Этого Левенков не ожидал. Андосов был человеком порядочным, но всегда держался серединки между инженером и директором, ни с кем не обостряя отношений; с Че-
лышевым же он с первого дня на заводе, казалось, сработался как никто другой, и рассчитывать на его поддержку было бы самонадеянно. К тому же Левенков не искал ничьей поддержки, даже не пытался найти ее, он только сегодня с запоздалым сожалением подумал, что за два года так и не предпринял каких-то решительных действий, лишь противился в одиночку воле директора, думая больше о своем спокойствии, нежели о пользе дела. Может быть, потому Андосов и другие мастера боялись с ним откровенничать. «Чужой я для них. Чужой, и своим даже не попытался стать»,— подумал он с досадой и, глянув мастеру в глаза, благодарно улыбнулся:
— Спасибо, Петр Матвеевич. Только, боюсь, без толку все.
— Под лежачий камень вода не течет. Чего ж не попробовать?
— Нет,— покачал головой Левенков.— Нет, бесполезно, рано. Сейчас время Челышевых. И потом, Петр Матвеевич, не тот я, видно, человек. Понимаете, не тот. Есть люди, как бы вам сказать, ну... борцы есть и созерцатели. Так вот я, скорее всего, созерцатель.— Он криво усмехнулся и, прицокнув языком, подчеркнул: — Не борец.
— Жалко, жалко,— вздохнул Андосов.— Ну да после драки кулаками не машут. Даст бог, сам споткнется.
— Значит, это правда, что он знал довоенную карту?— вмешалась Ксюша.
— Вряд ли. Карту — вряд ли, но залегание пласта знал. Вот ума не приложу: откуда. Петр Матвеевич, как думаешь? Ты с ним с сорок третьего.
Тот лишь пожал плечами.
— Силен, бродяга, душа из него вон!—подал голос Демид.— А мне он нравится — мужик! С огородами подкузьмил? Ну и подавись ими. Мы его на другом обставим.
— Ты-то обставишь, а другие? — спросил мастер.
— А плевать мне на других! Были б гроши да харч хороший, все остальное суета. Давайте лучше выпьем за Сергея Николаевича, за комбата моего. Живы будем — не помрем, Матвеевич. Наливай.
Назавтра Левенков уложил свои небогатые вещички в два чемодана, домашние пожитки и все Натальино отдал Ксюше, окинул в последний раз опустевший дом, безлюдный Малый двор, заводские корпуса с привычной красной трубой, и Демид отвез его к московскому поезду.
До конца учебного года оставалось еще три месяца, а на уроки ходить становилось все трудней и трудней — так и подмывало проехать мимо Ново-Белицы, мимо своей школы, поблескивающей под утренним солнцем зеленой крышей, просидеть в вагоне до Гомеля, сбегать в кино, пошастать по городу.
Артем с Максимом (их давно уже не называли Артем-кой и Максимкой, разве что мать когда-никогда оговорится) учились вместе, в одном девятом «Б» классе, вместе ездили на поезде, так как и в Сосновке, и в Метелице были школы-четырехлетки.
Первый урок начался обычно, но в середине, когда ру-сичка Алла Петровна, погоняла троих по домашнему заданию и приступила к объяснению новой темы, вдруг зазвенел школьный звонок. Все понимали, что это какая-то ошибка, однако оживленно захлопали крышками парт, загалдели, кто-то успел выскочить в проход.
Русичка с недоумением поглядела на свои наручные часики и сердито застучала мелом по доске, рассыпая крошки:
— Вы куда? На место! Урок не окончен! Я кому сказала, урок не окончен, это по ошибке. Обрадовались!..
Но звонок, с короткими перерывами, не успевая затихать, все звенел и звенел.
— Корташов,— попросила Алла Петровна Артема, сидевшего за второй партой в крайнем ряду,— сбегай узнай.
Не успел Артем выскочить из класса, как в дверях столкнулся нос к носу с директорской секретаршей.
— Всем — в вестибюль! — выпалила та.
— Что такое?
— В вестибюль,— повторила секретарша каким-то не своим голосом и, бледная, перепуганная, с широко даст крытыми блестящими глазами, побежала к следующему классу.
— Передали по радио, да? — спросила взволнованно русичка, подходя к двери.
— Всем — в вестибюль,—ответил Артем, пожимая плечами, и первым рванулся по коридору к лестнице, с третьего на второй этаж, где располагался просторный пустой зал с несколькими дверями в длинной стене: средняя из них — учительская, а через учительскую — кабинет директора, куда вызывали только в особых случаях, его, например, всего два раза за пять лет для основательного разноса, когда стоял вопрос об исключении за прогулы. Оставили единственно за хорошую учебу. Многие побывали в том кабинете, из сосновских почти все, за исключением девчонок.
По гулким коридорам и лестницам уже выбивали беспорядочную дробь сотни башмаков, все классы стекались в зал-вестибюль. Толком никто ничего не знал, все спрашивали друг друга, стараясь перекрыть общий гвалт, отчего шум крепчал, перекатывался, ширился, как ветер с наступлением грозы.
Артем пристроился на подоконнике напротив учительской и поглядывал по сторонам, отыскивая рыжую голову Максима. Такую же рыжую, как и в детстве.
— Ну чего тут? — спросил Максим, протиснувшись к подоконнику.
— А я знаю?
— Наверное, Сталин умер, он же болеет. Или — война. Неспроста все это.
— Да ну-у, скажешь!— хорохорился Артем, разыгрывая невозмутимого человека, на самом же деле волновался и с нетерпением ждал, когда объявят, в чем дело.
Максим верно сказал: неспроста, никогда еще такого не было, чтобы урок прерывали, да не в одном классе — по всей школе. Мысль о смерти Сталина как-то не укладывалась в голове, войны тоже быть не могло, потому что какой дурак полезет на них теперь, когда они сильнее всех, жить, что ли, надоело?
Ждать пришлось недолго, дверь учительской распахнулась, и вышел директор в сопровождении завуча и нескольких учителей. С первого взгляда было заметно, что они расстроены: понурые, пригорбленные, молчаливые, никакой строгости на лицах, лишь — растерянность и неподвижные глаза. Весь зал на удивление дружно, без окриков и предупреждений, мгновенно притих, даже малышня приумолкла.
— Дети,— сказал директор с хрипотцой и хыкнул, восстанавливая голос.— Дети, наберитесь мужества узнать... услышать... Вчера, пятого марта, в девять часов пятьдесят
минут вечера после тяжелой болезни скончался товарищ Сталин.
По залу прошелся вздох — тихий, как шепот сосен под ветром, и опять все затаили дыхание. В груди ,у Артема что-то напружинилось, собралось в комок и застыло в ожидании.
— Перестало биться сердце гениального соратника Ленина,— продолжал директор срывающимся голосом,— нашего мудрого вождя и учителя, нашего любимого Иосифа Виссарионовича...— Голос его опять захрипел, и опять он хыкнул несколько раз.— Дети, бессмертное имя Сталина будет вечно жить в наших сердцах! Почтим его память молчанием.
Круглые щеки директора побагровели, он быстро-быстро заморгал и торопливо приложил к глазам носовой платок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148