Быть может, наши дети будут счастливей нас и обретут верный путь.
Последние слова Усмон Азиз произносил, опустив голову. Легкий ветерок, доносивший запахи арчи, горных цветов и трав, овевал его лицо и нежно теребил конец его шелковой чалмы. Солнце грело все сильней.
Он взглянул на Джалола, на лице которого дрожала счастливая улыбка.
— Ты вместе с Гуломхусайном и Курбаном со мной пойдешь. Остальные свободны. Благополучия и здоровья вам! И вы будьте здоровы, Халимбай!
Резко повернувшись, Усмон Азиз зашагал к своему коню.
И тотчас встал на дыбы и заржал вороной, которого едва мог удержать Курбан, обеими руками схватившись за отделанную серебром уздечку. Поднял морду от пепла и мутными старческими глазами посмотрел сначала на коня, а затем и на своего хозяина осел Халимбая.
Бессильно опустив руки, стоял Джалол, чувствуя, как сковывает сердце ледяной холод. Была, сверкнула вдруг надежда,— но будто черный сель набежал и в тот же миг разрушил ее.
Догнав Усмон Азиза, Халимбай уцепился за рукав его халата:
— Почтенный, дай бог вам тысячу лет жизни! Я тоже, и я... Подождите немного! Я сейчас быстро сбегаю домой... быстро соберу свои пожитки... Я не заставлю вас меня ждать! Ведь, о боже... Дом мой сгорит, дом мой, который я строил с любовью... Да быть мне пылью под вашими ногами, почтенный, увезите меня! Увезите меня с собой...
— Уберите его с моих глаз!— тихо, но отчетливо произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн, здоровый и рослый парень, железной пятерней схватив Халимбая за локоть, потащил его
вниз.
— Ка-ати-ись к сво-о-оему ос-слу, он те-ебя жде-ет не дож-ж-жде-ется,— сильно заикаясь, говорил он на ходу.— За-а-аби-ирай ча-ашки-та-арелки и ка-а-ати- ись!
Рядом с отгоревшим костром неподвижно стоял Джалол. Вокруг не утихал говор, двигались люди — он ничего не слышал и не видел. В целом мире лишь одно маленькое село различал сейчас отрешенный его взор — село, где не был он долгих семь лет. Быстрая речка Сим-Сим бежала внизу; по склону горы карабкались вверх каменные дома; а над рекой и домами поднимались сияющие вершины, в солнечные дни почти растворяющиеся в лазури небес. И в том селе неподалеку от норовистой той речки, в тени той высокой горы есть один дом... Его-то и различал Джалол из дальней дали своей — и с болью в сердце видел на айване седобородого старика и седую старушку — своего отца и свою мать. Тяжкой ношей стало для них ожидание — и стан отца словно лук, и стан матери словно лук...
«Да живы ли они?»— подумал он, и на глаза его навернулись слезы.
— Эй, Джалол, ты что — окаменел?!
Вздрогнув, он увидел, что Усмон Азиз, Гуломхусайн и Курбан уже сидят на конях.
— Поторопись,— сказал Курбан,— дорога у нас дальняя.
Едва передвигая ставшие вдруг свинцово-тяжелыми ноги, Джалол двинулся к своему коню. Но, едва приблизившись к нему, повернулся и подбежал к стремени Усмон Азиза.
— Отпустите меня!— снизу вверх, как на божество, глядя на Усмона Азиза, воскликнул Джалол.— Не могу больше!
— Ты шутишь?— холодно улыбнувшись, спросил его Усмон Азиз.
— Нет, почтенный, нет!— прижавшись лбом к прочно вдетому в стремя сапогу Усмона Азиза и обливаясь слезами, лепетал Джалол.— Я больше не в силах... я не хочу сгинуть на чужбине! Отец мой стар, мать стара... Я обманулся. Скитальцем меня сделали, лишили всего человеческого. Не человек я теперь, хуже собаки я...
С коня, грызшего удила и рвавшего из его рук поводья, пристально смотрел Усмон Азиз на обвязанную чалмой голову своего слуги.
— Джалол!—сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный...
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча1 увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный... Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил...,
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать...
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный...
— Что потом?— по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз,
— Потом... убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад... Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад- конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему... Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть... За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой,— желтое... Скажи теперь,— мне скажи, им всем,— обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы,— отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня... Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать... И одежду купили мне, и сапоги... И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно,— кивнул Усмон Азиз,— я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег... Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный...
