Я управлял и буду управлять заводом как считаю нужным. Особенно сейчас. Да, особенно сейчас, когда и жрать нечего, и жить негде. И на слезу ты не дави. Так и порешим!—закончил он, как гвоздь вбил, видно не желая больше выслушивать никаких возражений.
«Однако перегибаешь»,— подумал Левенков и задал почти риторический вопрос:
— Не понял, о каких вольностях речь?
— О любых. Слесарям даешь отгулы, отпускаешь с работы посреди смены...
— Это когда рабочий свалился в карьер?
— Не сахарный, понимаешь! У печи мог просушиться.
— И получить воспаление легких.
— Экая сестра милосердия... Ладно, Сергей Николаевич, так не так, перетакивать не будем. Прения, та-аскать, закончены, показывай свою лебедку..
— Можно и закончить. Только я уж напоследок, для полной ясности... На ваши полномочия, Онисим Ефимович, я не посягаю, но и от своих не откажусь.
Он качнулся в сторону от Челышева и двинул по утоптанной глиняной тропке, засоренной пожухлой осенней травой, всем своим видом стараясь показать, что остался при собственном мнении. Начальник закурил и развалисто зашагал следом.
К этому разговору они больше не возвращались, словно забыли, словно его и не было, но от бодрого настроения, с которым шел Левенков в мастерские, не осталось и следа: разбирала досада, недовольство собой от недосказанности, недоговоренности, и он замечал по виду и настроению Челышева, что тот испытывает нечто подобное, только старается показать, будто такие мелочи, как предыдущая стычка, его нисколько не беспокоят. Говорили о сугубо производственных делах. Ровно, спокойно и сухо.
Лебедку установили засветло, из главного корпуса завода никто не прибегал, значит, все работает исправно, и Левенков направился домой лесом, в обход карьера. Сколько раз он давал себе слово не ходить этим путем, но снова и снова, только выпадала возможность, сворачивал в березовую рощу, пересекал ее поперек, делая полукиломет-
ровый загиб, и вдоль опушки уже соснового бора возвращался к поселку с тыльной стороны Малого двора. В лесу забывалась работа, а перед глазами вставали его двойняшки Света и Люда, его Надя, его прежний завод, шумная, суетливая Москва, и вместе со всем этим до боли в висках, до внутреннего крика — вопрос: как быть дальше? Это стало пыткой.
Желтая листва берез опала, устлав землю яркой периной, белые стволы деревьев с множеством продолговатых глаз-щелочек будто вспархивали в иссиня-прозрачную глубину неба, шаловливо растопырив облегченные ветви, и так напоминали подмосковные березы, что в груди щемило.
Было ясно и достаточно тепло, чтобы не торопиться под крышу, домой. Домой... А где он, его дом: здесь, в Сос-новке, или в Москве? Этого Левенков не знал. Охватывая по щиколотку ноги, шелестела пестрая листва, напоминая шуршание шин на Цветном бульваре, от карьера доносился глухой лязг ковшовой ленты экскаватора, ворчание его моторов, и это было похоже на шумный город за квартирным окном. Здесь во всем, стоило только ему войти в лес, чудилась прежняя, довоенная жизнь. В который раз он задавал себе вопрос, любил ли Надю, любит ли сейчас, и не мог ответить. Но и Наталью он не любил. То несильное и мягкое чувство, которое Левенков испытывал к Наде и называл для себя любовью, было все же сильнее чувства к Наталье. Нет, к Наталье он испытывал не любовь — благодарность.
Когда она вызволила его из лагеря, и в мыслях не было, чтобы где-то остаться, не вернуться в Москву, к своей семье. По существу, Наталья спасла ему жизнь. Спасла не от пули немецкой — от лагерного истощения.
В сорок втором, когда наши еще отступали к Сталинграду, полицаи позволяли себе этакую снисходительность — иногда отдавали пленных местным на поруки, и конечно же за хорошую взятку. Появилась возможность вырваться из лагеря под видом местного жителя. Организовал все сержант Демид Рыков, сорвиголова, весельчак и пройдоха, шофер автобата, которым командовал в начале войны Левенков. Для Демида невозможного в этой жизни не существовало, и даже сама война и немецкий лагерь, казалось, были для него всего лишь очередными приключениями. «Сыты будем — бабу скрутим, живы будем — не помрем»,— рокотал он густым гортанным голосом, не унывая ни в окружении, ни в добрушском лагере на Гомелыцине. И когда'
прощался с Левенковым перед его освобождением, повторил свою любимую поговорку, пообещав спокойно и убежденно: «Я вырвусь, командир. Немчишка сейчас самоуверенный, неопасливый. За меня будь спокоен, на первом этапе сквозану».
