Усмон Азиз изумился: «Жалею его?!» И улыбнулся невесело: «Да, жалею».
Он попрощался с Хомидом, отправившимся до вечера к себе домой; кивнул Оросте, сказавшей, что ей надо на кухню. И снова вернулся мыслями к Анвару. Да, был хрупкий, покладистый мальчик, но разве не с ним связаны почти все беды, обрушившиеся на дом Усмон Азиза, на его родных и близких? Зять, сосланный неведомо куда, опозоренный дом, колхоз, сломавший привычную жизнь родного селения,— разве за все это не должен ответить Анвар? Да он пулю за пулей посылал в Усмон Азиза там, на выгоне, и дрожал от ненависти и от желания прикончить человека, который относился к нему почти как к сыну!
Так почему Усмон Азиз должен его жалеть?
И долго еще обвиняли Анвара душа и разум Усмон Азиза; но та же душа и тот же разум вслед за тем принимались нашептывать, что Анвар еще молод и не знает, как сложен и изменчив этот мир и какова цена человеческой жизни. Не знает! И потому прицепил к ремню наган, оседлал коня и лихо пустился в погоню за несколькими неудачниками, за людьми и без того черной судьбы. И не хочет он знать, что, может быть, самого себя преследует он и в самого себя стреляет. Ибо кто может сказать, что ждет его в жизни и какие удары приготовила ему судьба?. Конечно, сегодня все ему кажется простым и ясным; что прикажут — то и делает он с легким сердцем. Прикажут: убивай — убивает; прикажут: жги — сжигает; прикажут: возьми под стражу — возьмет. И не ведает еще наивный, самоуверенный, обманутый мальчик, что спросится когда-нибудь и с него и что нет в этом мире человека, которому бы рано или поздно не пришлось расплачиваться за содеянное.
—Теперь на кладбище,— медленно поднимаясь, сказал он мулло Салиму.— Поклониться могиле отца, матери...
—С великим удовольствием, почтенный,— отозвался тот и спрятал в карман четки, сделанные из черного камня.— Достойнейшими людьми были ваши родители. Место в раю им. Несомненно, заслужили.
Но едва Усмон Азиз и мулло Салим оказались во внешнем дворе, как в большие двустворчатые ворота быстрым шагом вошла сестра Анвара с грудным младенцем на руках. Красивой, стройной женщиной была Сабохат, и Усмон Азиз в первое мгновение невольно залюбовался ее точеным лицом и черными, как спелые сливы, глазами.
«На брата похожа»,— отметил он. Но тут же увидел, что прекрасные глаза Сабохат глядят на него с гневной решимостью.
—Где брат мой? Где муж?— прижав к груди запеленатого ребенка, спросила она.— Что тебе нужно от них?
Голос ее звенел.
Усмон Азиз заставил себя улыбнуться.
—Сначала приветствуют, сестра, а затем задают вопросы.
—Мое приветствие, слава богу, еще цену имеет. Ты целые годы шатался в чужой стране, теперь, как кара небесная, свалился, мучаешь невинных людей, а я тебя приветствовать должна?!
—Ай-яй-яй,— постучал посохом по земле мулло Салим.— Вот невоспитанность, вот бесстыдство. Уважаемого, в почтенных годах мужчину на «ты» называет! Ай-яй-яй... Смотри, будешь и впредь так поступать—гореть тебе в адском пламени.
—Не вмешивайтесь, имам,— остановил Усмон Азиз мулло Салима.— Я ее знаю с детства. Разумная женщина, она поймет...
—Что я понять должна?— оборвала его Сабохат.— Ты моего брата.,, мужа... человека, который наших детей учил,— ты по какому праву их схватил и под стражей держишь?
Улыбка исчезла с лица Усмон Азиза.
— Не переступай границы,— жестко проговорил он.— И помни: если бы не моя вода и не мой хлеб, давно была бы погребена под семью манами земли.
— Ты божьего гнева побойся!—воскликнула Сабохат, и щеки ее запылали.— Мы твоего куска даром не ели. Мы все — и брат, и я, и мама моя...— Слезы вдруг показались на прекрасных глазах Сабохат, и голос ее прервался.—...мы все в этом доме с утра до вечера трудились. Дела не было, которое мы не сделали бы.
Теперь она всхлипывала все чаще и все громче; проснулось и подало голос ее дитя.
— Ступай домой,— сказал Усмон Азиз.
— Мужа освободи!—взмолилась Сабохат.— Брата!
— Ступай домой,— повторил Усмон Азиз.— Завтра утром приходи. Да,— помолчав, твердо добавил он,— завтра их увидишь.
— Но почему не сейчас?!—с болью выкрикнула Сабохат, и громко заплакал на ее руках ребенок.— Что ты задумал? Отвечай же...
— Иди домой,— стиснув зубы, тихо и внятно сказал Усмон Азиз.
— А гнева святых и пророков ты не страшишься?!— прорыдала Сабохат.— Ведь ты же мусульманин... Как мне уйти? Скажи, что ты хочешь от них?!