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью... Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Последние слова Усмон Азиз произносил, опустив голову. Легкий ветерок, доносивший запахи арчи, горных цветов и трав, овевал его лицо и нежно теребил конец его шелковой чалмы. Солнце грело все сильней.
Он взглянул на Джалола, на лице которого дрожала счастливая улыбка.
— Ты вместе с Гуломхусайном и Курбаном со мной пойдешь. Остальные свободны. Благополучия и здоровья вам! И вы будьте здоровы, Халимбай!
Резко повернувшись, Усмон Азиз зашагал к своему коню.
И тотчас встал на дыбы и заржал вороной, которого едва мог удержать Курбан, обеими руками схватившись за отделанную серебром уздечку. Поднял морду от пепла и мутными старческими глазами посмотрел сначала на коня, а затем и на своего хозяина осел Халимбая.
Бессильно опустив руки, стоял Джалол, чувствуя, как сковывает сердце ледяной холод. Была, сверкнула вдруг надежда,— но будто черный сель набежал и в тот же миг разрушил ее.
Догнав Усмон Азиза, Халимбай уцепился за рукав его халата:
— Почтенный, дай бог вам тысячу лет жизни! Я тоже, и я... Подождите немного! Я сейчас быстро сбегаю домой... быстро соберу свои пожитки... Я не заставлю вас меня ждать! Ведь, о боже... Дом мой сгорит, дом мой, который я строил с любовью... Да быть мне пылью под вашими ногами, почтенный, увезите меня! Увезите меня с собой...
— Уберите его с моих глаз!— тихо, но отчетливо произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн, здоровый и рослый парень, железной пятерней схватив Халимбая за локоть, потащил его
вниз.
— Ка-ати-ись к сво-о-оему ос-слу, он те-ебя жде-ет не дож-ж-жде-ется,— сильно заикаясь, говорил он на ходу.— За-а-аби-ирай ча-ашки-та-арелки и ка-а-ати- ись!
Рядом с отгоревшим костром неподвижно стоял Джалол. Вокруг не утихал говор, двигались люди — он ничего не слышал и не видел. В целом мире лишь одно маленькое село различал сейчас отрешенный его взор — село, где не был он долгих семь лет. Быстрая речка Сим-Сим бежала внизу; по склону горы карабкались вверх каменные дома; а над рекой и домами поднимались сияющие вершины, в солнечные дни почти растворяющиеся в лазури небес. И в том селе неподалеку от норовистой той речки, в тени той высокой горы есть один дом... Его-то и различал Джалол из дальней дали своей — и с болью в сердце видел на айване седобородого старика и седую старушку — своего отца и свою мать. Тяжкой ношей стало для них ожидание — и стан отца словно лук, и стан матери словно лук...
«Да живы ли они?»— подумал он, и на глаза его навернулись слезы.
— Эй, Джалол, ты что — окаменел?!
Вздрогнув, он увидел, что Усмон Азиз, Гуломхусайн и Курбан уже сидят на конях.
— Поторопись,— сказал Курбан,— дорога у нас дальняя.
Едва передвигая ставшие вдруг свинцово-тяжелыми ноги, Джалол двинулся к своему коню. Но, едва приблизившись к нему, повернулся и подбежал к стремени Усмон Азиза.
— Отпустите меня!— снизу вверх, как на божество, глядя на Усмона Азиза, воскликнул Джалол.— Не могу больше!
— Ты шутишь?— холодно улыбнувшись, спросил его Усмон Азиз.
— Нет, почтенный, нет!— прижавшись лбом к прочно вдетому в стремя сапогу Усмона Азиза и обливаясь слезами, лепетал Джалол.— Я больше не в силах... я не хочу сгинуть на чужбине! Отец мой стар, мать стара... Я обманулся. Скитальцем меня сделали, лишили всего человеческого. Не человек я теперь, хуже собаки я...
С коня, грызшего удила и рвавшего из его рук поводья, пристально смотрел Усмон Азиз на обвязанную чалмой голову своего слуги.
— Джалол!—сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный...
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча1 увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный... Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил...,
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать...
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный...
— Что потом?— по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз,
— Потом... убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад... Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад- конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему... Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть... За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой,— желтое... Скажи теперь,— мне скажи, им всем,— обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы,— отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня... Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать... И одежду купили мне, и сапоги... И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно,— кивнул Усмон Азиз,— я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег... Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный...
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью... Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51