Во всяком случае, он с усмешкой поглядывал на Сабохат, поигрывал плеткой и всем своим видом выражал полнейшее и непоколебимое спокойствие.
— Проклят будь богом ты, потерявший совесть!— кричала Сабохат.— Чтобы из одной могилы в другую не уставали кидать тебя! В адовом огне гореть тебе и никогда не сгореть, волк-кровопийца!
Юнуса трясло от гнева. Он напряг руки— но умело и крепко был связаны они. Тогда он слизнул кровь, сбежавшую к углу рта, сплюнул и, собрав все силы, внятно сказал:
— Сабохат!
Повеление и мольба слышались одновременно в его голосе. Все затихли.
— Сабохат,— повторил он, не отрывая взгляда от залитого слезами лица жены.— Если хотя бы капля любви и уважения есть у тебя ко мне, прошу тебя — не проливай слез перед этим грабителем. Недостоин он даже смотреть на них, бесчестный беглец.
— Верно, сестра,— сказал Анвар.— Не унижай себя... Мы за правду жизни отдаем.— Он глубоко вздохнул.— Не бессмысленно мы умираем, нет! А он,— презрительно кивнул Анвар на Усмон Азиза,— даже если и останется жив, то, как старая корова, никому не будет нужен.
Сабохат затихла, закрыв глаза платком.
Но Усмон Азиз будто не слышал Анвара и Юнуса. Он стоял перед пришедшими к нему во двор людьми и, положив руку на деревянную кобуру маузера, оглядывал их с высокомерным спокойствием. Тяжел был его взгляд и плотно сжаты губы. Наконец он спросил:
— Чего вы хотите?
Толпа зашевелилась, раздалась, и вперед выступил Раджаб, девяностолетний старик, одной рукой опиравшийся на посох, а другой — на плечо внука, бледного мальчика лет десяти-двенадцати.
— Узнал меня, Усмон?
— Узнал,— нетерпеливо ответил тот.
— Я не только отца, я и деда твоего хорошо знал...
— Ну и что?
— Я на их землях издольщиком работал. Во всяком случае, они были люди неплохие.
— Что еще?
— Что еще, говоришь...— старик погладил свою белую, словно снега горы Хафтсар, бороду.— А то, что надо тебе призвать в помощь свое сердце и свой ум. Их,— слабой рукой указал Раджаб на трех пленников,— не тронь. Собираешься уходить — так ступай своей дорогой, не проливая безвинную кровь.
Позади него вразнобой заговорили люди:
— Верно...
— Человеком будь...
— Разве так поступают мусульмане?
Усмон Азиз поднял руку.
— Тихо!
И когда мало-помалу воцарилась тишина, он спросил дедушку Раджаба:
— Вы хотите, чтобы я отпустил этих кафиров на все четыре стороны?
— Не губи их молодые души, Усмон, и пожалей их молодые жизни. Народ Нилу тебе так говорит — не я один! И не кафиры они, и не продавали свою нацию...
— Так кто же они?
— Три невинных человека... три бедняка. Три человека, желающих всем нам, лишений натерпевшимся, света, свободы и благополучия.
— Ложь!— сказал Усмон Азиз.— Да, они бедняки. Однако они с головы до ног запятнаны грехами! Это и мулло Салим вам подтвердит. Он знаток обычаев, установлений веры и законов шариата. И без труда отличит черное от белого и скажет, кто из нас стал кафиром, а кто еще мусульманин.
— Он сам создание без веры и совести,— промолвил дедушка Раджаб, поведя глазами в сторону мулло Салима.
— Ты бредишь!—тонко вскрикнул имам мечети Нилу.— Кто ты, богом забытый старик, и кто я — целых три года учившийся в священной Бухаре!
Усмон Азиз нетерпеливо постучал рукоятью плетки по голенищу.
— Ладно. Я и вы,— обратился он к стоявшим перед ним людям,— хорошо знаем друг друга. Ни один из моих предков никому не причинил вреда...
— Почему же?— перебил его Комрон.— Не причинишь другим вреда — не наживешь богатства.
Но Усмон Азиз будто не слышал его.
— Во всяком случае, у меня перед вами вины нет. Свое имущество я получил в наследство и к богатствам мира всегда был безразличен. И никогда не причинял зла своим слугам, батракам и пастухам и никогда не
покушался на их долю. Я хотел товарищем быть всем вам — ив радости, и в печали. Именно так и было...
— Болтовня,— опять не удержался Комрон.
— Возможно,— усмехнулся Усмон Азиз и продолжал:— Затем поднялся ураган беды и закинул меня на дорогу странствий и отчаяния. Но по велению бога возвратившись на родину, я застал свой дом опозоренным, а обиталище мусульман — Нилу — превращенным в колхоз. Вот что сделали трое безвинных! Словно рабы, ухватились они за стремя неверных и смешали с грязью нашу жизнь.
— Ту грязь ты где видел?— спросил дедушка Раджаб.
— Во рту твоем!—отрезал Усмон Азиз.
— Невежда,— горько рассмеялся старик.
