Она так и поняла, поскольку ни чемодана, ни торбы с ним не было, только на столе у Максима лежал какой-то сверток, по всему видно, гостинец сыну.
— У Василькова так у Василькова...
— Устраиваться буду.
— И где?
— В Гомеле, верно. Хата ж моя колхозу отошла. Думаю найти работу, квартирку какую, потом и Максима заберу.
Ох ты, быстрый какой! Решил, значит. За всех разом взял да и решил. Нет, милок, не шебаршись особо, здесь твоя лавка с краю.
— А у него ты спросил? — кивнула она на Максима. Захар встрепенулся, заморгал, явно не ожидая такого поворота дела, пальцы его зашевелились на коленках, брови вскинулись и застыли.
— Спроси, спроси, хлопец он взрослый.
— Конечно, вижу. Ты что, Максим, разве не хочешь? Будем в Гомеле жить, там и школы все рядом.
— Я к этой привык,— отозвался Максим, не поднимая глаз от стола.
— Ты в Ново-Белице учишься?
— Да.
— Ну-у, я могу и там остановиться, будем жить в Ново-Белице. Мне-то все равно, я о тебе думаю, как тебе лучше.
— Не знаю я...
— Да чего ж не знать, сынок!—растерялся Захар.— Не чужой я тебе. А тетке Просе спасибо. Я уж и не знаю, Прося, как благодарить. По гроб жизни буду...
— Нечего меня благодарить,— оборвала его Прося.— Брось об этом.
Его благодарность болью отозвалась в ней, оскорбила. Получалось так, будто Максим чужой и растила она его все эти годы из сострадания. Но вот пришел родитель — и с плеч долой, забирай свое чадо. Выходит, для Захара она старалась, для этого ненавистного ей человека?
Чепуха какая! Максим стал для нее сыном, родным дитем. Но кто же благодарит мать за воспитание своих детей! Кто посмеет, кому дано такое право — благодарить? Это означало бы подняться над матерью, стать к ребенку ближе, превысить ее родство. Такое можно сделать разве что по недомыслию. Как бы выглядело, приди Тимофей и скажи: «Спасибо тебе, Прося, что Анюту вырастила».
Об этом хотелось сказать Захару и еще о многом, да при Максиме не скажешь.
— Ты погоди, сынок, не торотшсь,— продолжал он подрагивающим голосом.—Чего тут знать? Батька я твой, значит, и жить мы должны вместе. Как же иначе! Ты просто отвык от меня, это пройдет. Через недельку я устроюсь, огляжусь... Да?
— Не знаю, как тетя Прося...
Видно было, что ему тягостно сидеть тут, разговаривать с Захаром, и Прося сказала:
— Пойди, Максим, глянь там, кажется, стадо идет. Загонишь корову, а то она повадилась мимо бегать.
— Хорошо,— откликнулся он с готовностью и торопливо вышел.
Захар свесил голову и выглядел теперь еще более жалким, растерянным.
Но только не Просе было его жалеть.
— А ты другого ждал? — спросила она сухо.
— Сын ведь.
— Сын... Состругал, значит, и дите твое? Мало этого.
— Так вышло, чего ж теперь.
— А раз так вышло, то какой он тебе сын. Сам видишь, чужой ты ему. И ненужный. Не пойдет, помяни мое слово.
— Никак, против настроила? —спросил он уже тверже, поджимая губы и выпрямляясь на диване.
— Не говори что попадя! Дитенку и так несладко пришлось. Знаешь, на улице всегда найдутся охотники пошпынять.
— Я тебе верю. Значит, отвык, это поначалу. Образумится.
— А когда он привыкал к тебе? Он ко мне привык, разве не понятно!
— Понятно, Прося, понятно. Ты ему заместо матери. Спасибо тебе.
— Я ж сказала, нечего меня благодарить!—осерчала она.— Не для тебя растила, не надейся. Своего племянника растила, а не сына твоего. Чуешь разницу?
