.. Нельзя Оросте рассчитывать на его помощь. Горькую свою чашу ей придется выпить до дна. И какой тогда прок в его мудрых советах?!
— Уедете?— неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила:— Уедете...— И горько прибавила:—Насовсем.
Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:
— Что делать... Так, наверное, мне на роду предначертано.
В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:
— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.
Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:
— И вы берите...
И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она
встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений...
Долгим взглядом проводил ее Усмон Азиз. Внезапно ему стало трудно дышать от ненависти ко всем тем, кто искалечил жизнь Оросгы и кто его самого вынудил покинуть Отечество и жить на чужбине. Мщения жаждала душа! И теперь он уже не хотел и не мог принимать в расчет, что свою участь выбрал себе он сам, что, возможно, не без вины перед новой властью был его зять, Саидназар, и что, в конце концов, всякое государство, если желает сохранить себя, устанавливает порядки, с которыми необходимо считаться. Мести требовало сердце, и прохладный после бурного дожди весенний день душен был для Усмон Азиза.
Подобрав полы халата, Усмон Азиз снова оперся на подушку. Теперь он как бы в первый раз увидел прямо перед собой четыре тутовых дерева с почти еще голыми ветвями — и, увидев, старался припомнить: кто посадил их — отец или лед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет»,— подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре... Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару,' Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю... Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца,— как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу,— растерянно пробормотал он,— с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.
— Видно, конь отличный,— робко заметил Хомид.
И вновь наступила тишина.
Небо на востоке постепенно светлело. После дождя радовала взоры сочная зелень молодой травы. Гнедой
успокоился и вместе с остальными конями мерно жевал сухой клевер. Ушли куда-то Курбан и Гуломхусайн.
— Ну... рассказывайте,— проронил, наконец, Усмон Азиз.
— О чем, почтенный?— широко раскрыв пепельные глаза, спросил Хомид.
— О жизни...
— Да сгнила бы она, такая жизнь!
— Что так?
— Потому что не знаю, что меня ждет завтра.
— Знать необходимо. Вы взрослый, много повидавший человек...
— Это все слова, почтенный. Ведь вздохнуть не дает эта власть! Сегодня скажет — много у тебя овец и коз, завтра какой-нибудь новый налог истребует, послезавтра будет докапываться, почему не вступаешь в колхоз... Совсем мы себя потеряли! И от Юнуса, вчерашнего голодранца, спасения нет. А как же! Он нынче человек не простой — председатель, селу хозяин!
— А ведь когда-то, но-моему, вы с ним дружили?
— С той поры, как организовали колхоз, под нашу дружбу вода пошла, почтенный.
— Нехорошо.
— Напротив, почтенный: очень хорошо! Весь мой скот хочет в колхоз забрать этот проклятый!
— А почему бы вам самому по доброй воле не вступить в их ряды?
Гневный румянец проступил на смуглом лице Хомида.
— Я не дурак, чтобы пару моих волов, овец и коз — весь мой скот, трудами приобретенный, делить с этими лентяями!
— Отчего же они лентяи?
— Не были бы лентяи, не слыли бы бедняками. Кто семь потов не прольет—тот непременно бедняком станет.
Усмон Азиз коротко усмехнулся. Разговор с Хомидом занимал его, и он спросил не без умысла:
— А если у человека нет земли, на которой он мог бы охотно пролить все свои семь потов? И пет денег, чтобы купить пару овец? Как тогда?
— Если всей душой будет стремиться — найдет,— непоколебимо произнес Хомид.— И землю найдет, и деньги... Будет трудиться — все будет!
— Возможно,— сказал Усмон Азиз.— А сами-то вы как — богаты?
— Нет, почтенный, я не богат. От покойного отца мне в наследство достался клочок земли. Тружусь на нем не покладая рук, проливаю пот — и жена, и дети мои поэтому живут в достатке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Уедете?— неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила:— Уедете...— И горько прибавила:—Насовсем.
Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:
— Что делать... Так, наверное, мне на роду предначертано.
В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:
— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.
Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:
— И вы берите...
И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она
встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений...
Долгим взглядом проводил ее Усмон Азиз. Внезапно ему стало трудно дышать от ненависти ко всем тем, кто искалечил жизнь Оросгы и кто его самого вынудил покинуть Отечество и жить на чужбине. Мщения жаждала душа! И теперь он уже не хотел и не мог принимать в расчет, что свою участь выбрал себе он сам, что, возможно, не без вины перед новой властью был его зять, Саидназар, и что, в конце концов, всякое государство, если желает сохранить себя, устанавливает порядки, с которыми необходимо считаться. Мести требовало сердце, и прохладный после бурного дожди весенний день душен был для Усмон Азиза.
Подобрав полы халата, Усмон Азиз снова оперся на подушку. Теперь он как бы в первый раз увидел прямо перед собой четыре тутовых дерева с почти еще голыми ветвями — и, увидев, старался припомнить: кто посадил их — отец или лед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет»,— подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре... Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару,' Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю... Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца,— как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу,— растерянно пробормотал он,— с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.
— Видно, конь отличный,— робко заметил Хомид.
И вновь наступила тишина.
Небо на востоке постепенно светлело. После дождя радовала взоры сочная зелень молодой травы. Гнедой
успокоился и вместе с остальными конями мерно жевал сухой клевер. Ушли куда-то Курбан и Гуломхусайн.
— Ну... рассказывайте,— проронил, наконец, Усмон Азиз.
— О чем, почтенный?— широко раскрыв пепельные глаза, спросил Хомид.
— О жизни...
— Да сгнила бы она, такая жизнь!
— Что так?
— Потому что не знаю, что меня ждет завтра.
— Знать необходимо. Вы взрослый, много повидавший человек...
— Это все слова, почтенный. Ведь вздохнуть не дает эта власть! Сегодня скажет — много у тебя овец и коз, завтра какой-нибудь новый налог истребует, послезавтра будет докапываться, почему не вступаешь в колхоз... Совсем мы себя потеряли! И от Юнуса, вчерашнего голодранца, спасения нет. А как же! Он нынче человек не простой — председатель, селу хозяин!
— А ведь когда-то, но-моему, вы с ним дружили?
— С той поры, как организовали колхоз, под нашу дружбу вода пошла, почтенный.
— Нехорошо.
— Напротив, почтенный: очень хорошо! Весь мой скот хочет в колхоз забрать этот проклятый!
— А почему бы вам самому по доброй воле не вступить в их ряды?
Гневный румянец проступил на смуглом лице Хомида.
— Я не дурак, чтобы пару моих волов, овец и коз — весь мой скот, трудами приобретенный, делить с этими лентяями!
— Отчего же они лентяи?
— Не были бы лентяи, не слыли бы бедняками. Кто семь потов не прольет—тот непременно бедняком станет.
Усмон Азиз коротко усмехнулся. Разговор с Хомидом занимал его, и он спросил не без умысла:
— А если у человека нет земли, на которой он мог бы охотно пролить все свои семь потов? И пет денег, чтобы купить пару овец? Как тогда?
— Если всей душой будет стремиться — найдет,— непоколебимо произнес Хомид.— И землю найдет, и деньги... Будет трудиться — все будет!
— Возможно,— сказал Усмон Азиз.— А сами-то вы как — богаты?
— Нет, почтенный, я не богат. От покойного отца мне в наследство достался клочок земли. Тружусь на нем не покладая рук, проливаю пот — и жена, и дети мои поэтому живут в достатке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51