Бодренькая обнадеживающая улыбка, туманные обещания не успокаивали, а только раздражали. Зачем наводить тень на плетень, кому это надо? В конце концов, приятелями они никогда не были, друг другу ничем не обязаны, так что можно и без улыбочек, без обещаний. А то и официально держать себя не хочет,
и откровенным не может быть; Так, серединка на половинку. Это оскорбляло. Тимофей вышел от Чеснокова в подавленном состоянии, с таким чувством, будто прикоснулся: к чему-то скользкому, неприятному. Больше всего угнетал не сам отказ, а неуверенность в том, что его правильно поняли. Ведь не должность как таковая нужна ему, не честолюбие и тем более не какая-то выгода привели его к Чёснокову. Назначение на прежнее место именно тем (не больше и не меньше), кем он был до суда, означало для Тимофея восстановление его доброго имени в глазах односельчан. Он знал, что многие не верят ему, смотрят искоса. Ну, отпустили учителя, так и Захара отпустили. Обоих заключенных одинаково и помиловали.
Одинаково! Вот в чем загвоздка. От одной мысли, что кто-то может подумать так, ему становилось невмоготу. И как он ни внушал себе, что клевета— не пыль дорожная, одним махом не стряхнешь, успокоиться не мог.
После разговора с Чесноковым у Тимофея вязало во рту, как от неспелой груши, и он машинально двинул через улицу, к проходу в тенистый сквер, где торговали газировкой, мороженым. Шагах в пяти от газировщицы, у весов, толпилось полдесятка женщин, принаряженных, подкрашенных, по всему видно, приехавших из района на какое-то совещание. Они громко, чисто по-деревенски, переговаривались, подтрунивали друг над дружкой, весело похохатывали—в общем, вели себя возбужденно и беззаботно, как и положено оторвавшимся от повседневных дел.
— Восемьдесят пять натянуло! — сокрушалась одна из них, привычно ощупывая бока и живот. Это ж подумать: за год семь кило!
— Меньше мучного надо, Поликарповна. От сдобы все,— заметила другая и, подмигнув, добавила: — А ничего, мужикам нравится.
— Когда бы! Не тот мужик пошел, не то-от...
— Париться надо, девки,— вмешалась третья.— На полок да веничком — куда что денется. Во, гляньте,— крутнулась она, выставляя свою фигуру.— И ем что душа пожелает.
Странно было Тимофею слушать этот разговор. Странно и непривычно. Сколько он помнит, полнота для деревенской женщины всегда означала здоровье и достаток. Полноте радовались, гордились полнотой, никому и в го-
лову не приходило — похудеть. Тем более странно это было слышать сейчас, спустя каких-то шесть лет после отмены карточек на хлеб, не говоря уже о голодном послевоенном времени.
И вот пожалуйста, стоят тебе тетехи и рассуждают, как похудеть, будто не было ни войны, ни пухнущих от голода людей на привокзальных скамейках. Неужели все забылось— бездушно, безответственно? Или же есть в этой забывчивости своя правда — правда все обновляющейся жизни?
Слишком резким был для Тимофея переход от сорок пятого к пятьдесят третьему году, от развалин и пепелищ к хлопотливому, веселому городу, в котором страшные следы войны исчезли с поразительной быстротой. Утратив внешний облик, война как бы ушла вовнутрь, вглубь — в память людскую, в их чувства и переживания. В самом деле, послевоенные ребятишки закончили первый класс, и для них война — уже история. Все это Тимофей хорошо понимал, только чувства не подчинялись рассудку. Для него война еще жила, отдавалась болью. Ведь без нее не было бы ни восьми лет заключения, ни сегодняшнего недоверия.
Именно поэтому, казалось бы, незначительный разговор женщин у весов был ему неприятен, раздражал демонстративным, кичливым благополучием. Проводив взглядом группу районных «делегаток», он вспомнил о протезной мастерской, подсказанной ему Чесноковым.
— Не подскажете, где улица Цветочная? — спросил у газировщицы.
— Цветочная? — прищурилась продавщица.— А бес ее знает. Спросите вон у мужчины, что на лавочке. Каждый день тут газетки почитывает, видно, старожил.
— Спасибо, спрошу.
Тимофей подошел к мужчине, сидящему невдалеке с газетой в руках, прокашлялся.
— Извините, как пройти на улицу...— начал было он и осекся, вздрогнул, узнав в мужчине следователя Брунова.
— Вы что-то хотели спросить? — поднял тот голову, окидывая Тимофея быстрым взглядом.
— Нет, ничего,— буркнул Тимофей, поворачиваясь, чтобы уйти.