Зиму и все лето до осени Левенков прожил у Натальи в оккупированной Метелице. Она его выходила, поставила на ноги и стала его женой. Это произошло естественно и просто, как само собой разумеющееся, ради чего, может быть, она и рисковала собой, преодолевая страх, уже побывавшая однажды под дулом немецкого автомата и оттого преждевременно поседевшая. У Левенкова не хватило духу, недостало решимости оставить ее.. Он знал изломанную Натальину судьбу, раннее одиночество, видел, ощущал ее женскую преданность, готовность ради него на любые лишения — молчаливо, терпеливо, не требуя никаких обещаний или гарантий. Ее готовность на совершенно бескорыстное самопожертвование восхищала Левенкова и пробуждала внутреннюю необходимость, обязанность перед самим собой отвечать тем же. И он привык к Наталье и уже не мог оставить ее, заранее зная, что без дочерей, без Нади будет тяжко, что его место в Москве.
Сведений о семье он не имел с самого начала войны и не знал, где жена и дети, живы ли они. Летом сорок первого, когда его призвали на воинские сборы, семья уехала и,-} Украину, к Надиной матери, и, вполне возможно, оказалась, как и сам он, в оккупированной зоне.
Когда войска Рокоссовского освободили Белоруссию, Левенков ушел с армией, пообещав Наталье вернуться к ней, хотя она ни на чем не настаивала, не требовала никаких обещаний, даже боялась попросить его об этом. Случись по-другому, потребуй Наталья клятв и заверений, ему было бы легче оставить ее. Но именно эта молчаливая покорность судьбе, незащищенность от любых обид заставили Левенкова дать такое обещание. А обмануть Наталью он уже не мог — это было бы предательством.
А своя семья как? Вот и поди тут разберись. О том, что семья уцелела, он .узнал на фронте в конце сорок третьего, послав домой письмо и получив радостный ответ. С тех пор он раздвоился между домом и Натальей, потеряв покой и уверенность в себе. Особенно остро эту раздвоенность он почувствовал после войны, когда ездил в Москву объясняться с Надей. Лучше бы и не ездил, душу не травил! Но не поехать не мог. Они с Надей еще до женитьбы усло-
вились: в любой ситуации выкладывать все начистоту, не опускаться до подленьких уловок.
В первый же день Левенков рассказал свою историю, ничего не утаивая, не отыскивая оправданий, но чувствовал себя перед ней последним подлецом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
«Однако перегибаешь»,— подумал Левенков и задал почти риторический вопрос:
— Не понял, о каких вольностях речь?
— О любых. Слесарям даешь отгулы, отпускаешь с работы посреди смены...
— Это когда рабочий свалился в карьер?
— Не сахарный, понимаешь! У печи мог просушиться.
— И получить воспаление легких.
— Экая сестра милосердия... Ладно, Сергей Николаевич, так не так, перетакивать не будем. Прения, та-аскать, закончены, показывай свою лебедку..
— Можно и закончить. Только я уж напоследок, для полной ясности... На ваши полномочия, Онисим Ефимович, я не посягаю, но и от своих не откажусь.
Он качнулся в сторону от Челышева и двинул по утоптанной глиняной тропке, засоренной пожухлой осенней травой, всем своим видом стараясь показать, что остался при собственном мнении. Начальник закурил и развалисто зашагал следом.
К этому разговору они больше не возвращались, словно забыли, словно его и не было, но от бодрого настроения, с которым шел Левенков в мастерские, не осталось и следа: разбирала досада, недовольство собой от недосказанности, недоговоренности, и он замечал по виду и настроению Челышева, что тот испытывает нечто подобное, только старается показать, будто такие мелочи, как предыдущая стычка, его нисколько не беспокоят. Говорили о сугубо производственных делах. Ровно, спокойно и сухо.
Лебедку установили засветло, из главного корпуса завода никто не прибегал, значит, все работает исправно, и Левенков направился домой лесом, в обход карьера. Сколько раз он давал себе слово не ходить этим путем, но снова и снова, только выпадала возможность, сворачивал в березовую рощу, пересекал ее поперек, делая полукиломет-
ровый загиб, и вдоль опушки уже соснового бора возвращался к поселку с тыльной стороны Малого двора. В лесу забывалась работа, а перед глазами вставали его двойняшки Света и Люда, его Надя, его прежний завод, шумная, суетливая Москва, и вместе со всем этим до боли в висках, до внутреннего крика — вопрос: как быть дальше? Это стало пыткой.
