!
— Жаль, не сочувствуешь ты нам.
— Да какой тебе прок в моем сочувствии? Что я могу сделать?
— Если захочешь—сумеешь помочь.
— Чем?
. — Помоги уйти отсюда.
Курбан расхохотался.
— Вы уйдете, а мне отвечать!
— Да не будешь ты отвечать! Тут тысячу и одну причину можно отыскать, и каждой оправдаться... Сам подумай,— в чем мы виноваты?
— Хозяин знает.
— Значит, не поможешь нам?
— Нет!—твердо сказал Курбан.— И хватит об этом.
— А я-то, наивный, думал, что ты — человек. А ты — раб. Раб с кольцом в ушах и тавром на лбу.
— Если бы ты сказал это моему приятелю-пешаварцу, он бы твой язык через затылок вытащил. Благодари бога, что я из Нилу.
— Хоть ты из Нилу, но твою рожу я и в день Страшного суда не желал бы видеть!
— Да и твоей я сыт,— усмехнулся Курбан.— Спи лучше. Один бог знает, останешься завтра жив или нет.
— Мертвый мужчина в тысячу раз лучше живой куклы вроде тебя!
— Хватит,— прикрикнул Курбан.— Остальное доскажешь завтра в веревочной петле.
И он с грохотом закрыл дверь.
— Гиена ты! Хуже гиены!— в отчаянии закричал Юнус, обоими кулаками колотя в дверь.
Не переставая, лил дождь.
Слышно было, как Юнус с тяжким вздохом вернулся на свое место.
— Ни к чему было,— сказал в непроглядную темноту Анвар.
— Что делать, брат мой!— помолчав, отозвался
Юнус.— Неразумный человек обольщает себя надеждой.
— И вы поверили, что он не проливал кровь? Лжет он, проклятый! Вчера один из моих товарищей именно его пулей был убит. Такие, как он, ко всему безразличные, хуже врага. Прикажет ему хозяин — он ребенка в колыбели задушит!
— Не мучай себя, брат мой,— тихо проговорил Юнус.— Каждый пожнет то, что посеял.
Дробно стучал по крыше дождь месяца хамал, и рокотал вдали гром. Гроза продолжалась.
— Брат!—сказал Анвар.
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Я все думаю... Как это Таманно под дождем и ветром пришла к вам, в Пойгахджо! Не испугалась...
— Любит она тебя.
— Сейчас, верно, места не находит. И мать ее больна...
— Хорошая она девушка, Таманно. И тебе хорошей женой будет.
— Хотел в начале лета сватов послать.
Юнус промолчал. И снова навалилась на Анвара тоска. Неужто не бывать ему никогда с Таманно?! И никогда он не пошлет к ней сватов, никогда не возьмет за руку и не приведет в свой дом? Какое страшное слово: никогда!
— Брат!—опять позвал он.
— Да,— ответил Юнус.
— Вы говорили, что Зариф Барака в райцентр отправится...
— Да, он должен был не мешкая выйти в дорогу.
— Через перевал?
— Конечно.
— Длинная дорога. Он через сутки, не раньше, будет на месте. Ущельем надо было идти.
— Я ж объяснял тебе: те скорпионы из-под циновки... Халил и Ато... перекрыли нижнюю дорогу. Из села никого не выпускают.
— Странно,— задумчиво промолвил Анвар.— Ну, я понимаю, Ато — он человек состоятельный. И Хомид — у него земля, скот, доходы... Но Халил? Ведь он не богат.
Юнус вздохнул.
— Ты же знаешь, Анвар,— мягко, как ребенку, сказал он.
— Из-за сестры? Но одно дело враждовать со мной из-за того, что Сабохат вышла не за него, а за вас, и совсем другое — служить Усмон Азизу!
— Есть люди с черным сердцем,— произнес Юнус.— Халил из их числа.
Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что они, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.
О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней... Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?
«Мальчишка,— с презрением сказал он себе,— лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы такого позора».
Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто с теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.
«Учись,— говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза.— Твой народ на тебя надеется».
Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов... и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза,— все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.
«Хватит!— прикрикнул он на себя.— Надо заснуть, набраться сил...»
Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.
Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.
Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его—во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.
Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.
Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием...
Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Жаль, не сочувствуешь ты нам.
— Да какой тебе прок в моем сочувствии? Что я могу сделать?
— Если захочешь—сумеешь помочь.
— Чем?
. — Помоги уйти отсюда.
Курбан расхохотался.
— Вы уйдете, а мне отвечать!
— Да не будешь ты отвечать! Тут тысячу и одну причину можно отыскать, и каждой оправдаться... Сам подумай,— в чем мы виноваты?
— Хозяин знает.
— Значит, не поможешь нам?
— Нет!—твердо сказал Курбан.— И хватит об этом.
— А я-то, наивный, думал, что ты — человек. А ты — раб. Раб с кольцом в ушах и тавром на лбу.
— Если бы ты сказал это моему приятелю-пешаварцу, он бы твой язык через затылок вытащил. Благодари бога, что я из Нилу.
— Хоть ты из Нилу, но твою рожу я и в день Страшного суда не желал бы видеть!
— Да и твоей я сыт,— усмехнулся Курбан.— Спи лучше. Один бог знает, останешься завтра жив или нет.
— Мертвый мужчина в тысячу раз лучше живой куклы вроде тебя!
— Хватит,— прикрикнул Курбан.— Остальное доскажешь завтра в веревочной петле.
И он с грохотом закрыл дверь.
— Гиена ты! Хуже гиены!— в отчаянии закричал Юнус, обоими кулаками колотя в дверь.
Не переставая, лил дождь.
Слышно было, как Юнус с тяжким вздохом вернулся на свое место.
— Ни к чему было,— сказал в непроглядную темноту Анвар.
— Что делать, брат мой!— помолчав, отозвался
Юнус.— Неразумный человек обольщает себя надеждой.
— И вы поверили, что он не проливал кровь? Лжет он, проклятый! Вчера один из моих товарищей именно его пулей был убит. Такие, как он, ко всему безразличные, хуже врага. Прикажет ему хозяин — он ребенка в колыбели задушит!
— Не мучай себя, брат мой,— тихо проговорил Юнус.— Каждый пожнет то, что посеял.
Дробно стучал по крыше дождь месяца хамал, и рокотал вдали гром. Гроза продолжалась.
— Брат!—сказал Анвар.
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Я все думаю... Как это Таманно под дождем и ветром пришла к вам, в Пойгахджо! Не испугалась...
— Любит она тебя.
— Сейчас, верно, места не находит. И мать ее больна...
— Хорошая она девушка, Таманно. И тебе хорошей женой будет.
— Хотел в начале лета сватов послать.
Юнус промолчал. И снова навалилась на Анвара тоска. Неужто не бывать ему никогда с Таманно?! И никогда он не пошлет к ней сватов, никогда не возьмет за руку и не приведет в свой дом? Какое страшное слово: никогда!
— Брат!—опять позвал он.
— Да,— ответил Юнус.
— Вы говорили, что Зариф Барака в райцентр отправится...
— Да, он должен был не мешкая выйти в дорогу.
— Через перевал?
— Конечно.
— Длинная дорога. Он через сутки, не раньше, будет на месте. Ущельем надо было идти.
— Я ж объяснял тебе: те скорпионы из-под циновки... Халил и Ато... перекрыли нижнюю дорогу. Из села никого не выпускают.
— Странно,— задумчиво промолвил Анвар.— Ну, я понимаю, Ато — он человек состоятельный. И Хомид — у него земля, скот, доходы... Но Халил? Ведь он не богат.
Юнус вздохнул.
— Ты же знаешь, Анвар,— мягко, как ребенку, сказал он.
— Из-за сестры? Но одно дело враждовать со мной из-за того, что Сабохат вышла не за него, а за вас, и совсем другое — служить Усмон Азизу!
— Есть люди с черным сердцем,— произнес Юнус.— Халил из их числа.
Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что они, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.
О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней... Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?
«Мальчишка,— с презрением сказал он себе,— лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы такого позора».
Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто с теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.
«Учись,— говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза.— Твой народ на тебя надеется».
Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов... и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза,— все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.
«Хватит!— прикрикнул он на себя.— Надо заснуть, набраться сил...»
Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.
Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.
Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его—во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.
Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.
Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием...
Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51