— Сердар не из тех, кто станет прятаться. Скорее другие станут прятаться за ним... Не будь у меня порчи в глазах, скакал бы я теперь на лихом коне рядом с Сердаром-эфе!
— Ой, раскукарекался петушок, пока лисицы нет близко,— рассмеявшись, сказала Гюльсенем.
Довлет передал ей просьбу матери, и Гюльсенем пообещала вскоре прийти и помочь Аннабахт натянуть основу для ковра, который та собиралась ткать. Года три назад Гюльсенем сосватали за Велле-Косоглазого, и, переехав жить в их селение, Гюльсенем очень скоро подружилась с матерью Довлета. Аннабахт, сама успевавшая за короткое время переделать горы дел, не любила ленивых женщин, а трудолюбием Гюльсенем всегда восхищалась. Друг Довлета Сапарак тоже хорошо относился к жене своего старшего брата. Да и было за что. Довлет и сам уже подметил, что с приходом Гюльсенем нужда в доме его друга если и не пропала совсем, то по крайней мере расползлась по углам юрты и забилась там в щели, больше не бросаясь в глаза...
— Вот отпразднуем той и по случаю первого бритья головы нашего Мередика, я сразу и пойду к твоей маме, Довлетик.
Велле с бритвой в руках ходил вокруг маленького сына, добривал его голову, на ногах у него болтались развязавшиеся тесемки штанов. Того и гляди он на них наступит, споткнется, и головка маленького Мередика, отхваченная острой бритвой, покатится по полу. Чтобы наказать себя за такие мысли, Дов-лет больно ущипнул себя за правую руку... Оттого, что его головенку скоблило грубое железо, малютка громко ревел, и по щекам его катились крупные слезы.
— Ты, женщина, не можешь даже ребенка держать как следует, вот и больно ему,— огрызнулся Велле на сострадательные причитания Гюльсенем.— А в бритье я большой мастер. Все сельчане упрашивают, чтоб я их побрил. Мог бы большие деньги зарабатывать.
— Помалкивал бы, горемыка разнесчастный. Ни одна порядочная женщина не доверит тебе свое дитя...
Слушая перебранку, Довлет припомнил, как в прошлом году брили голову его младшего братишки Кемала, как тот брыкался и ревел во все горло. В это время во дворе заревел еще громче верблюд. Кемал затих и удивленно спросил: «Что, верблюду тоже голову бреют?» Все тогда громко смеялись. Сейчас Довлет подумал о том, что если бы вздумали обрить верблюда, то понадобился бы десяток сильных мужчин — держать его. А ребенка и мать легко удерживала. У нее, может быть, надрывалось сердце от этого, но она удерживала во время бритья свое дитя. Ничего не поделаешь — таков обычай. И впервые Довлет осознал, что среди обычаев его народа бывают злые и нелепые. Но мальчик знал уже, что подобными мыслями нельзя ни с кем делиться. У туркмен нет других законов, кроме обычаев. А кто станет уважать человека, не признающего законов?..
Закончив брить маленького сынишку, Велле вытер грязным платком проступивший на лбу пот и приказал Гюльсенем:
— Ступай-ка, женщина, тащи сюда и дочку.
Маиса, до этого спокойно игравшая во дворе, услышав, что ее младший брат перестал реветь, догадалась: настала ее очередь испытать мучения, а потому резво кинулась удирать. Но разве от такой проворной матери далеко убежишь? Гюльсенем, чуть приподняв подол платья, метнулась за дочкой. И очень скоро настигла беглянку.
— Зачем ты удирала, глупенькая? — говорила Гюльсенем, ведя за руку упирающуюся девочку.— Все равно твою голову обреют. Не было еще такого случая, чтобы в твои годы кого-то не мучили бритьем...
— Завтра! Лучше пусть меня будут брить завтра,— вырываясь из рук матери, кричала Маиса.
— Завтра — такой же день, как сегодня. Даже еще хуже. Завтра уже не будет кишмиша, который принес нам Довлетик.
— Почему не будет? — с любопытством спросила девочка.
— Потому что ты его съешь сегодня,— засмеялась Гюльсенем, очень любившая своих детей, хотя не очень-то жаловала мужа, от которого у нее они родились.
— Сразу бы и сказала, что за бритье головы дашь мне кишмиша. Тебе бы и бегать за мной не пришлось,— совершенно успокоившись, тараторила маленькая шалунья.— Но когда я вырасту, а ты состаришься, мама, тогда ты меня уже ни за что не догонишь! Давай сюда свой кишмиш,— сняла она с головы и подставила тюбетейку, в которую смеющаяся мать всыпала горсть кишмиша из мешочка, принесенного Довлетом.
— Это только за то, что я согласилась бриться,— сказала смышленая девочка.— А теперь, мама, давай еще и за то, чтобы я, когда меня будут брить, не ревела.
