Кстати, дело со взносами замяли: Никулин был человек уважаемый и нужный. Он всегда отстаивал ту точку зрения, которая выдвигалась руководством учреждения. Я поражался тому, какой безусловный авторитет был у Никулина, так сказать, среди кадров обслуги — секретарей, кладовщиков, бухгалтеров, заместителей по административно-хозяйственной части. Они всегда его встречали с распростертыми объятиями, говорили о нем, что он душа-человек, а он на это отвечал: "А как же!"
Надо сказать, что симпатии Никулина, несмотря на всю его доброту, были весьма и весьма избирательны. С низшими по должности и по званию Никулин был неприветлив. Его челюсть смыкалась, мутные глаза темнели, и он бормотал: "Непорядок!" Это слово означало все: отсутствие дисциплины, невыполнение плана, низкое качество работы. Оно означало и то, что руководство допустило ошибку, и то, что руководителей наказали, и то, что некоторые нерадивые товарищи опаздывают на работу, и то, что на науку отпускается мало средств.
Другим членом группы был заслуженный деятель науки Манекин Афанасий Михайлович, маленький, толстенький, почти кругленький человечек с большими торчащими ушами. Создавалось такое впечатление, что в комнату входили сначала уши, а затем уже их владелец. Уши будто выныривали из-под дверей. Выныривали и тут же начинали вникать, кто, что и как говорит. Он не высказывался по поводу полученной информации, напротив — замирал. Садился у окошка, обхватывал портфель двумя пухленькими ручками и закрывал глаза, предоставив ушам вести свободную ученую жизнь. Попросту Манекин засыпал: когда к нему обращались, он не вскакивал, а водил ушами, как бы соображая, что к чему, а потом выпаливал какую-нибудь несусветную чушь, отчего всем становилось немножко стыдно. Никулин яростно защищал Манекина: "Надо уважать старость. Афанасий Михайлович — ветеран войны, заслуженный человек. Все мы можем оказаться в таком положении". Никулин яростно защищал всех, кто был хотя бы чуть-чуть выше его. Впрочем, это не совсем верно. Был в группе еще один человек — долговязый Канистров, злой, хмурый борец за правду. Канистров однажды выступил против Никулина, точнее, даже не выступил, а намекнул на слабость некоторых товарищей, которые, несмотря на ряд постановлений, употребляют все же спиртные напитки. Никулин мне сказал, как только я заступил на новое место:
— Канистрова надо гнать в три шеи. Абсолютно непригодный работник.
В лаборатории был еще и молодой человек с бородкой, в очках, в новых американских кроссовках. Он занимался своими делами, писал какую-то научную работу для себя, а раз в неделю приносил от знакомых разные дефицитные товары: колготки, кофточки, майки, туфли, штаны, купальники и прочее барахло. Молодого человека звали Эдиком, а фамилия у него была неописуемая — Вселенский. Были еще и две не очень симпатичные женщины, Наталья Семеновна Коровина и Нина Ивановна Черных, которые копались в своих исследованиях, отличались покладистыми характерами, были аккуратными и добросовестными. Наконец, была еще и лаборантка Агнесса, румяная девочка лет двадцати, которая пришла на эту работу потому, что здесь много свободного времени: можно учиться на вечернем, можно вязать свитера, кофты, шапочки — вязала она не только себе, но и многочисленным своим знакомым.
Итого восемь человек, все вакансии заполнены, как требовало того старое штатное расписание. Правда, новые условия порождали новые варианты научных объединений. Можно было при определенных задачах иметь в группе и большее количество людей, и об этом мне сказал Надоев:
— Надо написать на имя Колтуновского докладную и указать потребности и перспективы, одним словом, объяснить, под что испрашиваются единицы.
Идти к Колтуновскому, заместителю по науке, к человеку, который меня вышиб в свое время из института, мне не хотелось. Правда, за этот короткий промежуток времени мне удалось будто бы взять некоторый реванш: так складывалось, что все мои ранее изложен! ые идеи теперь были официально зафиксированы в различных документах. А то, что раньше считалось абсолютно крамольным, теперь исследовалось. Даже проблема сталинизма стала открытой. Меня вызвал Колтуновский сам. Сказал по-доброму, смело, как будто и не был подлецом:
— Дело даже не в звонке сверху! Надо развивать новое направление. И посмелее действуйте! Этих двоих, Лапшина и Никольского, берите. Если кто будет мешать, гоните в три шеи…
— Я могу сослаться на вас? — допустимая вольность с моей стороны.