—Приходи утром — все узнаешь.
— Ребенка моего пожалей!
Яростный голос Юнуса прозвучал из хлева:
— Не унижай себя перед этим шакалом! Не проливай перед ним слез! Иди домой и не бойся — ничего с нами не случится.
— Правду он говорит, сестра, иди!—послышался вслед за тем голос Анвара.
Дитя на руках Сабохат захлебывалось плачем.
Усмон Азиз поморщился.
— Слышала? И муж твой, и брат просят тебя: ступай домой.
Сабохат молчала, укачивая ребенка. Когда, наконец, он успокоился, она шагнула к Усмон Азизу и, глядя прямо в холодные его глаза, проговорила медленно, отчетливо и громко:
— Чтоб подох ты без савана! Чтобы ты добычей воронов стал!
И, повернувшись, вышла на улицу.
Горько усмехнулся в ответ на ее слова Усмон Азиз и некоторое время стоял как вкопанный — будто ноги его приросли к земле. Испуганно молчали Курбан и Гуломхусайн, поглядывали друг на друга и лишь изредка — на хозяина.
Мулло Салим осторожно кашлянул и сказал:
— Не принимайте близко к сердцу: женщина она, ума нет,
— Нет ума?—Усмон Азиз глубоко вздохнул,— Ладно. Пойдемте на кладбище. Когда Юнус-председатель, Зариф Барака и два других дехканина один за другим вошли во двор Усмон Азиза, Таманно с большой улицы поспешила в проулок и, миновав несколько виноградников, вновь оказалась у нижнего края бывших владений когда-то самого состоятельного в их селении человека. Быстро бежала Таманно по раскисшей дороге и, запыхавшись, прильнула к широкому проему в стене. Так тревожно и так громко билось ее сердце, что ей казалось, что гул от его ударов словно бы вырывается из груди и стихает лишь в саду, сияющем омытой дождем листвой. Платье на Таманно еще не высохло, старые кауши промокли, но она не замечала ни холода, ни усталости. Вся превратившись в слух и зрение, Таманно стала свидетельницей всего, что произошло во дворе, возле высокого айвана, где находился Усмон Азиз.
Юнус-председатель, Зариф Барака и два их спутника о чем-то долго говорили с Усмон Азизом. Таманно пыталась понять, о чем у них шла речь, но то ли расстояние было велико, то ли мешали ей оглушительно чирикающие и перелетающие с ветки на ветку, над самой ее головой, воробьи, то ли заглушал все стук ее
изнемогавшего от бесконечной тревоги сердца,—но она так ничего и не услышала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Он попрощался с Хомидом, отправившимся до вечера к себе домой; кивнул Оросте, сказавшей, что ей надо на кухню. И снова вернулся мыслями к Анвару. Да, был хрупкий, покладистый мальчик, но разве не с ним связаны почти все беды, обрушившиеся на дом Усмон Азиза, на его родных и близких? Зять, сосланный неведомо куда, опозоренный дом, колхоз, сломавший привычную жизнь родного селения,— разве за все это не должен ответить Анвар? Да он пулю за пулей посылал в Усмон Азиза там, на выгоне, и дрожал от ненависти и от желания прикончить человека, который относился к нему почти как к сыну!
Так почему Усмон Азиз должен его жалеть?
И долго еще обвиняли Анвара душа и разум Усмон Азиза; но та же душа и тот же разум вслед за тем принимались нашептывать, что Анвар еще молод и не знает, как сложен и изменчив этот мир и какова цена человеческой жизни. Не знает! И потому прицепил к ремню наган, оседлал коня и лихо пустился в погоню за несколькими неудачниками, за людьми и без того черной судьбы. И не хочет он знать, что, может быть, самого себя преследует он и в самого себя стреляет. Ибо кто может сказать, что ждет его в жизни и какие удары приготовила ему судьба?. Конечно, сегодня все ему кажется простым и ясным; что прикажут — то и делает он с легким сердцем. Прикажут: убивай — убивает; прикажут: жги — сжигает; прикажут: возьми под стражу — возьмет. И не ведает еще наивный, самоуверенный, обманутый мальчик, что спросится когда-нибудь и с него и что нет в этом мире человека, которому бы рано или поздно не пришлось расплачиваться за содеянное.
—Теперь на кладбище,— медленно поднимаясь, сказал он мулло Салиму.— Поклониться могиле отца, матери...
—С великим удовольствием, почтенный,— отозвался тот и спрятал в карман четки, сделанные из черного камня.— Достойнейшими людьми были ваши родители. Место в раю им. Несомненно, заслужили.
Но едва Усмон Азиз и мулло Салим оказались во внешнем дворе, как в большие двустворчатые ворота быстрым шагом вошла сестра Анвара с грудным младенцем на руках. Красивой, стройной женщиной была Сабохат, и Усмон Азиз в первое мгновение невольно залюбовался ее точеным лицом и черными, как спелые сливы, глазами.
«На брата похожа»,— отметил он. Но тут же увидел, что прекрасные глаза Сабохат глядят на него с гневной решимостью.