Тут уже расхохотался и Довлет. И ко второй горсти кишмиша, которую всыпала в тюбетейку Майсы мать, он добавил третью горсть из своего кармана.
— А ты мне за что даешь кишмиш? — спросила Маиса.
— За то, что ты племянница его лучшего друга,— за Дов-лета ответила Гюльсенем.
— А,— протянула девочка, которая хотя и была хитроватой, но вовсе не жадной.— Сапарак мне дядя, но он все равно еще мальчишка. Возьми, Довлет, у меня свой кишмиш и снеси ему.
— У меня еще есть, Маиса. Нам с Сапараком хватит,— заверил ее Довлет.— Только когда тебя будут брить, ты и вправду не хнычь. Когда ты ревешь, то становишься совсем некрасивой.
— Да? — спросила серьезно Маиса.— Тогда оставайся в юрте. И ты услышишь, что я буду петь...
Бритва у Велле была тупая, цирюльник из него неважный, к тому же он постоянно путался в тесемках штанов, раздражался и с досадой пыхтел, но из-под его свирепой бритвы поглядывали два лукавых глаза Майсы, и в юрте задорно звенел ее тоненький голосок, выводивший песню о храбром джигите, который в одиночку сражался с целой сотней врагов...
Довлет с большой жалостью смотрел на падавшие с головы Майсы вьющиеся локоны. Велле от старания прямо-таки вон из кожи лез, не понимая, что своими собственными руками отбирает у родной дочери красоту. «Дурацкий обычай,— еще раз подумал Довлет.— Его, наверно, придумал какой-то злой человек, которому нравилось мучить детей...»
— Обязательно приходи к нам в день тоя по случаю первого бритья Мередика,— сказала Довлету Гюльсенем, когда он, так и не дождавшись Сапарака, уходил из юрты.— У нас будет очень весело.
Выйдя на улицу, Довлет решил отправиться на такыр. Обычно там собиралось много мальчишек, можно было поиграть с ними, а то и услышать какие-то новости от толпившихся на такыре взрослых. Шагая вдоль ряда ординцев, Довлет увидел стайку девочек, игравших в прятки, и услышал известную всем считалку:
Хан у нас Ходжамшукур, Потому трава — наш хлеб. Если выжжет зной траву, Что тогда мы станем есть?.
«Я бы провалился сквозь землю, если бы про меня сочинили такое»,— подумал Довлет. Еще он порадовался теперь особенностям характера его соплеменников. Да, эти особенности не позволяли туркменам объединиться в сильную страну — это плохо. Тут Довлет полностью был согласен со своим учителем моллой Абдурахманом и с его другом, поэтом Молла-непесом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
— Ой, раскукарекался петушок, пока лисицы нет близко,— рассмеявшись, сказала Гюльсенем.
Довлет передал ей просьбу матери, и Гюльсенем пообещала вскоре прийти и помочь Аннабахт натянуть основу для ковра, который та собиралась ткать. Года три назад Гюльсенем сосватали за Велле-Косоглазого, и, переехав жить в их селение, Гюльсенем очень скоро подружилась с матерью Довлета. Аннабахт, сама успевавшая за короткое время переделать горы дел, не любила ленивых женщин, а трудолюбием Гюльсенем всегда восхищалась. Друг Довлета Сапарак тоже хорошо относился к жене своего старшего брата. Да и было за что. Довлет и сам уже подметил, что с приходом Гюльсенем нужда в доме его друга если и не пропала совсем, то по крайней мере расползлась по углам юрты и забилась там в щели, больше не бросаясь в глаза...
— Вот отпразднуем той и по случаю первого бритья головы нашего Мередика, я сразу и пойду к твоей маме, Довлетик.
Велле с бритвой в руках ходил вокруг маленького сына, добривал его голову, на ногах у него болтались развязавшиеся тесемки штанов. Того и гляди он на них наступит, споткнется, и головка маленького Мередика, отхваченная острой бритвой, покатится по полу. Чтобы наказать себя за такие мысли, Дов-лет больно ущипнул себя за правую руку... Оттого, что его головенку скоблило грубое железо, малютка громко ревел, и по щекам его катились крупные слезы.
— Ты, женщина, не можешь даже ребенка держать как следует, вот и больно ему,— огрызнулся Велле на сострадательные причитания Гюльсенем.— А в бритье я большой мастер. Все сельчане упрашивают, чтоб я их побрил. Мог бы большие деньги зарабатывать.
— Помалкивал бы, горемыка разнесчастный. Ни одна порядочная женщина не доверит тебе свое дитя...
Слушая перебранку, Довлет припомнил, как в прошлом году брили голову его младшего братишки Кемала, как тот брыкался и ревел во все горло. В это время во дворе заревел еще громче верблюд. Кемал затих и удивленно спросил: «Что, верблюду тоже голову бреют?» Все тогда громко смеялись. Сейчас Довлет подумал о том, что если бы вздумали обрить верблюда, то понадобился бы десяток сильных мужчин — держать его. А ребенка и мать легко удерживала. У нее, может быть, надрывалось сердце от этого, но она удерживала во время бритья свое дитя. Ничего не поделаешь — таков обычай. И впервые Довлет осознал, что среди обычаев его народа бывают злые и нелепые. Но мальчик знал уже, что подобными мыслями нельзя ни с кем делиться. У туркмен нет других законов, кроме обычаев. А кто станет уважать человека, не признающего законов?..