Он ответил, глядя в упор:
— Да, от бездельников будем освобождаться. Это точка зрения и Президиума, и нашего партийного бюро. Я пожал ему руку. Как все просто в этом мире!
6
Мелкий, выродившийся, плюгавенький наполеонизм обнаруживается, должно быть, в каждом, кто из беды вознесся на хоть крошечный руководящий пьедестал. Долгое бедствование рождает в человеке какое-то подобие суетливого героизма (шашкой бы с закрытыми глазами!), тайное стремление во что бы то ни стало доказывать свою правоту, подозрительно видеть в каждом бездельника и потенциального врага. Все эти свойства я сразу стал ощущать в себе, а изменить что-либо в душе не мог. Я должен был наступать, не оглядываясь на прежние беды, на авторитаризм. И я ораторствовал:
— Объектами нашего исследования будут конкретные группы людей, совершившие те или иные преступления. Нам придется изучать работу колоний, судов, прокуратуры и те социальные противоречия, которые не фиксировались как правонарушения, хотя носили противозаконный и противочеловеческий характер. Для нас крайне важно понять и сегодняшние тенденции общественной жизни, проникнуть в сущность конфликта между демократией и бюрократией. Парадокс этого конфликта состоит в том, что вовлечение широких масс в социальную практику приводит к бюрократизации общественных инициатив, движений. Приметой времени является возникновение, с одной стороны, харизматических лидеров, а с другой — "творческое содружество" чиновника и "прогрессиста"…
— Что же, это чисто эмпирическое исследование? — спросил Манекин.
— Да, эмпирическое, но с широкими теоретическими обобщениями.
— Я не вижу здесь научного предмета исследования, — тихо произнес Канистров.
— Давайте с вами сразу условимся. Кто намерен вести схоластические споры, тому следует сразу подумать о переходе в другое подразделение.
— Что же так сразу… Надо ведь подумать, освоиться.
— И годика два поразмышлять… — это Лапшин съязвил.
— Простите, мне непонятно то, как должны оформляться результаты исследования, — спросил под конец Вселенский, и по этому вопросу разгорелся спор.
— Товарищи, мы с вами пишем "Очерки психологии злодеяний". И здесь любая публицистическая форма годится, лишь бы это было по существу исследованием глубинных процессов, связанных с нарушением законности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Надо сказать, что симпатии Никулина, несмотря на всю его доброту, были весьма и весьма избирательны. С низшими по должности и по званию Никулин был неприветлив. Его челюсть смыкалась, мутные глаза темнели, и он бормотал: "Непорядок!" Это слово означало все: отсутствие дисциплины, невыполнение плана, низкое качество работы. Оно означало и то, что руководство допустило ошибку, и то, что руководителей наказали, и то, что некоторые нерадивые товарищи опаздывают на работу, и то, что на науку отпускается мало средств.
Другим членом группы был заслуженный деятель науки Манекин Афанасий Михайлович, маленький, толстенький, почти кругленький человечек с большими торчащими ушами. Создавалось такое впечатление, что в комнату входили сначала уши, а затем уже их владелец. Уши будто выныривали из-под дверей. Выныривали и тут же начинали вникать, кто, что и как говорит. Он не высказывался по поводу полученной информации, напротив — замирал. Садился у окошка, обхватывал портфель двумя пухленькими ручками и закрывал глаза, предоставив ушам вести свободную ученую жизнь. Попросту Манекин засыпал: когда к нему обращались, он не вскакивал, а водил ушами, как бы соображая, что к чему, а потом выпаливал какую-нибудь несусветную чушь, отчего всем становилось немножко стыдно. Никулин яростно защищал Манекина: "Надо уважать старость. Афанасий Михайлович — ветеран войны, заслуженный человек. Все мы можем оказаться в таком положении". Никулин яростно защищал всех, кто был хотя бы чуть-чуть выше его. Впрочем, это не совсем верно. Был в группе еще один человек — долговязый Канистров, злой, хмурый борец за правду. Канистров однажды выступил против Никулина, точнее, даже не выступил, а намекнул на слабость некоторых товарищей, которые, несмотря на ряд постановлений, употребляют все же спиртные напитки. Никулин мне сказал, как только я заступил на новое место:
— Канистрова надо гнать в три шеи. Абсолютно непригодный работник.
