Сидорчук вызвал нас и возвратил дневники, сказав при этом:
— Ну что ж, господа Солженицыны, возвращаю вам ваши литературные пасквили. Советую вам их уничтожить. Совет коллектива возмущен вашими письменами. Мы не ручаемся за то, что можно сдержать справедливый гнев коллектива.
В тот же день нам удалось через вольнонаемных переправить в поселок все наши дневниковые записи. А Лапшин получил два новых взыскания и объявил в порядке протеста голодовку. Сидорчук поставил Лапшина на такие работы, где норму выполнить было невозможно, а это значит — новое наказание. А задание Лапшину дали такое: вырыть две ямы глубиной в три метра, два метра в ширину и два в длину. Норма — два кубометра в день. Морозы были до сорока. Земля глубоко промерзла. Землю нужно было прогревать, и Лапшину сказали:
— Бери дрова, опилки, пали костры, прогревай, но только времени тебе на прогрев земли не даем.
— Это незаконно. На прогрев потребуется не менее четырех часов…
— На это мы не пойдем…
— Я прошу дать мне технический наряд. Без технического наряда, подписанного техноруком, норму я выполнять не буду… Технорук отказался дать наряд.
— Рой так, — сказал он. — Можешь считать, что ты у меня получил техническое задание. Даем тебе два дополнительных часа на прогрев земли.
Лапшин не прекращал голодовку. Каждое утро он отправлял новую жалобу прокурору области с просьбой прибыть в колонию.
Мы ничем не могли помочь Лапшину. Мы могли бы ему передать еду, но он голодал и кончать голодовку отказывался, пока не приедет прокурор. Ямы под фундамент он долбил, и было жутко глядеть, как он это делает в сорокаградусный мороз. Однажды я подошел к нему совсем близко. Лапшин поднял голову. Голубые глаза его слезились:
— Это от мороза, старик, — сказал он, пытаясь улыбнуться. Улыбка была жалкой, беспомощной и виноватой.
— Чем бы тебе помочь? — спросил я.
— Мне ничем не поможешь, — улыбнулся Лапшин…
Я знал, мы могли бы его поддержать только одним: мы должны были последовать его примеру. Мы должны были объявить в знак протеста голодовку. Но мы на это не шли, потому что у каждого из нас были свои планы. Я подал документы на УДО. Никольский ждал реабилитации: о ней уже третий раз говорили по зарубежному радио.
Я подробно написал Любе о наших делах. Следующее письмо Любы меня удивило. Она сказала, что предпринимает меры, чтобы помочь Лапшину.
А Лапшин между тем, заканчивая работу, свалился.
24
По колонии пошел слух: Лапшина опустили. Ходили разные версии. Одни утверждали, что ночью сам Багамюк вместе с Квакиным и Разводовым, должно быть с ведома начальства, совершили эту гнусную акцию. Другие шепотом говорили о том, что руководил операцией сам Сидорчук…
С нами Лапшин не хотел разговаривать.
25
Чувство вспыхнувшей ревности не покидало меня. Когда я узнал, что Максимов вновь пожаловал к Любе, тут же я решил написать, что наши отношения окончены. А потом пришло благоразумие: при чем же здесь Люба?
Максимов на этот раз не делал предложений. Он просто был в командировке и пришел повидаться. Люба была благодарна ему за то устроенное им свидание со мной и потому не смогла отказать ему поужинать вместе.
"Во время ужина Максимов, — писала Люба, — набрался как свинья, и я не знала, что мне делать: бежать от него или отправить на такси в гостиницу. Пока я искала такси, Максимов пришел в себя. Он, должно быть, умылся и был свеж как огурчик. Он сказал мне:
— Я сам уеду. Только два слова. Я серьезно. Хотите верьте, а хотите нет. Но мы видимся с вами последний раз. Я вам наврал: я приехал повидать вас, проститься с вами. Завтра меня не будет в живых…
— Что за ерунда, — сказала я.
— Нет, нет, это правда, — сказал он и, представьте себе, заплакал.
Я стала его утешать. Он посмотрел на меня с такой мольбой и с такой надеждой, что у меня вдруг родилась мысль. Я сказала ему:
— Как вы можете, такой сильный, такой здоровый… Кругом столько страданий…
— Меня ничто больше не волнует. Я кончен. У меня нет цели, понимаете, нет. Мне не за что цепляться в этой жизни…
— Помогите одному человеку, а потом делайте что хотите, — сказала я и осеклась. Такой поворот должен был его ошарашить своим цинизмом. Но он улыбнулся:
— Вы ему хотите помочь? А стоит он того? Оценит?
— Нет, не ему, — ответила я.
Ты бы видел, что с ним произошло! Он посмотрел на меня с любопытством:
— Кому же?
