ему уже купили, теперь надо ее утвердить. Что же, он сам не мог решить этого вопроса?
— Его не принял коллектив.
— А что бы ты сделал на моем месте? Помог бы ему?
Никулин пристально посмотрел на меня. С его лица исчезла мягкая сердечность, глаза глядели жестко, и лицо было холодным, непроницаемым.
— Нет. Не помог. А ты непременно поможешь.
— Почему ты так решил?
— Потому что такова логика твоей души. Ты будешь мучиться, если не поможешь. А это тебе ни к чему.
— Пожалуй, ты прав. Я должен ему помочь. Но как?
— Он тебе письмишко передал, но я его не захватил с собой.
Мне показалось несколько странным все это: и рассказ Никулина, и его явная заинтересованность в судьбе Чаинова, и то, что он письмо забыл дома. Не странным было только одно — жесткость его зрачков: человек с такими зрачками знает, что ему нужно.
На следующий день Никулин принес мне письмо. Оно было распечатанным, но он сказал:
— Письма я не читал, хотя Чаинов сказал мне, что и я могу познакомиться с содержанием послания.
Я углубился в чтение письма, не понимая того, что происходит в этом мире: реальность или мистификация.
"Мы строим одно общее дело, — писал Чаинов, — времена меняются, меняются люди, но вечным останется то общее дело, которому мы служим. Это строительство новой жизни, которому мы посвятили себя. Да, мы с Вами, хотите вы этого или нет, роем один туннель, только с разных сторон. Теперь вопрос стоит так: выйдем ли мы друг другу навстречу или разминемся. Если разминемся, то погибнем, не достигнув общей цели, потому что выйти к свету у каждого из нас не хватит ни сил, ни времени. Я рад, что встретил именно Вас на своем жизненном пути. Поймите меня правильно, тогда, в тех исторических обстоятельствах, было правильным Вас изолировать, и я, честно признаюсь, сделал все необходимое, чтобы Вы попали именно в эту колонию 6515 дробь семнадцать. Это наш общий памятник новому строю и новому человеку. И, как видите, не ошибся. За три года упорного труда, и практического, и теоретического, Вы заложили психологические основы нового воспитания, чем основательно помогли нашему первопроходцу — новатору Павлу Антоновичу Зарубе, которого мы "пасем" едва ли не со школьного возраста.
А чтобы у Вас была полная ясность о происходящих событиях, то сообщаю Вам, уважаемый товарищ Степнов, что у меня, как и у моих коллег по оружию, были опасения и раньше, а потому мы на крайний случай готовили варианты для временных отступлений. Да, могу признаться Вам как на духу, колония 6515 дробь семнадцать — это наш остров Святой Елены, это наш плацдарм, откуда мы поведем решительные бои с вероотступниками и двурушниками. За нами Россия, а это не какая-нибудь несчастная обесчещенная обиженница Европа, а настоящий хозяин тайги и жизни вообще. Поэтому, закладывая основы этой колонии еще в 1937 году, нами для этой цели был привлечен, как известно вам, бывший меньшевик Макаренко. Мы понимали всю ответственность замысла и сейчас намерены пойти в решительное наступление, используя для этого все резервы и все арьергарды нашего поступательного движения.
Итак, дорогой товарищ Степнов, в том, что я оказался в этом воспитательном учреждении, нет никакой случайности. Меня готовили к этой роли с юношеских лет, вот почему мне понадобилось надежное прикрытие в виде тех страшных преступлений, благодаря которым я приговорен к десяти годам строгого режима. Вам это покажется странным. Вы, наверное, считаете, что я пользовался теми благами, которые "экспроприировал" у наших врагов. А дело складывалось именно так: хищения как такового не было, я просто изымал баснословные суммы у отдельных лиц, занимающихся якобы политической деятельностью. Не думайте, что Самиздат существовал сам по себе. Нет, дорогой, Самиздат — это прочно организованные связи с Западом, с различными разведками, это мощная материальная база — копировальные механизмы, люди, крупные капиталовложения и прибыли. Несколько дел (шантаж, вымогательство и грабежи) я умышленно провел сам, чтобы не было у меня отступлений. Таким образом, теперешнее пребывание в колонии, может быть, последнее и основное задание в этой скоротечной жизни. О том, что Вам надлежит дальше делать, чтобы шире двинуть фронт наших работ, расскажет небезызвестный Вам подполковник Карнаухов, с которым Вы имели честь встречаться в свое время. Кроме того, при желании Вы и в своей среде найдете нужное лицо, через которое мы сможем беспрепятственно сноситься, обсуждать различные варианты действий, намечать планы в совместной небезуспешной борьбе. С коммунистическим приветом.
