— Истощал-то как,— повторила она опять.—Неужто
голодом морили?
— Всяк пришлось,— отделался он односложным ответом.
Об истинной причине своей худобы Захар не захотел говорить никому, даже вспоминать было неприятно. Но разве такое забудешь. Всегда и везде он привык чувствовать себя хозяином положения: до войны, когда еще холостяковал, в оккупации, на фронте, цо возвращении в сожженную Метелицу. Казалось, чем еще можно удивить Захара или напугать. Кровь он видел, знал грабеж и воровство и любому блатному в Гомеле мог дать щелчка по носу. В нем была сила и дерзость — главное, по его разумению, что дает человеку независимость от кого бы то ни было, укрепляет уверенность в себе.
Таким он и попал в лагерь, не сломленным и растерянным, готовым покориться чужой воле, но еще более злым и самоуверенным. Ничего, проживет и там десяток лет, а то и меньше. На севере засчитывается день за три — это сколько же ему отбывать?.. Перекантуется, здоровья хватит и на больше. Не собирается же он рвать жилы на лесоповале, другие есть — мелкота всякая.
Сначала все так и шло, как он предполагал: командовал бригадой в двадцать человек, имел добавку в столовой, лучшее место у барачной грубки, брать на пупка не приходилось. Все шло хорошо, пока не столкнулся с профессиональными жуликами. И оказалось, что настоящего жулья он еще не знает — ни нравов их, ни подлости. Захар проходил по «мокрому» делу, не скрывал этого, выдавая себя за человека отпетого, и к нему относились с опаской и почтением. По существу, таким он и был.
Однажды в перекур он грелся у костра, сидя на све-жесрубленной лесине. Подошел незнакомый ему зэк и, бесцеремонно подвинув его, уселся на лучшее место. Мало того, так еще и потребовал, уверенно протягивая к папиросе свои худые скрюченные пальцы: «Дай-ка!» Захар сразу не сообразил, что это могло быть провокацией: мало ли кому в лагере он не понравился. Да если и понял, все рав-
но спустить этому типу не мог: вокруг сидели бригадники, уверовавшие в его авторитет. Одним движением плеча он сшиб наглого гостя с лесины и, не оборачиваясь, проворчал: «Топай отседова, мозгляк!» Тот заскрипел снегом, поднимаясь, и молча ушел.
Бригадники загудели одобрительно, но кто-то заметил, что теперь ему надо опасаться. Захар пропустил мимо ушей то замечание: не осмелятся, а полезут — невелика беда, с десяток таких мозгляков он, слава богу, раскидать сумеет.
Однако не сумел. На третий день, после ужина, его подстерегли в темном углу. Не успел и повернуться, как в бок воткнули что-то острое — то ли шило, то ли заточенный гвоздь. В санчасти и не определили. Живым остался по случайности: из пяти колотых ран ни одна не оказалась смертельной. Провалявшись месяц на больничной койке и конечно же не сказав, кого подозревает в нападении, он попросил перевести его в другое место.
Раны — ранами, они вскоре зажили, беда была в другом: что-то отбили внутри у Захара, и долго еще он отхаркивался кровью, пока не почувствовал, что все-таки выживет. Но прежних сил так и не смог набрать. Может быть, сейчас, на воле, покажется хорошему врачу, сможет окрепнуть. Он понимал, что надо лечиться, но от чего и как, не знал. А пока что еда ему не шла впрок.
Переменился он не только внешне. Что-то надломилось в нем, пропала уверенность в себе, появилась робость, осторожность и виноватость. Виноватость перед сгинувшей безвременно Полиной, перед сыном... Перед всеми. Испробовав на собственной шкуре людскую жестокость, он понемногу научился оценивать и свои поступки, рассматривая их как бы со стороны. Раньше не задумывался над этим, раньше знал твердо: он прав. Во всем прав. Прав хотя бы потому, что хочет жить по собственным законам, по своему желанию. На желания других наплевать, их подавить можно, коли есть сила и умение. Когда же не стало ни сил, ни уверенности в себе, он понял, что на каждое желание есть другое, на всякую силу находится большая.
Времени для раздумий у него было предостаточно. Все обдумал-передумал и теперь хотел лишь одного: тихого уголка и уюта. Захар никого больше не тронет, и вы его не трогайте. Пожил в свое удовольствие, для себя, шумно, надо и для сына пожить. Ему он все отдаст, ничего не по-
жалеет, лишь бы Максим поверил своему батьке, забыл все уличные наветы и простил.
— И как дальше надумал? — спросила Капитолина, прервав его воспоминания.
Захар поднял глаза от стола и неожиданно для себя весело сказал:
— А вот на тебе жениться надумал. Она хохотнула, не приняв его слова всерьез, и игриво вскинула бровь, а ему вдруг подумалось: «Почему бы и нет». Баба она покладистая, свойская, сама не без грехов— ему подходящая пара. Какая еще другая примет. А эта, чем черт не шутит, может, и согласится, ведь когда-то готова была кинуть хату и ехать с ним в Гомель. Но то когда-то, а сейчас? По всему видно, что сегодня Капитолина расположена вспоминать старину, но как дальше —
вопрос.
— Хату мою, Васильков сказывал, отдали заведующему школой. Кто таков?
— Да учителка, она и заведует... Елена Павловна.
— Та пигалица?
— Была пигалицей, а щас — начальство! Бабой стала, детишков своих народила.
— Ну бог с ней, кому-то надо жить. К тому же она чужая, не метелицкая.
Капитолина глянула на него с удивлением, беспокой задвигалась на табуретке.
— Что-то не пойму. Как-то ты легко так... И требовать назад не собираешься?
— Чего требовать! Конфискована хата. А легко... Так е мозолем нажита. Как пришло — так и ушло.
— Оно так. А все ж таки свое. Добродушный ты, погляжу я, какой-то.
— А таким и был всегда, только никто не замечал,— усмехнулся Захар.— Нет, Капа, ничего я ни от кого требовать не хочу. Оттребовался. В Метелице, сама понимаешь, оставаться нельзя, народ памятлив, будут глаз колоть. Поищу что-нибудь в Гомеле. Найду угол какой, работу... Много ли надо. Максима хочу забрать, там и учеба рядом. Его тоже, видно, попрекали не раз батькой-бандитом. Не хочу этого, а он не понимает, внушили... Добродушный, говоришь? Да нет, Капа, другой. Нету больше прежнего Захара — другой.
— Другой,— подхватила она.— Истинный бог, другой. Это ж сколько надо, чтоб переменился человек!
— А малая малость.
— Ой ли...
— Точно, Капа. Это нам кажется, что горбатого могила исправит. Не-ет, правят горбатых, да еще как правят. И совсем не много для этого требуется — одна хорошая встряска. Понятно, ежели трясти не круглого дурака. Ну да ладно, что-то мы не в тот огород,— улыбнулся Захар и встал, разминаясь.— Ногу отсидел.
— Да сапоги-то скинь, дай передых ногам.
— Дельно.
Он прошел к порогу, оперся одной рукой на высокую дубовую помойницу-треногу и долго стягивал свои разбитые сапоги, не в состоянии зацепить носком за каблук. А ступив босыми ногами на приятный холодок выскобленных до желтизны сосновых половиц, и вовсе почувствовал себя как дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148