Но Усмон Азиз лишь повел в его сторону глазами.
— Мне больше не о чем с вами говорить,— сказал он и обратился к мулло Салиму.— Имам!
— Слушаю, почтенный!
— Объясните этим безмозглым нищим, какого наказания достойны трое безвинных!
— Я вчера говорил, почтенный... и сегодня. Если желаете, скажу снова: удел отвратившихся от веры — смерть...
Усмон Азиз взглянул на Комрона и дедушку Рад- жаба.
— Слышали?
— Слышали, бай, но...— начал было старик.
— Что — но?! Что?!—во весь голос крикнул Усмон Азиз.
И снова зашумела толпа.
— Жестокий!
— Не по шариату поступаешь!
— Разве мусульманин поднимет нож на безгрешных людей?!
— Не позволим..,
— Не позволите?!— Усмон Азиз кивнул, и сначала Гуломхусайн, а затем и Халил несколько раз выстрелили поверх толпы.
Подобно овцам, сбившимся в кучу при внезапном нападении волка, плотно прижались друг к другу и застыли под дулами двух винтовок люди,
— Не позволите?— презрительно усмехнулся У смок Азиз и глянул на Курбана и Гуломхусайна.— Ведите!
— То-опа-ай!— Гуломхусайн толкнул в спину Каромата, и тот, едва удержавшись на ногах, шагнул к огромному тутовнику, превращенному в виселицу.
Учитель обернулся к людям и с тоской закричал:
— Передайте маме, что я не боялся... не дрожал... перед этими проклятыми землей и небом!
— Мы знаем, что ты герой,— вслед ему бросил Усмон Азиз.
— Еще передайте, чтобы простила меня!
С винтовкой в руках Халил стоял перед толпой, в любой миг готовый открыть огонь. Он понимал, что не очень-то нужен Усмон Азизу; но зато ему, Халилу, нужна была винтовка, и он получил ее.
Молча стояли мужчины и женщины, жители Нилу, и только плач Сабохат раздавался на дворе Усмон Азиза и возносился к голубому, чистому, весеннему небу,
— О, горе, тьма горя... О, брат мой, красивый и добрый... О, муж мой, опора нашего дома, мой любимый... Горе, тьма горя от рук проклятого басмача! Брат мой, не изведавший счастья... муж мой, никому не причинивший зла... Горе, тьма горя...
Так выплакивала Сабохат свое несчастье, но ее скорбные вопли словно не доходили до слуха Усмон Азиза, все внимание которого поглощено было тремя веревками с петлями на конце и тремя людьми, чьи жизни должна была оборвать устроенная по его приказу виселица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Проклят будь богом ты, потерявший совесть!— кричала Сабохат.— Чтобы из одной могилы в другую не уставали кидать тебя! В адовом огне гореть тебе и никогда не сгореть, волк-кровопийца!
Юнуса трясло от гнева. Он напряг руки— но умело и крепко был связаны они. Тогда он слизнул кровь, сбежавшую к углу рта, сплюнул и, собрав все силы, внятно сказал:
— Сабохат!
Повеление и мольба слышались одновременно в его голосе. Все затихли.
— Сабохат,— повторил он, не отрывая взгляда от залитого слезами лица жены.— Если хотя бы капля любви и уважения есть у тебя ко мне, прошу тебя — не проливай слез перед этим грабителем. Недостоин он даже смотреть на них, бесчестный беглец.
— Верно, сестра,— сказал Анвар.— Не унижай себя... Мы за правду жизни отдаем.— Он глубоко вздохнул.— Не бессмысленно мы умираем, нет! А он,— презрительно кивнул Анвар на Усмон Азиза,— даже если и останется жив, то, как старая корова, никому не будет нужен.
Сабохат затихла, закрыв глаза платком.
Но Усмон Азиз будто не слышал Анвара и Юнуса. Он стоял перед пришедшими к нему во двор людьми и, положив руку на деревянную кобуру маузера, оглядывал их с высокомерным спокойствием. Тяжел был его взгляд и плотно сжаты губы. Наконец он спросил:
— Чего вы хотите?
Толпа зашевелилась, раздалась, и вперед выступил Раджаб, девяностолетний старик, одной рукой опиравшийся на посох, а другой — на плечо внука, бледного мальчика лет десяти-двенадцати.
— Узнал меня, Усмон?
— Узнал,— нетерпеливо ответил тот.
— Я не только отца, я и деда твоего хорошо знал...
— Ну и что?
— Я на их землях издольщиком работал. Во всяком случае, они были люди неплохие.
— Что еще?
— Что еще, говоришь...— старик погладил свою белую, словно снега горы Хафтсар, бороду.— А то, что надо тебе призвать в помощь свое сердце и свой ум. Их,— слабой рукой указал Раджаб на трех пленников,— не тронь. Собираешься уходить — так ступай своей дорогой, не проливая безвинную кровь.
Позади него вразнобой заговорили люди:
— Верно...
— Человеком будь...
— Разве так поступают мусульмане?
Усмон Азиз поднял руку.
— Тихо!