Смерть врагам революции! Ваш Чаинов".
— Сумасшедший, — сказал я. — Возьми, прочти письмо. — Я протянул Никулину чаиновский манускрипт, будучи на сто процентов уверенным, что он знает письмо едва ли не наизусть, больше того, снял копию с этого документа, и не одну: надо же ему и Карнаухову отдать экземпляр и тому же Колтуновскому подкинуть для размышлений, а впрочем, как сказать, может быть, Колту-новский и вне игры. Вот как все в этой жизни оборачивается: думал заарканить Никулина, а сам поймался в его сети, и ничего не сделаешь, и Лапшину не скажешь, а уж Никольскому тем более: вот он и вставил в мое нутро рогатину, а теперь медленно будет этой рогатиной пошевеливать в моих бишкаутах, изнутри будет меня расщеплять. Вот тебе и дружественный Никулин, этакое рыхлое добродушие: "А как же!" Выходит, и с Чаяновым он не первый год знаком; небось еще тогда вдвоем решали, как меня упрятать в эту самую дробь семнадцать.
— Любопытненько, — мягко сказал Никулин, а, однако, зрачки не убавили остроты, напротив, в желтых кружочках еще подбавилось игл. — Ничего не скажешь…
— А что это за лицо, на которое он намекает? — спросил я в лоб. — Уж не ты ли это?
— Может быть, Лапшин или Никольский? — улыбнулся Никулин. — Любопытненько.
— Что ты зарядил свое "Любопытненько" да "Любопытненько". Такие повторы никчемных слов нужны человеку для обдумывания своих ходов, для выигрыша времени!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Кто же этот человек? — спросил я.
— Чаинов, — ответил Никулин. — Я так понял, что он как-то был причастен к твоему аресту.
— Не как-то, а просто организовал арест. Ты его раньше знал?
— Откуда?… — ответил Никулин и отвел глаза в сторону. — Я зря тебе рассказал об этом?
— Нет, почему же. А за что он попал в колонию, не знаешь?
— Хищение в особо крупных размерах, использование служебного положения в личных целях, шантаж и вымогательство.
— Неплохой букетик. Значит, должность библиотекаря ему уже купили, теперь надо ее утвердить. Что же, он сам не мог решить этого вопроса?
— Его не принял коллектив.
— А что бы ты сделал на моем месте? Помог бы ему?
Никулин пристально посмотрел на меня. С его лица исчезла мягкая сердечность, глаза глядели жестко, и лицо было холодным, непроницаемым.
— Нет. Не помог. А ты непременно поможешь.
— Почему ты так решил?
— Потому что такова логика твоей души. Ты будешь мучиться, если не поможешь. А это тебе ни к чему.
— Пожалуй, ты прав. Я должен ему помочь. Но как?
— Он тебе письмишко передал, но я его не захватил с собой.
Мне показалось несколько странным все это: и рассказ Никулина, и его явная заинтересованность в судьбе Чаинова, и то, что он письмо забыл дома. Не странным было только одно — жесткость его зрачков: человек с такими зрачками знает, что ему нужно.
На следующий день Никулин принес мне письмо. Оно было распечатанным, но он сказал:
— Письма я не читал, хотя Чаинов сказал мне, что и я могу познакомиться с содержанием послания.
Я углубился в чтение письма, не понимая того, что происходит в этом мире: реальность или мистификация.
"Мы строим одно общее дело, — писал Чаинов, — времена меняются, меняются люди, но вечным останется то общее дело, которому мы служим. Это строительство новой жизни, которому мы посвятили себя. Да, мы с Вами, хотите вы этого или нет, роем один туннель, только с разных сторон. Теперь вопрос стоит так: выйдем ли мы друг другу навстречу или разминемся. Если разминемся, то погибнем, не достигнув общей цели, потому что выйти к свету у каждого из нас не хватит ни сил, ни времени. Я рад, что встретил именно Вас на своем жизненном пути. Поймите меня правильно, тогда, в тех исторических обстоятельствах, было правильным Вас изолировать, и я, честно признаюсь, сделал все необходимое, чтобы Вы попали именно в эту колонию 6515 дробь семнадцать. Это наш общий памятник новому строю и новому человеку. И, как видите, не ошибся. За три года упорного труда, и практического, и теоретического, Вы заложили психологические основы нового воспитания, чем основательно помогли нашему первопроходцу — новатору Павлу Антоновичу Зарубе, которого мы "пасем" едва ли не со школьного возраста.