Я рассказала о Лапшине. Он усмехнулся и тихо проговорил:
— Хотел бы оказаться на его месте. — А потом спросил, видела ли я его.
Я ответила, что не видела.
Он долго на меня смотрел, а потом сказал:
— Итак, еще одна соломинка. Еще один шанс. А для чего вам понадобилось просить о помощи Лапшину?
Я стала объяснять. Он пил, а я рассказывала, как все время вижу перед глазами белую заснеженную плоскость, а посредине яма, и в ней человек. Ломом долбит мерзлую землю. Изредка подходят к нему заключенные, а он виновато глядит на них. Они спрашивают:
— Может, хватит голодать, земляк?
А он молчит, и глаза его слезятся и еще виноватее делаются. Некоторые ученые говорят, что способность воспроизводить картины в красках до 1913 года чаще встречалась у людей. Теперь эта способность резко пошла на убыль. Стерлась эта способность. Поблекли образы. Нету видов живой действительности. Только у сумасшедших. Вот и я начинаю, наверное, сходить с ума, потому и маячит перед моими глазами человек в яме, с ломиком или с лопатой в руках.
Максимов слушал, слушал меня, а потом сказал:
— Хорошо все…
— Что хорошо? — спросила я.
— Может быть, вы и правы, раньше я думал так: одни наживаются на левом, а другие на правом. Одни играют в консерваторов, другие в новаторов, а в общем-то на круг если взять, то для каждого своя борьба есть средство достижения своекорыстных целей.
— Каких же?
— Разных. Женщины, например, тоже цель или утоление жажды тщеславия. Или еще какая-нибудь гордыня снедает, гонит человека на лишения, на борьбу. Тот же Лапшин — чего ему надо было? Жил как у Христа за пазухой, а все себе перепортил, изуродовал свою жизнь…
— Да вы же не знаете!
— Не знаю. Но убежден: не было у него ничего такого, во имя чего надо было буйствовать, порочить строй, выступать с антисоветчиной…
— Так не было никакой антисоветчины. Не было и буйства… Была попытка разобраться в противоречиях жизни, я так поняла, и за это их упекли. Разве это справедливо?
— Его не за это упекли. Вы же знаете, что его упекли по сто семьдесят седьмой статье часть третья. Вы знаете, как звучит эта статья? Изнасилование с применением физического насилия, угроз или с использованием беспомощного состояния, а равно несовер-шеннолетней…
— Не было никакого изнасилования. Я убеждена в этом.
— А что же было?
— Вот бы и разобраться в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ну что ж, господа Солженицыны, возвращаю вам ваши литературные пасквили. Советую вам их уничтожить. Совет коллектива возмущен вашими письменами. Мы не ручаемся за то, что можно сдержать справедливый гнев коллектива.
В тот же день нам удалось через вольнонаемных переправить в поселок все наши дневниковые записи. А Лапшин получил два новых взыскания и объявил в порядке протеста голодовку. Сидорчук поставил Лапшина на такие работы, где норму выполнить было невозможно, а это значит — новое наказание. А задание Лапшину дали такое: вырыть две ямы глубиной в три метра, два метра в ширину и два в длину. Норма — два кубометра в день. Морозы были до сорока. Земля глубоко промерзла. Землю нужно было прогревать, и Лапшину сказали:
— Бери дрова, опилки, пали костры, прогревай, но только времени тебе на прогрев земли не даем.
— Это незаконно. На прогрев потребуется не менее четырех часов…
— На это мы не пойдем…
— Я прошу дать мне технический наряд. Без технического наряда, подписанного техноруком, норму я выполнять не буду… Технорук отказался дать наряд.
— Рой так, — сказал он. — Можешь считать, что ты у меня получил техническое задание. Даем тебе два дополнительных часа на прогрев земли.
Лапшин не прекращал голодовку. Каждое утро он отправлял новую жалобу прокурору области с просьбой прибыть в колонию.
Мы ничем не могли помочь Лапшину. Мы могли бы ему передать еду, но он голодал и кончать голодовку отказывался, пока не приедет прокурор. Ямы под фундамент он долбил, и было жутко глядеть, как он это делает в сорокаградусный мороз. Однажды я подошел к нему совсем близко. Лапшин поднял голову. Голубые глаза его слезились:
— Это от мороза, старик, — сказал он, пытаясь улыбнуться. Улыбка была жалкой, беспомощной и виноватой.
— Чем бы тебе помочь? — спросил я.
— Мне ничем не поможешь, — улыбнулся Лапшин…
Я знал, мы могли бы его поддержать только одним: мы должны были последовать его примеру. Мы должны были объявить в знак протеста голодовку. Но мы на это не шли, потому что у каждого из нас были свои планы. Я подал документы на УДО. Никольский ждал реабилитации: о ней уже третий раз говорили по зарубежному радио.
