Мне трудно, ты видишь... Почему ты бросаешь меня? Почему думаешь лишь о себе?
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать...
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души... что я не страдаю... Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори!— приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше... Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь...— зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому брату:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал
через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ.
И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный,— растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!»—хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам,— глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет...
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали—пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним.., Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином.— Усмон Азиз вытащил из хурджина шелковый зеленый платок и бросил его Халимбаю.— Лицо ему накройте. Прощайте! Мы поехали.
Почувствовав взмах плетки, легко тронулся с места вороной. Вслед за ним пустились в путь кони Курбана и Гуломхусайна.
-— Не взял меня с собой,— чуть не плача, сам себе пожаловался Халимбай.— Бездушный!
Всю ночь в сладких мечтах трепетало ее сердце, и всю ночь, пока наконец она не уснула, шел дождь. То стихая, то вновь набирая стремительную силу, он лил и лил, однако проснувшись, Таманно сквозь маленькое оконце увидела, что небо очистилось.
Обрадованная, она поднялась с постели и легко выбежала на айван. Наполнив офтобу1 водой из большого глиняного кувшина, она присела на краю суфы2 у айва- на и с наслаждением стала умываться.
Студеной была вода, холодный воздух напитан был влагой ночного дождя. С запада, оттуда, где двенадцать месяцев в году блистали снежными шапками семь вершин горы Хафтсар — Семиглавой, прилетал легкий ветерок, приносил свежий запах высоких, никогда не тающих снегов. По прозрачным лужицам возле суфы от его дуновений пробегала рябь, и дрожали отражавшиеся в них бездонное голубое небо и ветви деревьев с только что распустившимися листьями.
Капли дождя сверкали на изумрудной зелени, ковром устлавшей маленький дворик.
В углу айвана с веревкой на шее, низко опустив морду и свесив уши, стояла комолая коза с белыми отметинами на лбу и боках. Изредка она жалобно мекала и посматривала на Таманно — то ли мерзла, бессловесная тварь, то ли, ощущая прилившее к сосцам молоко подзывала своих детенышей.
В черных каушах на босу ногу и в белом, с воротником, в сборку платье была Таманно. Когда набрав воду в ладонь, она подносила ее к покрытому смуглым румянцем лицу, под тонкой тканью, словно гранатовые плоды, округло проступали маленькие груди. От предощущения близкого счастья, всю ночь томившего Таманно, ярко и радостно сияли ее глубокие, черные глаза. Она не ощущала холода, напротив — словно сильный и ровный жар с ног до головы охватил ее, и, стараясь остудить ее, она плескала в лицо водой до тех пор, пока не опустела офтоба. И что бы она ни делала в то раннее утро — умывалась, вытирала лицо и руки полотенцем, вешала его на бечевку, натянутую между двумя подпорками айвана,— все это каким-то чудесным образом было связано с т е м недалеким уже днем, когда рядом с ней будет Анвар...
Из комнаты, в которую вошла Таманно, выскочили и кинулись к комолой двое недавно народившихся козлят. Захватив по сосцу, они принялись за свое дело, а комолая, поворачивая голову то к одному, то к другому и поочередно обнюхивая их, блаженно прикрывала свои округлые, медового цвета глаза.
Затем Таманно, отлучив козлят от матери, сноровисто подоила козу и снова пустила к ней ее детенышей, с улыбкой сказав им: «Осталось на вашу долю»; сквозь марлю процедила молоко в котел, из чаши вылила в него еще и вчерашнее,— и разожгла огонь.
Сухие ветки трещали и горели легко и весело.
Присев на корточки и глядя, как лижут дно котла острые язычки пламени, она уносилась воображением в давно прошедшие годы — они с Анваром малы и босы и самозабвенно играют на узких улочках, перед приходом стада с выпаса. Хотела бы она вернуть те времена? Может быть — но только с условием, чтобы с той поры и до сегодняшнего дня их с Анваром жизнь проходила бы рядом и чтобы она могла чаще, чем сейчас, видеть его. Последний раз они встретились полгода назад, здесь, в Нилу, куда Анвар приезжал по делам,— и несколько дней спустя, покидая село, говорил ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать...