Меньше всего ему хотелось встречаться и разговаривать со следователем. Почти так же, как и с Захаром. Вспоминать прошлое — лишь душу бередить, упрекать в чем-то — пускать слова по ветру.
— Постойте, постойте,— вскочил Брунов.— Вы учитель из Метелицы? Лапицкий, да?
— Это что ж, профессиональная? — Не понял — что?
— Память.
Следователь грустно улыбнулся и поглядел с упреком.
— Да, и профессиональная тоже. Вы не торопитесь? Присядем, у меня к вам несколько вопросов.
— В свое время я ответил. На все.
— Не беспокойтесь, я вас долго не задержу.
— Ну нет уж, гражданин следователь, с законами я ознакомился. Благодаря вам. Так что сначала — ордер, а потом — разговор. Счастливо оставаться.
Тимофей не хотел грубить, просто по-другому не получалось. Колкие, резкие слова вырывались непроизвольно, сами по себе. Брунов, если разобраться хладнокровно, человек порядочный. Во всяком случае, дело Тимофея назвать сфабрикованным было трудно. Однако это еще ни о чем не говорило. Вернее, говорило лишь о тонком умении следователя повернуть факты таким образом, чтобы сложилось внешне достоверное обвинение. Сами же по себе факты всегда нейтральны, их можно представить и в другом свете — в противоположном. Над этим Тимофей часто и подолгу задумывался, но определенного ответа найти не мог. За работу в детдоме при немцах он получил двадцать пять лет, однако мог получить и орден. Кто в том виноват— люди или обстоятельства? Или же сама жизнь, создающая эти обстоятельства? Но опять-таки жизнь не возникает сама по себе, ее делают люди. Значит, они виноваты, в том числе и Брунов.
— Ну зачем же так,— произнес Брунов с досадой.— Я уже давно не следователь. И тоже благодаря вам.
— Мне-е? — Тимофей остановился, заинтересованный и удивленный.
— В некоторой степени, конечно. Так присядем?
Они вернулись к лавочке, расположились на ней бок о бок. Брунов достал пачку «Беломорканала», предложил курить.
«Как старые дружки»,— подумал с усмешкой Тимофей, отказываясь от папиросы и машинально оглядываясь кругом. Со стороны так и должно было казаться: встретились давние приятели.
— Рад вас видеть,—заговорил Брунов.—Честно: рад,
Ваше дело до сих пор не дает мне покоя. Вы по пересмот-— Именно по пересмотру,—подчеркнул Тимофей язвительно, не в силах отказаться от удобной возможности показать следователю безосновательность его тогдашних обвинений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
и откровенным не может быть; Так, серединка на половинку. Это оскорбляло. Тимофей вышел от Чеснокова в подавленном состоянии, с таким чувством, будто прикоснулся: к чему-то скользкому, неприятному. Больше всего угнетал не сам отказ, а неуверенность в том, что его правильно поняли. Ведь не должность как таковая нужна ему, не честолюбие и тем более не какая-то выгода привели его к Чёснокову. Назначение на прежнее место именно тем (не больше и не меньше), кем он был до суда, означало для Тимофея восстановление его доброго имени в глазах односельчан. Он знал, что многие не верят ему, смотрят искоса. Ну, отпустили учителя, так и Захара отпустили. Обоих заключенных одинаково и помиловали.
Одинаково! Вот в чем загвоздка. От одной мысли, что кто-то может подумать так, ему становилось невмоготу. И как он ни внушал себе, что клевета— не пыль дорожная, одним махом не стряхнешь, успокоиться не мог.
После разговора с Чесноковым у Тимофея вязало во рту, как от неспелой груши, и он машинально двинул через улицу, к проходу в тенистый сквер, где торговали газировкой, мороженым. Шагах в пяти от газировщицы, у весов, толпилось полдесятка женщин, принаряженных, подкрашенных, по всему видно, приехавших из района на какое-то совещание. Они громко, чисто по-деревенски, переговаривались, подтрунивали друг над дружкой, весело похохатывали—в общем, вели себя возбужденно и беззаботно, как и положено оторвавшимся от повседневных дел.
— Восемьдесят пять натянуло! — сокрушалась одна из них, привычно ощупывая бока и живот. Это ж подумать: за год семь кило!
— Меньше мучного надо, Поликарповна. От сдобы все,— заметила другая и, подмигнув, добавила: — А ничего, мужикам нравится.
— Когда бы! Не тот мужик пошел, не то-от...
— Париться надо, девки,— вмешалась третья.— На полок да веничком — куда что денется. Во, гляньте,— крутнулась она, выставляя свою фигуру.— И ем что душа пожелает.
