Было досадно и смешно барахтаться в этих в общем-то безобидных сугробах. Детвора всю зиму кувыркается просто так, потехи ради, а она, взрослый человек, завязла и выбраться не может.
Наталья откинулась на спину, скользнула взглядом по зеленым шапкам сосен, по белым курчавым обрывкам облаков и вдруг заметила, что на дворе весна. Не какая-то временная оттепель, а настоящая весна. Конечно, по ночам еще будут поджимать заморозки, и случайная метель еще может налететь, но весны им не спугнуть, не остановить, не повернуть обратно. Между макушками деревьев небольшими проталинами голубело по-весеннему высокое небо, тонкие нити солнечных лучей проскальзывали сквозь ветки, золотя и без того желтобокие стволы, внизу, над самым полотном снега, который находился теперь на уровне Натальиных глаз, едва приметно колыхался парок, и ощутимые запахи прели, перегноя, запахи скрытой от взора земли пощекотывали в носу. Все это она увидела и ощутила только сейчас — неожиданно для себя, с удивлением. Ни вчера, ни позавчера ничего подобного не замечала, хотя оттепель стояла уже без малого неделю.
Лежать на перинно-мягком снегу, почти не чувствуя тяжести своего тела, было настолько приятно, что не хотелось даже пальцем шевельнуть. На нее нашло благодушие, какое-то умиление всем окружающим и вместе с тем абсолютное безразличие к себе. Зачем карабкаться, выбиваясь из сил, потом тянуть куда-то санки, рубить какой-то хворост, двигать руками и ногами, когда так хорошо лежать, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь. Кому все это надо? Если ей, Наталье, не надо и ему, Левенкову, не надо, то больше никому.
Она долго смотрела в небо, потом закрыла глаза, окунаясь в тишину и безмятежное спокойствие. «Легко-то как! — подумалось отдаленно. — Всегда бы так вот...» Больше ни о чем не думалось, ничего не ощущалось, только— легкость, необъяснимая легкость на грани бесконечного блаженства и забытья.
Сколько она так пролежала, Наталья не помнит. Пришла в себя от холода, сведшего все ее тело судорогой, и неожиданного страха: «Что же это я?..»
Она вскочила, еще раз попыталась вскарабкаться на бруствер и не смогла — сорвалась опять. Оставалось единственное — пробиваться к пологому спуску. И Наталья стала пробиваться, наваливаясь грудью на толщу снега, подминая его под себя всем телом, утаптывая коленками, локтями, ногами, закоченелыми ладонями.
Пробивая в снегу узкую траншею, она вскоре согрелась и почувствовала что вся, с головы до пят, мокрая. Снег забивался в рукава, под фуфайку, за голенища бурок, таял там, вызывая неприятное ощущение сырости; под ногами устрашающе хлюпала вода, подстегивая ее, торопя движения. Она боялась остановиться, задержаться хоть на минуту: казалось, сделай это — и ее потянет вниз, в неизвестность, будто окоп не имеет дна. Это дно и не прощупывалось — ноги ее, еще не найдя хорошей опоры, уже сами поспешно тянулись коленками к животу и тут же проваливались в рыхлый снег.
Перевела она дух только наверху, ступив на землю и ощутив ее твердь. Оглядела свою дорожку-траншею, весь окоп — теперь казалось, такой невзрачный, маленький — и посмеялась над недавним страхом.
Переломив надвое злополучную ветку, Наталья кинула ее на санки, подобрала топор и заторопилась к дому, вздрагивая и ежась при каждом дуновении ветра. Промокшая одежда неприятно обклеила все ее тело, начиная вызывать в нем все усиливающийся озноб.
Простуды Наталья не боялась. Еще в Метелице, на заготовке торфа, сколько раз промокала в болоте, попадала под дожди, промозглые осенние ветры и не знала никаких болезней. Однако на этот раз слегла основательно, видно, слишком долго просидела в мокром снегу.
Доктор, которого привез Левенков из города, определил у нее двустороннее воспаление легких, но это известие Наталья восприняла спокойно, с какой-то отрешенностью, будто опасность нависла не над ней самой, а над кем-то посторонним. «Воспаление?.. Вот и добре, судьба, знать, так распорядилась». То ли жар и полузабытье мешали осознать ей всю опасность болезни, то ли неверие в возможность выздороветь — она и сама не могла взять в толк,— но равнодушие к собственной судьбе приносило ей душевное успо оение и немного удивляло: неужто в смерти страха нет? Если это так, чего же люди боятся ее, чего с таким остервенением цепляются за жизнь — един-
ственно оттого, что она, эта жизнь, нужна кому-то? А если никому не нужна?.. Наталья то впадала в забытье, теряя счет времени, путая день с ночью, то приходила в себя, каждый раз ожидая появления страха перед смертью. Но он не появлялся, и это успокаивало, ей становилось хорошо и легко, как в окопе, когда она отдыхала, любуясь голубизной весеннего неба. Болезненное, преследующее ее всю зиму «надо освободить» становилось реальностью, вопрос «как это сделать?» разрешался сам собой.
