— А я к вам собираюсь, жена вон рубашку доглаживает. Куда это вы?
— На кладбище, проведать,— сказал Тимофей.— Мы скоро вернемся, ты иди к нам, Демид поджидает, О чем хотел с ним?..
— Коленвал нигде не достану. Так я это... подожду тогда.
— Чего ждать,— вмешалась Ксюша.— Пока договоритесь, и мы придем.
— Да вместе хотелось, я ж его не знаю. - Ничего, найдете общий язык.
— Ладно, шагайте, торопиться не буду.
- Оно и видно: торопишься,— в тон ему заметил Тимофей.— Солнышко макушку припекло.
— Э-э, Антипович, забыл колхозную жизнь. Председатель успел по полям набегаться.— Яков подмигнул ему и кинул озорной взгляд на Ксюшу, мол, как я братца твоего?
Они втроем весело рассмеялись.
— Гляди дождись нас,— наказал Тимофей, трогаясь дальше по улице.
Когда отошли шагов на двадцать от председательского двора, Ксюша сказала:
— Молодец Яков, не унывает. Сколько помню его — все такой. После войны в колхозе было хоть ложись да помирай, а он бодрился. И вот, вытянул. Теперь колхоз на хорошем счету.
— Может, потому и вытянул, что не унывал.
— Может.— Она помолчала.— Маковский, тот строгостью брал, а этот больше шутками да прибаутками.
Услышав имя довоенного председателя, Тимофей со стыдом вспомнил, что до сих пор так и не поинтересовался его могилой: перенесли останки на поляну, к Розалии Семеновне, или вместе их — на кладбище, или оставили на последней стоянке партизанского отряда?.. Еще в сорок четвертом — сорок пятом отец и Яков не раз го-
ворили, что надо похоронить командира отряда с почестями, но так и не успели до ареста Тимофея.
— Ксюша, а Маковский... он что, там же или на кладбище? — спросил он и потупился, досадуя на себя: как же мог не вспомнить о Григории!
— Прося, значит, не писала?
— Да вот...
— Схоронили, все как полагается. Уже в сорок восьмом, без меня. По лесному шляху, где орешник начинается, знаешь поляну? Ну вот, там под березой вместе их и похоронили. Памятничек поставили, ограду аккуратненькую. Я была там прошлым летом.
Дальше они шли молча, думая каждый о своем.
Григория Маковского Тимофей видел в последний раз в сорок первом, когда они, узнав о приближении немцев, бежали из деревни всем миром и не успели уйти. Взвод мотоциклистов настиг их за выгоном, у самого леса. Тогда Григорий походил больше на военного, нежели на председателя колхоза: в галифе и сапогах, перепоясан широким офицерским ремнем, с наганом на боку. Таким и остался в памяти. Потом, до самой гибели командира, они общались только через связную Любу да один раз через Савелия, которого Тимофей отправил в отряд при первом
удобном случае.
Все погибли. Никого не осталось. Потому и стало возможным его осуждение. Теперь для него многое прояснилось, стало понятным все то, что казалось невозможным, недоступным здравому рассудку в сорок пятом году. Хоть и с запозданием, но он понял, что случайностей в жизни не бывает. Все закономерно, имеет свое начало, первопричину и свой конец. Да-да, и конец имеет, вот в чем штука. И это вселяет уверенность, позволяет смотреть на жизнь шире и спокойнее. Любое зло имеет свой конец, бессмертно лишь добро. Вот именно: добро, потому что оно творит жизнь, а зло уничтожает. Но, к счастью, не до конца,
— Не до конца.
— Ты что-то сказал?
— Сказал?.. Нет, ничего. Ксюша поглядела ему в глаза и, помедлив, спросила:
— Ну, как он тебе?
— Кто?
— Демид, конечно.
— Не знаю, что и сказать,— замялся Тимофей. — Что думаешь, то и говори, я не обижусь.
Они вышли за околицу, и теперь никто из сельчан не встречался, не перебивал разговора.
— Говори, не бойся,— усмехнулась она.
— Что можно понять в человеке, посидев с ним каких-то пару часов? Первое впечатление зачастую обманчиво.
— Иу-ну, не виляй,— подбодрила его Ксюша. — Не понравился — вот тебе и весь сказ.
— А почему? Что не понравилось?
— Кто его знает...— пожал плечами Тимофей.— Красивый, здоровый, самолюбивый, ячества много. Не верю я таким людям. Какая-то приблатненность, нагляделся я на таких. Он, видно, считает, что если я из заключения, то и говорить со мной надо на блатном языке. Вот и подстраивается. Это глупо само по себе, и то, что подстраивается, тоже неискренне. Прямота его, этакая распахнутость кажутся мне наигранными. Есть люди, для которых эта «прос-тецкость» — манера поведения. Многие клюют. Видишь, я с тобой откровенен, теперь ты начистоту: во многом ошибся?
— Кое в чем ошибся, но и в точку попал,— сказала Ксюша совершенно равнодушно, и это немного удивило Тимофея.— Себялюбив — это правда. Чванства тоже хватает, не говоря уже о ячестве. Блатнежи ему не занимать — его кровное, а вот насчет наигранности промахнулся. Такой он
и есть.
— Слава богу, хоть в одном промахнулся. А то нарисовал тебе портретик.
— Эге, Тима, его еще дорисовывать надо.
— Чего ж ты тогда...— начал Тимофей и осекся.
— Сошлась чего? Да кто ж его знал, что такой. Поначалу шелковым был, интересным. Прося тебе говорила, что он товарищ Левенкова? Ну вот, у Левенкова и познакомились.
— И до сих пор терпишь?
Ксюша посерьезнела, вздохнула протяжно и покачала головой:
— Судьба, знать, такая наша бабья — терпеть. Прогоняла я его, уезжал, опять вернулся. Поверила. Ай; чего там говорить! — махнула она.— Но ты не подумай,-что я поневоле. Нет. Пока держится в рамках, а распустится — выгоню. Ты меня знаешь.
— Знаю, знаю,— усмехнулся Тимофей.
— Ладно, Тима, как сложилось — так сложилось, поздно переиначивать.— Она снова повеселела и заулыбалась.— Не все так страшно, как представляется.
Тимофей видел, что сестра недоговаривает, не хочет плакаться — расстраивать его, и чувствовал какую-то смутную, не объяснимую словами обиду на жизнь. Ей-то, Ксюше, за какие грехи такое «счастье»? За всю жизнь мухи не обидела, умница, красавица, а связалась с каким-то пройдисветом. Такой ли ей муж нужен! Он украдкой поглядывал на сестру и любовался ею. Дама! Настоящая дама, только приодеть пофасонистей. И что она нашла в этом Демиде? Что-то неприятное в нем показалось Тимофею с первого взгляда, и потом, чем дольше они разговаривали, тем сильнее становилась неприязнь. Что-то знакомое и отталкивающее...
«Точно,— догадался он вдруг,— вылитый Захар». Только сейчас до него дошло, кого напоминает Демид. Фигурой, повадками, самодовольным взглядом — Захар Довбня. Тимофей покривился от навязчивых воспоминаний и, чтобы отогнать их, заговорил:
— Не жалеешь о переезде?
— Жалей не жалей... Не могла я тут оставаться после смерти батьки.
— А там как, на заводе?
— Так себе. Оно бы можно работать, да начальник наш чистая сатана, никакой управы на него нет. Что захочет, то и вытворяет, а поперек слова не скажи — матюкается. Люди уже стали жаловаться то в управление, то в райком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148