Захар сгорбился, уставился в пол, полез в карман за куревом.
— Чую, как не чуять. И все равно спасибо. Я вот чего хотел сказать... Ты прости меня, если можешь.— Он закурил, торопливо затянулся и, выдув дым в окошко, проговорил отрывисто, будто выталкивая каждое слово: — Виноват я. Перед Тимофеем. И перед тобой. Виноват.
— Знаем.
— Время такое было. Грозился мне Тимофей, ну и вот...
— Ах, время виновато. Вон оно как! Ловкая открутка.
— Злой ты стала, Прося. Своего я нахлебался, сама видишь,— развел он руками, точно приглашая оглядеть себя — постаревшего, исхудалого, сломленного судьбой человека.
— Злой?! — вскинулась она.— А ты на что рассчитывал — на жалость мою? Вот признался наконец в подлости своей, а я и запрыгала от радости. Своего, говоришь, нахлебался? Верно, своего! Твое с тобой и останется, нечего передо мной выставлять. Да ты к кому за жалостью пришел? Может, хатой ошибся?
— Говори что хочешь и будешь права,— отозвался он глухо.
— И это знаю.
Прося встала, выглянула в окно. Она и не заметила, как на дворе сгустились сумерки, как пришло стадо, и Максим, впустив корову, запирал ворота. Разговаривать с Захаром больше не хотелось, да и не о чем.
— Надо корову подоить.
— Кликни его,— попросил Захар.— Так и не поговорили. Он не болеет? Худой...
— Растет.
Она включила свет, которого ждали в Метелице еще до войны, а провели только прошлым летом, и, захватив подойник в кухне, вышла. Максим уже сидел на крыльце, задумчиво теребя холку приникшего к его коленям Дружка.
— Пойди к нему, зовет,— сказала она и, видя его нерешительность, подбодрила: — Не волнуйся, как ты захочешь, так и будет. Ну иди, иди, поговорить-то надо: батька.
Максима она успокаивала, но сама не могла унять волнения. В течение всего разговора с Захаром только и делала, что прятала подальше свое беспокойство за даль-
нейшую судьбу ребенка. Какой он там взрослый —дите дитем, куда повернешь, туда и пойдет. Сейчас Захар говорит мягко, вкрадчиво, вызывает чувство жалости к себе, а это посильнее властного тона. Максим—хлопец отзывчивый, доверчивый, может и поддаться на уговоры, пожалеть непутевого батьку. И тогда одному богу известно, что с ним станет. Хлопец есть хлопец, долго ли в городе свихнуться.
От таких мыслей Просю охватывал страх. Не верила она в перемену Захара; овечкой прикидывается, пока деваться некуда. Вот оботрется, осмотрится и покажет свое нутро. Бандюгой он был, бандюгой и останется. Если убийство принял на душу, то чего ему еще бояться.
«Лучше бы сгинул где, прости господи! Все спокойнее. И чего заявился? По сыну соскучил? Брешет! Истинный бог, брешет. А может, и вправду осознал? Ой нет, прикидывается. Таких могила выправит. О чем они там?.. А ну как уговорит!»
Цвиркали струйки молока в подойник, шумно дышала корова, помахивая хвостом, хрюкал поросенок, и Прося в такт струям убеждала себя; «Не пойдет он, не пойдет он, не пойдет».
С Захаром она столкнулась в сенцах.
— Ухожу я,— сказал он, давая ей пройти.
— Угу.
— Я зайду завтра?
— Зачем?
— Иу-у...
Он так ничего и не сказал, только прокашлялся и понуро посунулся к калитке.
Прося кинулась в хату, к Максиму, поскорее узнать, чем закончился разговор. Тот выглядел довольно спокойным, как человек, что-то решивший для себя.
— Что он тебе?
— Да все уговаривал, расспрашивал.
— А ты?
Максим поднял свои грустные глаза и, покривившись то ли в улыбке, то ли с досады, тихо произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148