А чтобы у Вас была полная ясность о происходящих событиях, то сообщаю Вам, уважаемый товарищ Степнов, что у меня, как и у моих коллег по оружию, были опасения и раньше, а потому мы на крайний случай готовили варианты для временных отступлений. Да, могу признаться Вам как на духу, колония 6515 дробь семнадцать — это наш остров Святой Елены, это наш плацдарм, откуда мы поведем решительные бои с вероотступниками и двурушниками. За нами Россия, а это не какая-нибудь несчастная обесчещенная обиженница Европа, а настоящий хозяин тайги и жизни вообще. Поэтому, закладывая основы этой колонии еще в 1937 году, нами для этой цели был привлечен, как известно вам, бывший меньшевик Макаренко. Мы понимали всю ответственность замысла и сейчас намерены пойти в решительное наступление, используя для этого все резервы и все арьергарды нашего поступательного движения.
Итак, дорогой товарищ Степнов, в том, что я оказался в этом воспитательном учреждении, нет никакой случайности. Меня готовили к этой роли с юношеских лет, вот почему мне понадобилось надежное прикрытие в виде тех страшных преступлений, благодаря которым я приговорен к десяти годам строгого режима. Вам это покажется странным. Вы, наверное, считаете, что я пользовался теми благами, которые "экспроприировал" у наших врагов. А дело складывалось именно так: хищения как такового не было, я просто изымал баснословные суммы у отдельных лиц, занимающихся якобы политической деятельностью. Не думайте, что Самиздат существовал сам по себе. Нет, дорогой, Самиздат — это прочно организованные связи с Западом, с различными разведками, это мощная материальная база — копировальные механизмы, люди, крупные капиталовложения и прибыли. Несколько дел (шантаж, вымогательство и грабежи) я умышленно провел сам, чтобы не было у меня отступлений. Таким образом, теперешнее пребывание в колонии, может быть, последнее и основное задание в этой скоротечной жизни. О том, что Вам надлежит дальше делать, чтобы шире двинуть фронт наших работ, расскажет небезызвестный Вам подполковник Карнаухов, с которым Вы имели честь встречаться в свое время. Кроме того, при желании Вы и в своей среде найдете нужное лицо, через которое мы сможем беспрепятственно сноситься, обсуждать различные варианты действий, намечать планы в совместной небезуспешной борьбе. С коммунистическим приветом.
Смерть врагам революции! Ваш Чаинов".
— Сумасшедший, — сказал я. — Возьми, прочти письмо. — Я протянул Никулину чаиновский манускрипт, будучи на сто процентов уверенным, что он знает письмо едва ли не наизусть, больше того, снял копию с этого документа, и не одну: надо же ему и Карнаухову отдать экземпляр и тому же Колтуновскому подкинуть для размышлений, а впрочем, как сказать, может быть, Колту-новский и вне игры. Вот как все в этой жизни оборачивается: думал заарканить Никулина, а сам поймался в его сети, и ничего не сделаешь, и Лапшину не скажешь, а уж Никольскому тем более: вот он и вставил в мое нутро рогатину, а теперь медленно будет этой рогатиной пошевеливать в моих бишкаутах, изнутри будет меня расщеплять. Вот тебе и дружественный Никулин, этакое рыхлое добродушие: "А как же!" Выходит, и с Чаяновым он не первый год знаком; небось еще тогда вдвоем решали, как меня упрятать в эту самую дробь семнадцать.
— Любопытненько, — мягко сказал Никулин, а, однако, зрачки не убавили остроты, напротив, в желтых кружочках еще подбавилось игл. — Ничего не скажешь…
— А что это за лицо, на которое он намекает? — спросил я в лоб. — Уж не ты ли это?
— Может быть, Лапшин или Никольский? — улыбнулся Никулин. — Любопытненько.
— Что ты зарядил свое "Любопытненько" да "Любопытненько". Такие повторы никчемных слов нужны человеку для обдумывания своих ходов, для выигрыша времени!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169