Демид утратил сдержанность и усиленно заигрывал с Ксюшей, выражая ей свое расположение. Она пыталась обернуть все в шутку, однако не могла скрыть смущения и оттого начинала сердиться. Ей было неловко перед Просей. Нашел время для ухаживаний, лешак толстолобый, пошевелил бы мозгами! Ладно уж где-нибудь в другом месте, только не здесь, в Метелице, да еще в присутствии Проси.
Только она подумала так — в памяти всколыхнулось все, связанное с этим трехстеном, где они сейчас сидят, с отцовской хатой, с местом этим, этой землей — все близкое, родное до боли. Веселость ее мигом прошла.
— Засиделись мы, пора шевелиться.
— Да где ж там пора? —Прося обернулась к старым, отцовским еще ходикам с тяжелой гирей на цепочке.— Вон и одиннадцать не пробило.
— Останется время — потом...
Демид, видно, понял свою бестактность и шумно, заскрипев табуреткой, встал из-за стола.
— Я пойду курну пока.
Когда он вышел, Прося поинтересовалась:
— Это заместо старого шофера? Прошлый раз, помнится, другой приезжал.
— Сейчас на заводе их двое. Демид недавно у нас, Ле-венкова знакомый. Воевали они вместе, в лагере добруш-ском вместе были.
— Ага-а, вот оно как. А мужик он хорош, любота! Заметила, как он глазками-то стриг? Неравнодушный.
— Тоже скажешь...— нахмурилась Ксюша.— Просто дурь девать некуда.
— И то верно: на гулянку не попал, теперь вокруг пальца не обмотает,— хохотнула Прося.— А все-таки, может, есть чего меж вами?
— Ну что ты несешь? Опамятуй! Тут дохнуть некогда, а она... Тебя прямо не узнать.
— Эх, Ксюшенька, не все ж кукситься да слезами исходить. Вот ты приехала — и радость мне, душу хоть отведу.— И она опять принялась за свое, весело улыбаясь и поблескивая глазами:— Я к тому, что одной дохнуть некогда, а с хозяином совсем наоборот. И вправду, чего хоронить себя загодя? Девка ты в соку, да и за Артемкой строгий глаз нужен. По нынешним временам мужики в большой цене, особо не раскидывайся.
Все это Ксюша отлично понимала и знала, что у нее будет новая жизнь. Может, потому и уехала из Метелицы. Но сознаться себе в том, а тем более сказать вслух другому человеку еще не могла. Не пришло время.
— Оставим, Прося. Оставим,— не потребовала, а как-то жалобно попросила Ксюша.— Давай о деле.
— Ну, как знаешь. Только мы уже не девочки-подлетки, отстыдились в свое время, надо рассуждать трезво. Сичас я...
Она прошла в горницу и вскоре вернулась с тугим свертком в руке. Сдвинув тарелки с края стола, развернула ситцевую косынку.
— Продала вот излишки, собрала кой-чего, думаю, на корову тебе хватит.
Прося аккуратно пересчитала деньги, свернула их трубочкой и передала Ксюше.
— Ты гляди, если это последние...
— Бери, бери,— замахала Прося руками,— выкручусь, мне нарядов не справлять. Я и так перед тобой в долгу по самую макушку.
— Скажешь тоже. Будто не родня мы.
— Родня, Ксюшенька, родней, а утроба у каждого своя — по отдельности. Оттого, что один сыт —у другого жиру не прибавится. Проживем, ничего, руки-ноги еще крепкие.
— Вот и ладно.
Ксюша встала, прошлась, разминая ноги, бесцельно потрогала теплую стенку печки, заглянула в горницу, потом в окно и, преодолевая желание войти в свою бывшую спальню, остановилась у дверей горницы. Уехала она отсюда еще летом, хотя и наведывалась в Метелицу по воскресеньям, но сейчас у нее было такое ощущение, точно с родной хатой прощается именно сегодня. Почему сегодня, она не могла понять, может, оттого, что собрала здесь и увозит последний урожай — следующий будет в Сосновке,— может, по другой какой причине, но это чувство прощания охватило ее всю — властно, до тоски, граничащей со слезами.
Ксюше хотелось войти в спальню — не в горницу, а именно в спальню — теплую и уютную, с тюлевыми занавесками на окне, самодельным платяным шкафом в углу, маленьким столиком у стенки, поближе к свету, и кроватью, широкой двухспальной кроватью с ребристыми металлическими спинками, увенчанными по углам блестящими шариками на узорных квадратах, которую ей купили перед замужеством. Это была ее спальня с тех пор, как она стала прятаться от старших братьев при переодевании; здесь она видела первые счастливые девичьи сны, здесь испытала томление и страх первой любви, сладость мужниных рук, услышала первый лепет Артемки. Здесь все было впервые. И безысходное горе тоже. Этот уголок в хате был для нее родным до каждой трещинки в потолке, до последней царапинки на стенах.
Она хотела войти в спальню, но приказала себе: «Не смей! Отдала — не твое. И нечего душу травить». А может быть, там теперь совсем по-другому. Тогда и вовсе заходить не стоит. И вообще, пора грузиться, дело делать, а то взбредет бабе в голову от безделья. «Глупости»,— решила она, отрывая спину от дверного косяка.
Они посидели еще немного, обсуждая домашние дела и заботы. Демид — Ксюша видела в окно — прохаживался по саду, оглядывая деревья, баньку в углу, по-хозяйски трогая шаткий плетень. Он, чужой человек, смело мог ходить по всей усадьбе, поскольку Валет подох сразу после смерти деда Антипа, а другую собаку Прося еще не завела. «И хорошо сделала»,— мелькнуло у Ксюши. Каково бы ей было: открывает калитку, а чужой пес не дает войти. Она
даже плечами передернула. Вот заведет Прося собаку-и станет Ксюша этому дому совсем чужой.
— Как Максимка, не болеет? — спросила она, отвлекаясь от нерадостных мыслей.
— Пока слава богу. Только боюсь я.
— Чего боишься?
— Разве не слыхала? Хотя да, откуда ты могла узнать, еще и не хоронили. Один из братьев Лозинских помер, Юрка. Позавчера, уже в больнице, в Гомеле. Может, там и похоронят — не знаю.
— А что с ним, болел?
— Да и не болел, кажись. Зачах незаметно.
Юра Лозинский был одним из тех девяти мальчиков, которых брали немцы в свой госпиталь из детдома летом сорок второго. Двое из них умерли в начале сорок пятого, за два месяца до победы, теперь вот третий. Шестеро осталось, и среди них Максимка.
Такое известие не на шутку обеспокоило Ксюшу. Судьбы этих детей накрепко связаны с Тимофеем, и несчастье с любым из них не может не отразиться как на нем, так и на Просе, его жене. Каждому не станешь доказывать, да и не докажешь, что Тимофей ни в чем не виновен. Люди привыкли судить просто: раз посадили, значит, было за что, без тучи дождя не бывает. Ксюша не раз слышала подобное, да и сама рассуждала похоже. Но только когда это касалось кого-то другого, не ее брата: с ним, она твердо знала, вышла ошибка. Однако со всеми ошибок быть не может.
— Тимофею не пиши об этом,— сказала она и, встав из-за стола, принялась натягивать на плечи Просину фуфайку.
— Ни в коем разе, что ты! Нам больно, а ему вдвойне.
— Пошли, а то Демид, верно, заждался. Погрузились они быстро. Увесистые мешки с картошкой Демид носил играючи, весело, точно разминал застоявшиеся без дела мускулы, женщинам только и осталось управиться с такой мелочью, как морковка, лук да красные сладкие бураки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148