Странно было Тимофею слушать этот разговор. Странно и непривычно. Сколько он помнит, полнота для деревенской женщины всегда означала здоровье и достаток. Полноте радовались, гордились полнотой, никому и в го-
лову не приходило — похудеть. Тем более странно это было слышать сейчас, спустя каких-то шесть лет после отмены карточек на хлеб, не говоря уже о голодном послевоенном времени.
И вот пожалуйста, стоят тебе тетехи и рассуждают, как похудеть, будто не было ни войны, ни пухнущих от голода людей на привокзальных скамейках. Неужели все забылось— бездушно, безответственно? Или же есть в этой забывчивости своя правда — правда все обновляющейся жизни?
Слишком резким был для Тимофея переход от сорок пятого к пятьдесят третьему году, от развалин и пепелищ к хлопотливому, веселому городу, в котором страшные следы войны исчезли с поразительной быстротой. Утратив внешний облик, война как бы ушла вовнутрь, вглубь — в память людскую, в их чувства и переживания. В самом деле, послевоенные ребятишки закончили первый класс, и для них война — уже история. Все это Тимофей хорошо понимал, только чувства не подчинялись рассудку. Для него война еще жила, отдавалась болью. Ведь без нее не было бы ни восьми лет заключения, ни сегодняшнего недоверия.
Именно поэтому, казалось бы, незначительный разговор женщин у весов был ему неприятен, раздражал демонстративным, кичливым благополучием. Проводив взглядом группу районных «делегаток», он вспомнил о протезной мастерской, подсказанной ему Чесноковым.
— Не подскажете, где улица Цветочная? — спросил у газировщицы.
— Цветочная? — прищурилась продавщица.— А бес ее знает. Спросите вон у мужчины, что на лавочке. Каждый день тут газетки почитывает, видно, старожил.
— Спасибо, спрошу.
Тимофей подошел к мужчине, сидящему невдалеке с газетой в руках, прокашлялся.
— Извините, как пройти на улицу...— начал было он и осекся, вздрогнул, узнав в мужчине следователя Брунова.
— Вы что-то хотели спросить? — поднял тот голову, окидывая Тимофея быстрым взглядом.
— Нет, ничего,— буркнул Тимофей, поворачиваясь, чтобы уйти.
Меньше всего ему хотелось встречаться и разговаривать со следователем. Почти так же, как и с Захаром. Вспоминать прошлое — лишь душу бередить, упрекать в чем-то — пускать слова по ветру.
— Постойте, постойте,— вскочил Брунов.— Вы учитель из Метелицы? Лапицкий, да?
— Это что ж, профессиональная? — Не понял — что?
— Память.
Следователь грустно улыбнулся и поглядел с упреком.
— Да, и профессиональная тоже. Вы не торопитесь? Присядем, у меня к вам несколько вопросов.
— В свое время я ответил. На все.
— Не беспокойтесь, я вас долго не задержу.
— Ну нет уж, гражданин следователь, с законами я ознакомился. Благодаря вам. Так что сначала — ордер, а потом — разговор. Счастливо оставаться.
Тимофей не хотел грубить, просто по-другому не получалось. Колкие, резкие слова вырывались непроизвольно, сами по себе. Брунов, если разобраться хладнокровно, человек порядочный. Во всяком случае, дело Тимофея назвать сфабрикованным было трудно. Однако это еще ни о чем не говорило. Вернее, говорило лишь о тонком умении следователя повернуть факты таким образом, чтобы сложилось внешне достоверное обвинение. Сами же по себе факты всегда нейтральны, их можно представить и в другом свете — в противоположном. Над этим Тимофей часто и подолгу задумывался, но определенного ответа найти не мог. За работу в детдоме при немцах он получил двадцать пять лет, однако мог получить и орден. Кто в том виноват— люди или обстоятельства? Или же сама жизнь, создающая эти обстоятельства? Но опять-таки жизнь не возникает сама по себе, ее делают люди. Значит, они виноваты, в том числе и Брунов.
— Ну зачем же так,— произнес Брунов с досадой.— Я уже давно не следователь. И тоже благодаря вам.
— Мне-е? — Тимофей остановился, заинтересованный и удивленный.
— В некоторой степени, конечно. Так присядем?
Они вернулись к лавочке, расположились на ней бок о бок. Брунов достал пачку «Беломорканала», предложил курить.
«Как старые дружки»,— подумал с усмешкой Тимофей, отказываясь от папиросы и машинально оглядываясь кругом. Со стороны так и должно было казаться: встретились давние приятели.
— Рад вас видеть,—заговорил Брунов.—Честно: рад,
Ваше дело до сих пор не дает мне покоя. Вы по пересмот-— Именно по пересмотру,—подчеркнул Тимофей язвительно, не в силах отказаться от удобной возможности показать следователю безосновательность его тогдашних обвинений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148