Просунув два паль-
ца в отверстие кулька, вытянул за хвост третью хамсину н только хотел отправить ее в рот, как увидел перед собой маленького цыганенка.
— Дай! — сказал цыганенок, протягивая тонкие грязные пальцы.
Не попросил — потребовал, и это насторожило Артем-ку, настроило против цыганенка.
— Много вас тут! — Он насупился и прижал кулек с хамсой к животу.
— Дай,— повторил цыганенок, но уже не потребовал, а жалобно попросил. Тонкие пальцы его мелко задрожали, и круглые немигающие глаза уставились на Артемку.
Он растерялся. Увидел, что цыганенок голодный и совсем не нахальный, а жалкий и беспомощный, что ему сильно хочется есть и только оттого это требовательное «дай!». Артемке тоже хотелось есть, но не так, как этому цыганенку. Он и не помнит, когда наедался досыта, но хорошо знает, что голодать не приходилось. И видеть голодающих не приходилось.
Он сунул в дрожащие пальцы цыганенка хамсину, и она исчезла за его сомкнутыми губами.
Рядом с первым цыганенком появился второй, третий, четвертый. У всех у них блестели глаза, все они тянули свои грязные, жадные, дрожащие пальцы и просили вразнобой: «Дай! Дай! Дай!»
Артемке стало страшно. Казалось, еще секунда — и обступившие его цыганята накинутся на кулек, как стая кур на щепотку проса, расхватают хамсу, передерутся между собой. И, уже не думая о том, что скажет деду, он принялся вытягивать из кулька серебристые рыбешки и совать в тянущиеся к нему руки цыганят такими же, как и у них, дрожащими пальцами. Цыганята отталкивали друг друга, толпились, будто их было не четверо, а добрых десятка полтора, заслонив собой и вокзал, и привокзальный садик, и всех людей, поджидающих поезда.
Спохватился Артемка, когда кулек был пустым и цыганята разошлись. На коленях лежала серая мокрая бумажка с крохотными серебристыми чешуйками от хамсы и вкусно пахла.
«Што я деду скажу?» — подумал Артемка с испугом и не нашел ответа. Пустая бумажка раздражала своим запахом, и он, скомкав ее, сунул за спину.
— Жалостливый? — услышал Артемка насмешливый голос. Он повернулся. Говорила седая тетка с наколкой.
— Жалостливый? — переспросила она и криво усмехнулась.
— Они ж голодные,— оправдался он, с опаской косясь на странную тетку.
— Всех будешь жалеть — сам подохнешь! Сердобольных развелось...
— А вот и неправда,— с неожиданной для себя дерзостью ответил Артемка и приподнялся, готовый в любую минуту дать деру.
— Щенок! — процедила тетка сквозь зубы, равнодушно оглядела его и, привалившись к дереву, приняла прежнее положение. Рука ее легла вдоль ноги, и Артемка прочи-тал заинтересовавшую его еще раньше наколку. Синими кривыми буквами в две строчки было выведено:
Кто боится смерти,
тот не достоин жизни.
«И неправда,— подумал Артемка.— Смерти все боятся». И тут же услышал дедов голос.
— Артемка, поспешай, наш поезд подошел! — звал его дед от калитки.
Он встал и поплелся к деду. Проходя мимо цыганят, задержался на минуту, они так же понуро стояли возле своих матерей и не обращали на Артемку никакого внимания. На выходе еще раз приостановился и обернулся к цыганятам, но ни один из них так и не поглядел в его сторону. Только седая тетка глядела на Артемку и насмешливо улыбалась.
— Поспешай, поспешай,— торопил дед.— Отстанем.
Пропажу кулька с хамсой дед Антип обнаружил только в вагоне, когда поезд набирал ход. Артемка хотел было соврать, сказав, что кулек забыл второпях, но передумал и выложил все как было. Дед вздохнул и сказал с укором:
— Привезли гостинца... Эх, ра-аз-зява!
— Они ж голодные...
— А ты — сытый?
Артемка не был сытым. И оттого, что ему хотелось есть и набил себе пятки, оттого, что дед Антип серчал за пропажу хамсы, а цыганята даже не глянули в его сторону, когда уходил, Артемке захотелось плакать. Губы помимо воли искривились.
— Ты штой-то? — спросил дед миролюбиво.
— Они ж голодные...
— Эк, заладил! Ну, будя, будя, нашел чего жалеть... Никакой пользительности от этой мелюзги — одно баловство.
Видя, что Дед перестал сердиться, Артемка немного успокоился, и желание плакать прошло, но оставалась какая-то непонятная обида на цыганят, на тетку с наколкой. Необычное и новое, увиденное им за сегодняшний день, нагромождалось одно на другое, путалось в голове. То представлялась непонятная наколка на жилистой теткиной руке, то дрожащие пальцы цыганят, то блестящие под вечерним солнцем белые рыбешки. И все время чувствовался вкусный запах хамсы.