Левенков и Ксюша, которые ухаживали за ней попеременно, верили в порошки, прописанные доктором, и в ее выздоровление. Наталья не перечила им, во всем соглашаясь, и тайком, когда ее сознание прояснялось, выбрасывала приготовленные к приему лекарства. Какой расчет оттягивать то, что непременно должно произойти, да мучить себя ожиданием. Она это чувствовала всем существом своим, знала наверняка, давно была готова к этому— месяц, два, три месяца назад. Так не порошкам же каким-то все переиначивать.
Однажды под вечер, то ли на шестой, то ли на седьмой день болезни, Наталья вдруг почувствовала облегчение, и в голове у нее шевельнулась мысль: «Зачем я так, разве по-другому нельзя?» Но мысль эта была отдаленной, почти нереальной и к тому же запоздалой — не оставалось сил, чтобы открыть глаза или произнести хоть слово. У нее прощупывали пульс, прикладывались к груди, она слышала, как заголосила Ксюша, страшно удивилась этому, хотела шевельнуться, показать им, что еще живая, но не смогла. Ни страха, ни горечи не ощущалось — только удивление, бесконечная легкость и благодарность к людям, оплакивающим ее.
Некоторое время она еще слышала приглушенные звуки, но и они с каждым мгновением становились все неразборчивее, все отдаленнее, пока не исчезли совсем.
Наталья умерла спокойно, незаметно, как и прожила всю свою жизнь. Умерла, будто уснула. Хоронили ее в будний день. За гробом шло не много народу — только самые близкие ей и Левенкову. За двухнедельную оттепель кладбищенский пригорок освободился от снега, земля оттаяла, размягчела, и копать могилу было
незатруднительно. Казалось, даже после смерти Наталья боялась создать людям излишние хлопоты, отяготить их собой. И сама природа словно прислушалась к ее желанию и способствовала ей, подарив нечастое мартовское тепло, благодатный солнечный день, бесконечную синеву в небе.
Оттаявшая земля не стучала о крышку гроба, как в мороз или суховей,— ложилась тихо и мягко, будто и не падала, а слетала с высоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Наталья откинулась на спину, скользнула взглядом по зеленым шапкам сосен, по белым курчавым обрывкам облаков и вдруг заметила, что на дворе весна. Не какая-то временная оттепель, а настоящая весна. Конечно, по ночам еще будут поджимать заморозки, и случайная метель еще может налететь, но весны им не спугнуть, не остановить, не повернуть обратно. Между макушками деревьев небольшими проталинами голубело по-весеннему высокое небо, тонкие нити солнечных лучей проскальзывали сквозь ветки, золотя и без того желтобокие стволы, внизу, над самым полотном снега, который находился теперь на уровне Натальиных глаз, едва приметно колыхался парок, и ощутимые запахи прели, перегноя, запахи скрытой от взора земли пощекотывали в носу. Все это она увидела и ощутила только сейчас — неожиданно для себя, с удивлением. Ни вчера, ни позавчера ничего подобного не замечала, хотя оттепель стояла уже без малого неделю.
Лежать на перинно-мягком снегу, почти не чувствуя тяжести своего тела, было настолько приятно, что не хотелось даже пальцем шевельнуть. На нее нашло благодушие, какое-то умиление всем окружающим и вместе с тем абсолютное безразличие к себе. Зачем карабкаться, выбиваясь из сил, потом тянуть куда-то санки, рубить какой-то хворост, двигать руками и ногами, когда так хорошо лежать, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь. Кому все это надо? Если ей, Наталье, не надо и ему, Левенкову, не надо, то больше никому.
Она долго смотрела в небо, потом закрыла глаза, окунаясь в тишину и безмятежное спокойствие. «Легко-то как! — подумалось отдаленно. — Всегда бы так вот...» Больше ни о чем не думалось, ничего не ощущалось, только— легкость, необъяснимая легкость на грани бесконечного блаженства и забытья.
Сколько она так пролежала, Наталья не помнит. Пришла в себя от холода, сведшего все ее тело судорогой, и неожиданного страха: «Что же это я?..»
Она вскочила, еще раз попыталась вскарабкаться на бруствер и не смогла — сорвалась опять. Оставалось единственное — пробиваться к пологому спуску. И Наталья стала пробиваться, наваливаясь грудью на толщу снега, подминая его под себя всем телом, утаптывая коленками, локтями, ногами, закоченелыми ладонями.