Я подробно написал Любе о наших делах. Следующее письмо Любы меня удивило. Она сказала, что предпринимает меры, чтобы помочь Лапшину.
А Лапшин между тем, заканчивая работу, свалился.
24
По колонии пошел слух: Лапшина опустили. Ходили разные версии. Одни утверждали, что ночью сам Багамюк вместе с Квакиным и Разводовым, должно быть с ведома начальства, совершили эту гнусную акцию. Другие шепотом говорили о том, что руководил операцией сам Сидорчук…
С нами Лапшин не хотел разговаривать.
25
Чувство вспыхнувшей ревности не покидало меня. Когда я узнал, что Максимов вновь пожаловал к Любе, тут же я решил написать, что наши отношения окончены. А потом пришло благоразумие: при чем же здесь Люба?
Максимов на этот раз не делал предложений. Он просто был в командировке и пришел повидаться. Люба была благодарна ему за то устроенное им свидание со мной и потому не смогла отказать ему поужинать вместе.
"Во время ужина Максимов, — писала Люба, — набрался как свинья, и я не знала, что мне делать: бежать от него или отправить на такси в гостиницу. Пока я искала такси, Максимов пришел в себя. Он, должно быть, умылся и был свеж как огурчик. Он сказал мне:
— Я сам уеду. Только два слова. Я серьезно. Хотите верьте, а хотите нет. Но мы видимся с вами последний раз. Я вам наврал: я приехал повидать вас, проститься с вами. Завтра меня не будет в живых…
— Что за ерунда, — сказала я.
— Нет, нет, это правда, — сказал он и, представьте себе, заплакал.
Я стала его утешать. Он посмотрел на меня с такой мольбой и с такой надеждой, что у меня вдруг родилась мысль. Я сказала ему:
— Как вы можете, такой сильный, такой здоровый… Кругом столько страданий…
— Меня ничто больше не волнует. Я кончен. У меня нет цели, понимаете, нет. Мне не за что цепляться в этой жизни…
— Помогите одному человеку, а потом делайте что хотите, — сказала я и осеклась. Такой поворот должен был его ошарашить своим цинизмом. Но он улыбнулся:
— Вы ему хотите помочь? А стоит он того? Оценит?
— Нет, не ему, — ответила я.
Ты бы видел, что с ним произошло! Он посмотрел на меня с любопытством:
— Кому же?
Я рассказала о Лапшине. Он усмехнулся и тихо проговорил:
— Хотел бы оказаться на его месте. — А потом спросил, видела ли я его.
Я ответила, что не видела.
Он долго на меня смотрел, а потом сказал:
— Итак, еще одна соломинка. Еще один шанс. А для чего вам понадобилось просить о помощи Лапшину?
Я стала объяснять. Он пил, а я рассказывала, как все время вижу перед глазами белую заснеженную плоскость, а посредине яма, и в ней человек. Ломом долбит мерзлую землю. Изредка подходят к нему заключенные, а он виновато глядит на них. Они спрашивают:
— Может, хватит голодать, земляк?
А он молчит, и глаза его слезятся и еще виноватее делаются. Некоторые ученые говорят, что способность воспроизводить картины в красках до 1913 года чаще встречалась у людей. Теперь эта способность резко пошла на убыль. Стерлась эта способность. Поблекли образы. Нету видов живой действительности. Только у сумасшедших. Вот и я начинаю, наверное, сходить с ума, потому и маячит перед моими глазами человек в яме, с ломиком или с лопатой в руках.
Максимов слушал, слушал меня, а потом сказал:
— Хорошо все…
— Что хорошо? — спросила я.
— Может быть, вы и правы, раньше я думал так: одни наживаются на левом, а другие на правом. Одни играют в консерваторов, другие в новаторов, а в общем-то на круг если взять, то для каждого своя борьба есть средство достижения своекорыстных целей.
— Каких же?
— Разных. Женщины, например, тоже цель или утоление жажды тщеславия. Или еще какая-нибудь гордыня снедает, гонит человека на лишения, на борьбу. Тот же Лапшин — чего ему надо было? Жил как у Христа за пазухой, а все себе перепортил, изуродовал свою жизнь…
— Да вы же не знаете!
— Не знаю. Но убежден: не было у него ничего такого, во имя чего надо было буйствовать, порочить строй, выступать с антисоветчиной…
— Так не было никакой антисоветчины. Не было и буйства… Была попытка разобраться в противоречиях жизни, я так поняла, и за это их упекли. Разве это справедливо?
— Его не за это упекли. Вы же знаете, что его упекли по сто семьдесят седьмой статье часть третья. Вы знаете, как звучит эта статья? Изнасилование с применением физического насилия, угроз или с использованием беспомощного состояния, а равно несовер-шеннолетней…
— Не было никакого изнасилования. Я убеждена в этом.
— А что же было?
— Вот бы и разобраться в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169