Закончив брить маленького сынишку, Велле вытер грязным платком проступивший на лбу пот и приказал Гюльсенем:
— Ступай-ка, женщина, тащи сюда и дочку.
Маиса, до этого спокойно игравшая во дворе, услышав, что ее младший брат перестал реветь, догадалась: настала ее очередь испытать мучения, а потому резво кинулась удирать. Но разве от такой проворной матери далеко убежишь? Гюльсенем, чуть приподняв подол платья, метнулась за дочкой. И очень скоро настигла беглянку.
— Зачем ты удирала, глупенькая? — говорила Гюльсенем, ведя за руку упирающуюся девочку.— Все равно твою голову обреют. Не было еще такого случая, чтобы в твои годы кого-то не мучили бритьем...
— Завтра! Лучше пусть меня будут брить завтра,— вырываясь из рук матери, кричала Маиса.
— Завтра — такой же день, как сегодня. Даже еще хуже. Завтра уже не будет кишмиша, который принес нам Довлетик.
— Почему не будет? — с любопытством спросила девочка.
— Потому что ты его съешь сегодня,— засмеялась Гюльсенем, очень любившая своих детей, хотя не очень-то жаловала мужа, от которого у нее они родились.
— Сразу бы и сказала, что за бритье головы дашь мне кишмиша. Тебе бы и бегать за мной не пришлось,— совершенно успокоившись, тараторила маленькая шалунья.— Но когда я вырасту, а ты состаришься, мама, тогда ты меня уже ни за что не догонишь! Давай сюда свой кишмиш,— сняла она с головы и подставила тюбетейку, в которую смеющаяся мать всыпала горсть кишмиша из мешочка, принесенного Довлетом.
— Это только за то, что я согласилась бриться,— сказала смышленая девочка.— А теперь, мама, давай еще и за то, чтобы я, когда меня будут брить, не ревела.
Тут уже расхохотался и Довлет. И ко второй горсти кишмиша, которую всыпала в тюбетейку Майсы мать, он добавил третью горсть из своего кармана.
— А ты мне за что даешь кишмиш? — спросила Маиса.
— За то, что ты племянница его лучшего друга,— за Дов-лета ответила Гюльсенем.
— А,— протянула девочка, которая хотя и была хитроватой, но вовсе не жадной.— Сапарак мне дядя, но он все равно еще мальчишка. Возьми, Довлет, у меня свой кишмиш и снеси ему.
— У меня еще есть, Маиса. Нам с Сапараком хватит,— заверил ее Довлет.— Только когда тебя будут брить, ты и вправду не хнычь. Когда ты ревешь, то становишься совсем некрасивой.
— Да? — спросила серьезно Маиса.— Тогда оставайся в юрте. И ты услышишь, что я буду петь...
Бритва у Велле была тупая, цирюльник из него неважный, к тому же он постоянно путался в тесемках штанов, раздражался и с досадой пыхтел, но из-под его свирепой бритвы поглядывали два лукавых глаза Майсы, и в юрте задорно звенел ее тоненький голосок, выводивший песню о храбром джигите, который в одиночку сражался с целой сотней врагов...
Довлет с большой жалостью смотрел на падавшие с головы Майсы вьющиеся локоны. Велле от старания прямо-таки вон из кожи лез, не понимая, что своими собственными руками отбирает у родной дочери красоту. «Дурацкий обычай,— еще раз подумал Довлет.— Его, наверно, придумал какой-то злой человек, которому нравилось мучить детей...»
— Обязательно приходи к нам в день тоя по случаю первого бритья Мередика,— сказала Довлету Гюльсенем, когда он, так и не дождавшись Сапарака, уходил из юрты.— У нас будет очень весело.
Выйдя на улицу, Довлет решил отправиться на такыр. Обычно там собиралось много мальчишек, можно было поиграть с ними, а то и услышать какие-то новости от толпившихся на такыре взрослых. Шагая вдоль ряда ординцев, Довлет увидел стайку девочек, игравших в прятки, и услышал известную всем считалку:
Хан у нас Ходжамшукур, Потому трава — наш хлеб. Если выжжет зной траву, Что тогда мы станем есть?.
«Я бы провалился сквозь землю, если бы про меня сочинили такое»,— подумал Довлет. Еще он порадовался теперь особенностям характера его соплеменников. Да, эти особенности не позволяли туркменам объединиться в сильную страну — это плохо. Тут Довлет полностью был согласен со своим учителем моллой Абдурахманом и с его другом, поэтом Молла-непесом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111