Пробивая в снегу узкую траншею, она вскоре согрелась и почувствовала что вся, с головы до пят, мокрая. Снег забивался в рукава, под фуфайку, за голенища бурок, таял там, вызывая неприятное ощущение сырости; под ногами устрашающе хлюпала вода, подстегивая ее, торопя движения. Она боялась остановиться, задержаться хоть на минуту: казалось, сделай это — и ее потянет вниз, в неизвестность, будто окоп не имеет дна. Это дно и не прощупывалось — ноги ее, еще не найдя хорошей опоры, уже сами поспешно тянулись коленками к животу и тут же проваливались в рыхлый снег.
Перевела она дух только наверху, ступив на землю и ощутив ее твердь. Оглядела свою дорожку-траншею, весь окоп — теперь казалось, такой невзрачный, маленький — и посмеялась над недавним страхом.
Переломив надвое злополучную ветку, Наталья кинула ее на санки, подобрала топор и заторопилась к дому, вздрагивая и ежась при каждом дуновении ветра. Промокшая одежда неприятно обклеила все ее тело, начиная вызывать в нем все усиливающийся озноб.
Простуды Наталья не боялась. Еще в Метелице, на заготовке торфа, сколько раз промокала в болоте, попадала под дожди, промозглые осенние ветры и не знала никаких болезней. Однако на этот раз слегла основательно, видно, слишком долго просидела в мокром снегу.
Доктор, которого привез Левенков из города, определил у нее двустороннее воспаление легких, но это известие Наталья восприняла спокойно, с какой-то отрешенностью, будто опасность нависла не над ней самой, а над кем-то посторонним. «Воспаление?.. Вот и добре, судьба, знать, так распорядилась». То ли жар и полузабытье мешали осознать ей всю опасность болезни, то ли неверие в возможность выздороветь — она и сама не могла взять в толк,— но равнодушие к собственной судьбе приносило ей душевное успо оение и немного удивляло: неужто в смерти страха нет? Если это так, чего же люди боятся ее, чего с таким остервенением цепляются за жизнь — един-
ственно оттого, что она, эта жизнь, нужна кому-то? А если никому не нужна?.. Наталья то впадала в забытье, теряя счет времени, путая день с ночью, то приходила в себя, каждый раз ожидая появления страха перед смертью. Но он не появлялся, и это успокаивало, ей становилось хорошо и легко, как в окопе, когда она отдыхала, любуясь голубизной весеннего неба. Болезненное, преследующее ее всю зиму «надо освободить» становилось реальностью, вопрос «как это сделать?» разрешался сам собой.
Левенков и Ксюша, которые ухаживали за ней попеременно, верили в порошки, прописанные доктором, и в ее выздоровление. Наталья не перечила им, во всем соглашаясь, и тайком, когда ее сознание прояснялось, выбрасывала приготовленные к приему лекарства. Какой расчет оттягивать то, что непременно должно произойти, да мучить себя ожиданием. Она это чувствовала всем существом своим, знала наверняка, давно была готова к этому— месяц, два, три месяца назад. Так не порошкам же каким-то все переиначивать.
Однажды под вечер, то ли на шестой, то ли на седьмой день болезни, Наталья вдруг почувствовала облегчение, и в голове у нее шевельнулась мысль: «Зачем я так, разве по-другому нельзя?» Но мысль эта была отдаленной, почти нереальной и к тому же запоздалой — не оставалось сил, чтобы открыть глаза или произнести хоть слово. У нее прощупывали пульс, прикладывались к груди, она слышала, как заголосила Ксюша, страшно удивилась этому, хотела шевельнуться, показать им, что еще живая, но не смогла. Ни страха, ни горечи не ощущалось — только удивление, бесконечная легкость и благодарность к людям, оплакивающим ее.
Некоторое время она еще слышала приглушенные звуки, но и они с каждым мгновением становились все неразборчивее, все отдаленнее, пока не исчезли совсем.
Наталья умерла спокойно, незаметно, как и прожила всю свою жизнь. Умерла, будто уснула. Хоронили ее в будний день. За гробом шло не много народу — только самые близкие ей и Левенкову. За двухнедельную оттепель кладбищенский пригорок освободился от снега, земля оттаяла, размягчела, и копать могилу было
незатруднительно. Казалось, даже после смерти Наталья боялась создать людям излишние хлопоты, отяготить их собой. И сама природа словно прислушалась к ее желанию и способствовала ей, подарив нечастое мартовское тепло, благодатный солнечный день, бесконечную синеву в небе.
Оттаявшая земля не стучала о крышку гроба, как в мороз или суховей,— ложилась тихо и мягко, будто и не падала, а слетала с высоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148