Артемка уморился, его одолевала дремота.
Пока стояли погожие дни, с уборкой картофеля надо было торопиться. Близился октябрь, и никто не гарантировал от затяжных дождей. На своих планах сельчане управились еще в середине сентября, колхозное же поле наполовину лежало нетронутым.
Убирали под два плуга почти всей деревней. На косогоре вдоль утоптанной до окаменелости дороги, ведущей на станцию, белели бабьи платки. Как дым от паровоза, узкой лентой вздымалась пыль над бороздой за плугом и медленно отплывала в сторону.
Лазарь Плетнюк свозил бульбу на колхозный двор и ссыпал в бурт. Он сделал одну ходку и теперь возвращался на поле, сидя в передке воза с кнутом за голенищем. От станции донесся басовитый паровозный гудок. Прибыл утренний поезд из Гомеля, и Лазарь стал вглядываться в даль — не вернулся ли еще кто из фронтовиков? Но никого в солдатской форме на дороге не было, только одна незнакомая горожанка шла навстречу, удивляя его своим необычным видом. Одета она была в ярко-желтый макинтош, на голове — копна рыжих волос, губы накрашены, как у русалки на бумажном ковре, который видел однажды Лазарь на базаре.
Прошла мимо воза — не поздоровалась, не перекинулась словом, ничего не спросила. Ну да что с нее взять— горожанка, не привыкла здороваться с незнакомыми. Он поглядел ей вслед и то ли от удивления, то ли от удовольствия причмокнул губами. Все бабы на поле поразгибалй спины и провожали горожанку любопытными взглядами.
— Чтой-то за канарейка такая, дядька Лазарь? — спросил кто-то из молодых девок, когда он подъехал к ним.
— Право те, канарейка! — подхватила Капитолина.
— Скусная бабочка! — протянул блаженно Лазарь, но тут же с опаской оглянулся — не слышала ли его жена Глаша?
— Да не про нас,— вздохнула притворно Капитолина.
— Никак, Захар городской обзавелся? — решил кто-то. Посмеялись, погадали, к кому бы могла приехать такая
«фуфыра», и принялись за работу.
Перед самым поворотом на колхозный двор Лазарь увидел бегущего по стежке Артемку. Хлопец явно нес какую-то весть о приезжей. Лазарь остановился и окликнул его.
— Дядька Лазарь, вас шукают,— заторопился Артем-ка.— Мамка Сашкипа объявилась!
— Ты што, ты штой-та?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
ца в отверстие кулька, вытянул за хвост третью хамсину н только хотел отправить ее в рот, как увидел перед собой маленького цыганенка.
— Дай! — сказал цыганенок, протягивая тонкие грязные пальцы.
Не попросил — потребовал, и это насторожило Артем-ку, настроило против цыганенка.
— Много вас тут! — Он насупился и прижал кулек с хамсой к животу.
— Дай,— повторил цыганенок, но уже не потребовал, а жалобно попросил. Тонкие пальцы его мелко задрожали, и круглые немигающие глаза уставились на Артемку.
Он растерялся. Увидел, что цыганенок голодный и совсем не нахальный, а жалкий и беспомощный, что ему сильно хочется есть и только оттого это требовательное «дай!». Артемке тоже хотелось есть, но не так, как этому цыганенку. Он и не помнит, когда наедался досыта, но хорошо знает, что голодать не приходилось. И видеть голодающих не приходилось.
Он сунул в дрожащие пальцы цыганенка хамсину, и она исчезла за его сомкнутыми губами.
Рядом с первым цыганенком появился второй, третий, четвертый. У всех у них блестели глаза, все они тянули свои грязные, жадные, дрожащие пальцы и просили вразнобой: «Дай! Дай! Дай!»
Артемке стало страшно. Казалось, еще секунда — и обступившие его цыганята накинутся на кулек, как стая кур на щепотку проса, расхватают хамсу, передерутся между собой. И, уже не думая о том, что скажет деду, он принялся вытягивать из кулька серебристые рыбешки и совать в тянущиеся к нему руки цыганят такими же, как и у них, дрожащими пальцами. Цыганята отталкивали друг друга, толпились, будто их было не четверо, а добрых десятка полтора, заслонив собой и вокзал, и привокзальный садик, и всех людей, поджидающих поезда.
Спохватился Артемка, когда кулек был пустым и цыганята разошлись. На коленях лежала серая мокрая бумажка с крохотными серебристыми чешуйками от хамсы и вкусно пахла.
«Што я деду скажу?» — подумал Артемка с испугом и не нашел ответа. Пустая бумажка раздражала своим запахом, и он, скомкав ее, сунул за спину.
— Жалостливый? — услышал Артемка насмешливый голос. Он повернулся. Говорила седая тетка с наколкой.
— Жалостливый? — переспросила она и криво усмехнулась.
— Они ж голодные,— оправдался он, с опаской косясь на странную тетку.