И когда мало-помалу воцарилась тишина, он спросил дедушку Раджаба:
— Вы хотите, чтобы я отпустил этих кафиров на все четыре стороны?
— Не губи их молодые души, Усмон, и пожалей их молодые жизни. Народ Нилу тебе так говорит — не я один! И не кафиры они, и не продавали свою нацию...
— Так кто же они?
— Три невинных человека... три бедняка. Три человека, желающих всем нам, лишений натерпевшимся, света, свободы и благополучия.
— Ложь!— сказал Усмон Азиз.— Да, они бедняки. Однако они с головы до ног запятнаны грехами! Это и мулло Салим вам подтвердит. Он знаток обычаев, установлений веры и законов шариата. И без труда отличит черное от белого и скажет, кто из нас стал кафиром, а кто еще мусульманин.
— Он сам создание без веры и совести,— промолвил дедушка Раджаб, поведя глазами в сторону мулло Салима.
— Ты бредишь!—тонко вскрикнул имам мечети Нилу.— Кто ты, богом забытый старик, и кто я — целых три года учившийся в священной Бухаре!
Усмон Азиз нетерпеливо постучал рукоятью плетки по голенищу.
— Ладно. Я и вы,— обратился он к стоявшим перед ним людям,— хорошо знаем друг друга. Ни один из моих предков никому не причинил вреда...
— Почему же?— перебил его Комрон.— Не причинишь другим вреда — не наживешь богатства.
Но Усмон Азиз будто не слышал его.
— Во всяком случае, у меня перед вами вины нет. Свое имущество я получил в наследство и к богатствам мира всегда был безразличен. И никогда не причинял зла своим слугам, батракам и пастухам и никогда не
покушался на их долю. Я хотел товарищем быть всем вам — ив радости, и в печали. Именно так и было...
— Болтовня,— опять не удержался Комрон.
— Возможно,— усмехнулся Усмон Азиз и продолжал:— Затем поднялся ураган беды и закинул меня на дорогу странствий и отчаяния. Но по велению бога возвратившись на родину, я застал свой дом опозоренным, а обиталище мусульман — Нилу — превращенным в колхоз. Вот что сделали трое безвинных! Словно рабы, ухватились они за стремя неверных и смешали с грязью нашу жизнь.
— Ту грязь ты где видел?— спросил дедушка Раджаб.
— Во рту твоем!—отрезал Усмон Азиз.
— Невежда,— горько рассмеялся старик.
Но Усмон Азиз лишь повел в его сторону глазами.
— Мне больше не о чем с вами говорить,— сказал он и обратился к мулло Салиму.— Имам!
— Слушаю, почтенный!
— Объясните этим безмозглым нищим, какого наказания достойны трое безвинных!
— Я вчера говорил, почтенный... и сегодня. Если желаете, скажу снова: удел отвратившихся от веры — смерть...
Усмон Азиз взглянул на Комрона и дедушку Рад- жаба.
— Слышали?
— Слышали, бай, но...— начал было старик.
— Что — но?! Что?!—во весь голос крикнул Усмон Азиз.
И снова зашумела толпа.
— Жестокий!
— Не по шариату поступаешь!
— Разве мусульманин поднимет нож на безгрешных людей?!
— Не позволим..,
— Не позволите?!— Усмон Азиз кивнул, и сначала Гуломхусайн, а затем и Халил несколько раз выстрелили поверх толпы.
Подобно овцам, сбившимся в кучу при внезапном нападении волка, плотно прижались друг к другу и застыли под дулами двух винтовок люди,
— Не позволите?— презрительно усмехнулся У смок Азиз и глянул на Курбана и Гуломхусайна.— Ведите!
— То-опа-ай!— Гуломхусайн толкнул в спину Каромата, и тот, едва удержавшись на ногах, шагнул к огромному тутовнику, превращенному в виселицу.
Учитель обернулся к людям и с тоской закричал:
— Передайте маме, что я не боялся... не дрожал... перед этими проклятыми землей и небом!
— Мы знаем, что ты герой,— вслед ему бросил Усмон Азиз.
— Еще передайте, чтобы простила меня!
С винтовкой в руках Халил стоял перед толпой, в любой миг готовый открыть огонь. Он понимал, что не очень-то нужен Усмон Азизу; но зато ему, Халилу, нужна была винтовка, и он получил ее.
Молча стояли мужчины и женщины, жители Нилу, и только плач Сабохат раздавался на дворе Усмон Азиза и возносился к голубому, чистому, весеннему небу,
— О, горе, тьма горя... О, брат мой, красивый и добрый... О, муж мой, опора нашего дома, мой любимый... Горе, тьма горя от рук проклятого басмача! Брат мой, не изведавший счастья... муж мой, никому не причинивший зла... Горе, тьма горя...
Так выплакивала Сабохат свое несчастье, но ее скорбные вопли словно не доходили до слуха Усмон Азиза, все внимание которого поглощено было тремя веревками с петлями на конце и тремя людьми, чьи жизни должна была оборвать устроенная по его приказу виселица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51