Желтая листва берез опала, устлав землю яркой периной, белые стволы деревьев с множеством продолговатых глаз-щелочек будто вспархивали в иссиня-прозрачную глубину неба, шаловливо растопырив облегченные ветви, и так напоминали подмосковные березы, что в груди щемило.
Было ясно и достаточно тепло, чтобы не торопиться под крышу, домой. Домой... А где он, его дом: здесь, в Сос-новке, или в Москве? Этого Левенков не знал. Охватывая по щиколотку ноги, шелестела пестрая листва, напоминая шуршание шин на Цветном бульваре, от карьера доносился глухой лязг ковшовой ленты экскаватора, ворчание его моторов, и это было похоже на шумный город за квартирным окном. Здесь во всем, стоило только ему войти в лес, чудилась прежняя, довоенная жизнь. В который раз он задавал себе вопрос, любил ли Надю, любит ли сейчас, и не мог ответить. Но и Наталью он не любил. То несильное и мягкое чувство, которое Левенков испытывал к Наде и называл для себя любовью, было все же сильнее чувства к Наталье. Нет, к Наталье он испытывал не любовь — благодарность.
Когда она вызволила его из лагеря, и в мыслях не было, чтобы где-то остаться, не вернуться в Москву, к своей семье. По существу, Наталья спасла ему жизнь. Спасла не от пули немецкой — от лагерного истощения.
В сорок втором, когда наши еще отступали к Сталинграду, полицаи позволяли себе этакую снисходительность — иногда отдавали пленных местным на поруки, и конечно же за хорошую взятку. Появилась возможность вырваться из лагеря под видом местного жителя. Организовал все сержант Демид Рыков, сорвиголова, весельчак и пройдоха, шофер автобата, которым командовал в начале войны Левенков. Для Демида невозможного в этой жизни не существовало, и даже сама война и немецкий лагерь, казалось, были для него всего лишь очередными приключениями. «Сыты будем — бабу скрутим, живы будем — не помрем»,— рокотал он густым гортанным голосом, не унывая ни в окружении, ни в добрушском лагере на Гомелыцине. И когда'
прощался с Левенковым перед его освобождением, повторил свою любимую поговорку, пообещав спокойно и убежденно: «Я вырвусь, командир. Немчишка сейчас самоуверенный, неопасливый. За меня будь спокоен, на первом этапе сквозану».
Зиму и все лето до осени Левенков прожил у Натальи в оккупированной Метелице. Она его выходила, поставила на ноги и стала его женой. Это произошло естественно и просто, как само собой разумеющееся, ради чего, может быть, она и рисковала собой, преодолевая страх, уже побывавшая однажды под дулом немецкого автомата и оттого преждевременно поседевшая. У Левенкова не хватило духу, недостало решимости оставить ее.. Он знал изломанную Натальину судьбу, раннее одиночество, видел, ощущал ее женскую преданность, готовность ради него на любые лишения — молчаливо, терпеливо, не требуя никаких обещаний или гарантий. Ее готовность на совершенно бескорыстное самопожертвование восхищала Левенкова и пробуждала внутреннюю необходимость, обязанность перед самим собой отвечать тем же. И он привык к Наталье и уже не мог оставить ее, заранее зная, что без дочерей, без Нади будет тяжко, что его место в Москве.
Сведений о семье он не имел с самого начала войны и не знал, где жена и дети, живы ли они. Летом сорок первого, когда его призвали на воинские сборы, семья уехала и,-} Украину, к Надиной матери, и, вполне возможно, оказалась, как и сам он, в оккупированной зоне.
Когда войска Рокоссовского освободили Белоруссию, Левенков ушел с армией, пообещав Наталье вернуться к ней, хотя она ни на чем не настаивала, не требовала никаких обещаний, даже боялась попросить его об этом. Случись по-другому, потребуй Наталья клятв и заверений, ему было бы легче оставить ее. Но именно эта молчаливая покорность судьбе, незащищенность от любых обид заставили Левенкова дать такое обещание. А обмануть Наталью он уже не мог — это было бы предательством.
А своя семья как? Вот и поди тут разберись. О том, что семья уцелела, он .узнал на фронте в конце сорок третьего, послав домой письмо и получив радостный ответ. С тех пор он раздвоился между домом и Натальей, потеряв покой и уверенность в себе. Особенно остро эту раздвоенность он почувствовал после войны, когда ездил в Москву объясняться с Надей. Лучше бы и не ездил, душу не травил! Но не поехать не мог. Они с Надей еще до женитьбы усло-
вились: в любой ситуации выкладывать все начистоту, не опускаться до подленьких уловок.
В первый же день Левенков рассказал свою историю, ничего не утаивая, не отыскивая оправданий, но чувствовал себя перед ней последним подлецом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148