—Где брат мой? Где муж?— прижав к груди запеленатого ребенка, спросила она.— Что тебе нужно от них?
Голос ее звенел.
Усмон Азиз заставил себя улыбнуться.
—Сначала приветствуют, сестра, а затем задают вопросы.
—Мое приветствие, слава богу, еще цену имеет. Ты целые годы шатался в чужой стране, теперь, как кара небесная, свалился, мучаешь невинных людей, а я тебя приветствовать должна?!
—Ай-яй-яй,— постучал посохом по земле мулло Салим.— Вот невоспитанность, вот бесстыдство. Уважаемого, в почтенных годах мужчину на «ты» называет! Ай-яй-яй... Смотри, будешь и впредь так поступать—гореть тебе в адском пламени.
—Не вмешивайтесь, имам,— остановил Усмон Азиз мулло Салима.— Я ее знаю с детства. Разумная женщина, она поймет...
—Что я понять должна?— оборвала его Сабохат.— Ты моего брата.,, мужа... человека, который наших детей учил,— ты по какому праву их схватил и под стражей держишь?
Улыбка исчезла с лица Усмон Азиза.
— Не переступай границы,— жестко проговорил он.— И помни: если бы не моя вода и не мой хлеб, давно была бы погребена под семью манами земли.
— Ты божьего гнева побойся!—воскликнула Сабохат, и щеки ее запылали.— Мы твоего куска даром не ели. Мы все — и брат, и я, и мама моя...— Слезы вдруг показались на прекрасных глазах Сабохат, и голос ее прервался.—...мы все в этом доме с утра до вечера трудились. Дела не было, которое мы не сделали бы.
Теперь она всхлипывала все чаще и все громче; проснулось и подало голос ее дитя.
— Ступай домой,— сказал Усмон Азиз.
— Мужа освободи!—взмолилась Сабохат.— Брата!
— Ступай домой,— повторил Усмон Азиз.— Завтра утром приходи. Да,— помолчав, твердо добавил он,— завтра их увидишь.
— Но почему не сейчас?!—с болью выкрикнула Сабохат, и громко заплакал на ее руках ребенок.— Что ты задумал? Отвечай же...
— Иди домой,— стиснув зубы, тихо и внятно сказал Усмон Азиз.
— А гнева святых и пророков ты не страшишься?!— прорыдала Сабохат.— Ведь ты же мусульманин... Как мне уйти? Скажи, что ты хочешь от них?!
—Приходи утром — все узнаешь.
— Ребенка моего пожалей!
Яростный голос Юнуса прозвучал из хлева:
— Не унижай себя перед этим шакалом! Не проливай перед ним слез! Иди домой и не бойся — ничего с нами не случится.
— Правду он говорит, сестра, иди!—послышался вслед за тем голос Анвара.
Дитя на руках Сабохат захлебывалось плачем.
Усмон Азиз поморщился.
— Слышала? И муж твой, и брат просят тебя: ступай домой.
Сабохат молчала, укачивая ребенка. Когда, наконец, он успокоился, она шагнула к Усмон Азизу и, глядя прямо в холодные его глаза, проговорила медленно, отчетливо и громко:
— Чтоб подох ты без савана! Чтобы ты добычей воронов стал!
И, повернувшись, вышла на улицу.
Горько усмехнулся в ответ на ее слова Усмон Азиз и некоторое время стоял как вкопанный — будто ноги его приросли к земле. Испуганно молчали Курбан и Гуломхусайн, поглядывали друг на друга и лишь изредка — на хозяина.
Мулло Салим осторожно кашлянул и сказал:
— Не принимайте близко к сердцу: женщина она, ума нет,
— Нет ума?—Усмон Азиз глубоко вздохнул,— Ладно. Пойдемте на кладбище. Когда Юнус-председатель, Зариф Барака и два других дехканина один за другим вошли во двор Усмон Азиза, Таманно с большой улицы поспешила в проулок и, миновав несколько виноградников, вновь оказалась у нижнего края бывших владений когда-то самого состоятельного в их селении человека. Быстро бежала Таманно по раскисшей дороге и, запыхавшись, прильнула к широкому проему в стене. Так тревожно и так громко билось ее сердце, что ей казалось, что гул от его ударов словно бы вырывается из груди и стихает лишь в саду, сияющем омытой дождем листвой. Платье на Таманно еще не высохло, старые кауши промокли, но она не замечала ни холода, ни усталости. Вся превратившись в слух и зрение, Таманно стала свидетельницей всего, что произошло во дворе, возле высокого айвана, где находился Усмон Азиз.
Юнус-председатель, Зариф Барака и два их спутника о чем-то долго говорили с Усмон Азизом. Таманно пыталась понять, о чем у них шла речь, но то ли расстояние было велико, то ли мешали ей оглушительно чирикающие и перелетающие с ветки на ветку, над самой ее головой, воробьи, то ли заглушал все стук ее
изнемогавшего от бесконечной тревоги сердца,—но она так ничего и не услышала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51