В лаборатории был еще и молодой человек с бородкой, в очках, в новых американских кроссовках. Он занимался своими делами, писал какую-то научную работу для себя, а раз в неделю приносил от знакомых разные дефицитные товары: колготки, кофточки, майки, туфли, штаны, купальники и прочее барахло. Молодого человека звали Эдиком, а фамилия у него была неописуемая — Вселенский. Были еще и две не очень симпатичные женщины, Наталья Семеновна Коровина и Нина Ивановна Черных, которые копались в своих исследованиях, отличались покладистыми характерами, были аккуратными и добросовестными. Наконец, была еще и лаборантка Агнесса, румяная девочка лет двадцати, которая пришла на эту работу потому, что здесь много свободного времени: можно учиться на вечернем, можно вязать свитера, кофты, шапочки — вязала она не только себе, но и многочисленным своим знакомым.
Итого восемь человек, все вакансии заполнены, как требовало того старое штатное расписание. Правда, новые условия порождали новые варианты научных объединений. Можно было при определенных задачах иметь в группе и большее количество людей, и об этом мне сказал Надоев:
— Надо написать на имя Колтуновского докладную и указать потребности и перспективы, одним словом, объяснить, под что испрашиваются единицы.
Идти к Колтуновскому, заместителю по науке, к человеку, который меня вышиб в свое время из института, мне не хотелось. Правда, за этот короткий промежуток времени мне удалось будто бы взять некоторый реванш: так складывалось, что все мои ранее изложен! ые идеи теперь были официально зафиксированы в различных документах. А то, что раньше считалось абсолютно крамольным, теперь исследовалось. Даже проблема сталинизма стала открытой. Меня вызвал Колтуновский сам. Сказал по-доброму, смело, как будто и не был подлецом:
— Дело даже не в звонке сверху! Надо развивать новое направление. И посмелее действуйте! Этих двоих, Лапшина и Никольского, берите. Если кто будет мешать, гоните в три шеи…
— Я могу сослаться на вас? — допустимая вольность с моей стороны.
Он ответил, глядя в упор:
— Да, от бездельников будем освобождаться. Это точка зрения и Президиума, и нашего партийного бюро. Я пожал ему руку. Как все просто в этом мире!
6
Мелкий, выродившийся, плюгавенький наполеонизм обнаруживается, должно быть, в каждом, кто из беды вознесся на хоть крошечный руководящий пьедестал. Долгое бедствование рождает в человеке какое-то подобие суетливого героизма (шашкой бы с закрытыми глазами!), тайное стремление во что бы то ни стало доказывать свою правоту, подозрительно видеть в каждом бездельника и потенциального врага. Все эти свойства я сразу стал ощущать в себе, а изменить что-либо в душе не мог. Я должен был наступать, не оглядываясь на прежние беды, на авторитаризм. И я ораторствовал:
— Объектами нашего исследования будут конкретные группы людей, совершившие те или иные преступления. Нам придется изучать работу колоний, судов, прокуратуры и те социальные противоречия, которые не фиксировались как правонарушения, хотя носили противозаконный и противочеловеческий характер. Для нас крайне важно понять и сегодняшние тенденции общественной жизни, проникнуть в сущность конфликта между демократией и бюрократией. Парадокс этого конфликта состоит в том, что вовлечение широких масс в социальную практику приводит к бюрократизации общественных инициатив, движений. Приметой времени является возникновение, с одной стороны, харизматических лидеров, а с другой — "творческое содружество" чиновника и "прогрессиста"…
— Что же, это чисто эмпирическое исследование? — спросил Манекин.
— Да, эмпирическое, но с широкими теоретическими обобщениями.
— Я не вижу здесь научного предмета исследования, — тихо произнес Канистров.
— Давайте с вами сразу условимся. Кто намерен вести схоластические споры, тому следует сразу подумать о переходе в другое подразделение.
— Что же так сразу… Надо ведь подумать, освоиться.
— И годика два поразмышлять… — это Лапшин съязвил.
— Простите, мне непонятно то, как должны оформляться результаты исследования, — спросил под конец Вселенский, и по этому вопросу разгорелся спор.
— Товарищи, мы с вами пишем "Очерки психологии злодеяний". И здесь любая публицистическая форма годится, лишь бы это было по существу исследованием глубинных процессов, связанных с нарушением законности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169