— Всех будешь жалеть — сам подохнешь! Сердобольных развелось...
— А вот и неправда,— с неожиданной для себя дерзостью ответил Артемка и приподнялся, готовый в любую минуту дать деру.
— Щенок! — процедила тетка сквозь зубы, равнодушно оглядела его и, привалившись к дереву, приняла прежнее положение. Рука ее легла вдоль ноги, и Артемка прочи-тал заинтересовавшую его еще раньше наколку. Синими кривыми буквами в две строчки было выведено:
Кто боится смерти,
тот не достоин жизни.
«И неправда,— подумал Артемка.— Смерти все боятся». И тут же услышал дедов голос.
— Артемка, поспешай, наш поезд подошел! — звал его дед от калитки.
Он встал и поплелся к деду. Проходя мимо цыганят, задержался на минуту, они так же понуро стояли возле своих матерей и не обращали на Артемку никакого внимания. На выходе еще раз приостановился и обернулся к цыганятам, но ни один из них так и не поглядел в его сторону. Только седая тетка глядела на Артемку и насмешливо улыбалась.
— Поспешай, поспешай,— торопил дед.— Отстанем.
Пропажу кулька с хамсой дед Антип обнаружил только в вагоне, когда поезд набирал ход. Артемка хотел было соврать, сказав, что кулек забыл второпях, но передумал и выложил все как было. Дед вздохнул и сказал с укором:
— Привезли гостинца... Эх, ра-аз-зява!
— Они ж голодные...
— А ты — сытый?
Артемка не был сытым. И оттого, что ему хотелось есть и набил себе пятки, оттого, что дед Антип серчал за пропажу хамсы, а цыганята даже не глянули в его сторону, когда уходил, Артемке захотелось плакать. Губы помимо воли искривились.
— Ты штой-то? — спросил дед миролюбиво.
— Они ж голодные...
— Эк, заладил! Ну, будя, будя, нашел чего жалеть... Никакой пользительности от этой мелюзги — одно баловство.
Видя, что Дед перестал сердиться, Артемка немного успокоился, и желание плакать прошло, но оставалась какая-то непонятная обида на цыганят, на тетку с наколкой. Необычное и новое, увиденное им за сегодняшний день, нагромождалось одно на другое, путалось в голове. То представлялась непонятная наколка на жилистой теткиной руке, то дрожащие пальцы цыганят, то блестящие под вечерним солнцем белые рыбешки. И все время чувствовался вкусный запах хамсы.
Артемка уморился, его одолевала дремота.
Пока стояли погожие дни, с уборкой картофеля надо было торопиться. Близился октябрь, и никто не гарантировал от затяжных дождей. На своих планах сельчане управились еще в середине сентября, колхозное же поле наполовину лежало нетронутым.
Убирали под два плуга почти всей деревней. На косогоре вдоль утоптанной до окаменелости дороги, ведущей на станцию, белели бабьи платки. Как дым от паровоза, узкой лентой вздымалась пыль над бороздой за плугом и медленно отплывала в сторону.
Лазарь Плетнюк свозил бульбу на колхозный двор и ссыпал в бурт. Он сделал одну ходку и теперь возвращался на поле, сидя в передке воза с кнутом за голенищем. От станции донесся басовитый паровозный гудок. Прибыл утренний поезд из Гомеля, и Лазарь стал вглядываться в даль — не вернулся ли еще кто из фронтовиков? Но никого в солдатской форме на дороге не было, только одна незнакомая горожанка шла навстречу, удивляя его своим необычным видом. Одета она была в ярко-желтый макинтош, на голове — копна рыжих волос, губы накрашены, как у русалки на бумажном ковре, который видел однажды Лазарь на базаре.
Прошла мимо воза — не поздоровалась, не перекинулась словом, ничего не спросила. Ну да что с нее взять— горожанка, не привыкла здороваться с незнакомыми. Он поглядел ей вслед и то ли от удивления, то ли от удовольствия причмокнул губами. Все бабы на поле поразгибалй спины и провожали горожанку любопытными взглядами.
— Чтой-то за канарейка такая, дядька Лазарь? — спросил кто-то из молодых девок, когда он подъехал к ним.
— Право те, канарейка! — подхватила Капитолина.
— Скусная бабочка! — протянул блаженно Лазарь, но тут же с опаской оглянулся — не слышала ли его жена Глаша?
— Да не про нас,— вздохнула притворно Капитолина.
— Никак, Захар городской обзавелся? — решил кто-то. Посмеялись, погадали, к кому бы могла приехать такая
«фуфыра», и принялись за работу.
Перед самым поворотом на колхозный двор Лазарь увидел бегущего по стежке Артемку. Хлопец явно нес какую-то весть о приезжей. Лазарь остановился и окликнул его.
— Дядька Лазарь, вас шукают,— заторопился Артем-ка.— Мамка Сашкипа объявилась!
— Ты што, ты штой-та?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148