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души... что я не страдаю... Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори!— приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше... Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь...— зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому брату:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал
через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ.
И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный,— растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!»—хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам,— глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет...
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали—пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним.., Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином.— Усмон Азиз вытащил из хурджина шелковый зеленый платок и бросил его Халимбаю.— Лицо ему накройте. Прощайте! Мы поехали.
Почувствовав взмах плетки, легко тронулся с места вороной. Вслед за ним пустились в путь кони Курбана и Гуломхусайна.
-— Не взял меня с собой,— чуть не плача, сам себе пожаловался Халимбай.— Бездушный!
Всю ночь в сладких мечтах трепетало ее сердце, и всю ночь, пока наконец она не уснула, шел дождь. То стихая, то вновь набирая стремительную силу, он лил и лил, однако проснувшись, Таманно сквозь маленькое оконце увидела, что небо очистилось.
Обрадованная, она поднялась с постели и легко выбежала на айван. Наполнив офтобу1 водой из большого глиняного кувшина, она присела на краю суфы2 у айва- на и с наслаждением стала умываться.
Студеной была вода, холодный воздух напитан был влагой ночного дождя. С запада, оттуда, где двенадцать месяцев в году блистали снежными шапками семь вершин горы Хафтсар — Семиглавой, прилетал легкий ветерок, приносил свежий запах высоких, никогда не тающих снегов. По прозрачным лужицам возле суфы от его дуновений пробегала рябь, и дрожали отражавшиеся в них бездонное голубое небо и ветви деревьев с только что распустившимися листьями.
Капли дождя сверкали на изумрудной зелени, ковром устлавшей маленький дворик.
В углу айвана с веревкой на шее, низко опустив морду и свесив уши, стояла комолая коза с белыми отметинами на лбу и боках. Изредка она жалобно мекала и посматривала на Таманно — то ли мерзла, бессловесная тварь, то ли, ощущая прилившее к сосцам молоко подзывала своих детенышей.
В черных каушах на босу ногу и в белом, с воротником, в сборку платье была Таманно. Когда набрав воду в ладонь, она подносила ее к покрытому смуглым румянцем лицу, под тонкой тканью, словно гранатовые плоды, округло проступали маленькие груди. От предощущения близкого счастья, всю ночь томившего Таманно, ярко и радостно сияли ее глубокие, черные глаза. Она не ощущала холода, напротив — словно сильный и ровный жар с ног до головы охватил ее, и, стараясь остудить ее, она плескала в лицо водой до тех пор, пока не опустела офтоба. И что бы она ни делала в то раннее утро — умывалась, вытирала лицо и руки полотенцем, вешала его на бечевку, натянутую между двумя подпорками айвана,— все это каким-то чудесным образом было связано с т е м недалеким уже днем, когда рядом с ней будет Анвар...
Из комнаты, в которую вошла Таманно, выскочили и кинулись к комолой двое недавно народившихся козлят. Захватив по сосцу, они принялись за свое дело, а комолая, поворачивая голову то к одному, то к другому и поочередно обнюхивая их, блаженно прикрывала свои округлые, медового цвета глаза.
Затем Таманно, отлучив козлят от матери, сноровисто подоила козу и снова пустила к ней ее детенышей, с улыбкой сказав им: «Осталось на вашу долю»; сквозь марлю процедила молоко в котел, из чаши вылила в него еще и вчерашнее,— и разожгла огонь.
Сухие ветки трещали и горели легко и весело.
Присев на корточки и глядя, как лижут дно котла острые язычки пламени, она уносилась воображением в давно прошедшие годы — они с Анваром малы и босы и самозабвенно играют на узких улочках, перед приходом стада с выпаса. Хотела бы она вернуть те времена? Может быть — но только с условием, чтобы с той поры и до сегодняшнего дня их с Анваром жизнь проходила бы рядом и чтобы она могла чаще, чем сейчас, видеть его. Последний раз они встретились полгода назад, здесь, в Нилу, куда Анвар приезжал по делам,— и несколько дней спустя, покидая село, говорил ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51