— Он должен был сказать какие-то слова злобной старухе...»
«Ты печешься о том, чтобы трон достался когда-то моему брату, а не мне,— гневно кричит Джелалэддин старой шахине.— Но чтобы было что унаследовать, сперва надо этот
трон сберечь! Не сегодня, так завтра на отцовский трон усядется не брат мой, а бешеный зверь Чингисхан, если вы не отдадите теперь мне все войско...»
Но ничего не желавшая знать, кроме своих козней, злобная старуха осталась глуха к прозорливым словам Джелалэддина, остался глух к ним и его отец...
— Когда орды Чингисхана осаждали одну крепость, войска, запертые в соседней, оставались в бездействии, дожидаясь момента, когда и их постигнет печальная участь соседей,— продолжал свой рассказ Молланепес.— Завоеватели один за другим захватывали города нашей страны, ровняли их с землей, а на месте разрушенных городов высевали ячмень. По приказанию Чингисхана его воины сносили плотины, и реки меняли свои русла. Так гибли наши цветущие сады и плодородные нивы, превращаясь в безжизненные пустыни, которые мы с вами, дети, видим вокруг себя теперь...
— А что стало с принцем Джелалэддином, учитель? — грустно спросил Довлет.
— Мухаммед-шах все же вручил ему меч, дававший обладателю его власть над всеми войсками, но было уже поздно: этих войск уже оставалось слишком мало, чтобы они могли опрокинуть нашествие завоевателей. Все же Джела лэддин долго сражался с врагом, даже сам стал шахом, но мощь его державы уже была подорвана, и вторая волна нашествия татаро-монголов окончательно захватила нашу страну. А мы, туркмены, разбрелись по всему свету: одни пере селились на Кавказ, другие в Сирию, третьи в Ирак... Каждый род стал решать свою судьбу отдельно от остальных. Так что во многих странах можно теперь встретить наших соплеменников. А нас с вами теперь занесло сюда, в Серахс... '
Когда Довлет возвратился после занятий в юрте поэта Молланепеса к себе домой, то увидел, что мать его прогоняет от подворья двух парней, которые держали в поводу двух ослов, груженных мешками с мукой.
— Идите себе, любезные, идите. Что, у нас своей муки не найдется для такого дела? Скажите Бегнепес-баю, что мы все сделаем, как надо...
Парни завернули своих ослов и пошли от подворья дальше вдоль ряда эфе.
— Что им нужно было тут, мама?
— Видишь, Довлетик, что удумал этот обнаглевший бай, их хозяин! Собрался отправлять обряд жертвоприношения за избавление нашего селения от полного разграбления ала-манщиками. Просит людей, чтобы испекли чуреки для угощения, и послал своих батраков раздавать для этого муку.
— Так был же совершен набег, мама. Бегнепес-бай не может ведь знать, у кого что пропало, а что осталось,— попытался Довлет рассудить справедливо, хотя он и недолюбливал Бегнепес-бая.
— Правду говоришь, сыночек,— согласилась Аннабахт.— А все же твой отец не простил бы нас, если бы мы взяли на такое дело эту муку...
На другой день Аннабахт встала раньше обычного и принялась печь чуреки. Во дворе рубил коряги саксаула уже начавший выздоравливать пленник Огулсабыр-эдже. Опекаемая родом эфе соседка тоже намеревалась испечь несколько чуреков для празднества у Бегнепес-бая.
Пленника Огулсабыр-эдже звали Ниязом-Тугодумом. Такое прозвище к нему пристало на его родине, как он сам объяснил, не за глупость, а оттого, что, прежде чем сказать что-либо, он долго думал. Однако он довольно резво рассказал свою историю ухаживавшей за его раной Огулсабыр-эдже.
Нияз-Тугодум всю жизнь нанимался в батраки к разным баям и купцам, но на калым, чтобы жениться, он так и не смог скопить денег. Подкралась старость, и Нияз-Тугодум испугался, что и свой смертный час он может встретить в одиночестве. К шахским сербазам, идущим в набег, он пристал с единственной целью: захватить себе подходящую женщину. Но вышло так, что подходящая женщина захватила его. Нияз-Тугодум этим не очень огорчился.
— Что батрак, что раб — одно и то же. Рабов обычно, как всякую скотину, лучше берегут их хозяева,— заявил он, заканчивая свою исповедь.— К тому же я надеюсь угодить своей госпоже настолько, что она, может, и согласится выйти за меня...
По разумению Довлета, слышавшего все это, немного странновато ответила Огулсабыр-эдже на такое дерзкое притязание своего невольника:
- Не тугодумом следовало бы тебя, старикашка, наз-ать, а чертополохом. Да виданное ли это дело, чтоб я согласилась выйти замуж...
Но, что было недоступно уразуметь мальчику, то хорошо поняли его взрослые близкие: и мать, и дед, и даже Гочму-рат. Все они сделали верный вывод, что Огулсабыр-эдже тоже опостылело одиночество, что ее пленный глянулся ей, и стали относиться к Ниязу-Тугодуму как к будущему ближайшему соседу.
— Чем больше всего приходилось тебе заниматься у своих баев? — спросил у него Аташир-эфе.
— А всем, почтенный сердар,— ответил невольник Огулсабыр-эдже.— Но больше всего я пас скот.
— Вот и ладно. Мой старший внук пока еще от ран не отлежался. Что бы вы сказали, уважаемая Огулсабыр, если я нанял бы вашего пленника на то время, когда мой Дове в школе, попасти скот нашего рода?
— Пускай попасет. Нечего ему даром мой хлеб есть,— ответила Огулсабыр-эдже.
На том и порешили.
Вскоре к юрте Бегнепес-бая ото всех рядов селения потянулись люди. Женщины несли в узелках испеченные ими для торжества по случаю жертвоприношения чуреки, мужчины шагали с пустыми руками. «Не такой человек Бегне-пес-бай, чтобы вдруг возжелать даром устроить угощение для столь огромной толпы людей»,— подумал Довлет, шагая рядом со своим другом Сапараком куда шли все.
— Что-то он затевает, этот жирный хитрый лис, всегда умеющий прикинуться простаком,— словно прочтя мысли Довлета, сказал и Сапарак.— Еще не было случая, чтобы народ не расплатился сторицей за пятнадцать — двадцать съеденных на торжествах у Бегнепес-бая баранов.
— Если мы, мальчишки, это понимаем, то неужели же не догадываются об этом взрослые?
— Люди только что пережили набег, они хотят теперь праздника. Вот Бегнепес-бай и дарит народу праздник. Ни моим, ни даже твоим близким такое угощение не по карману,— ответил Сапарак на вопрос Довлета.— А во время угощения люди становятся податливее. Что-нибудь да и выманит у них этот кровосос...
Перед рядом юрт рода Бегнепес-бая была огромная поляна. Сколько ни вытаптывали люди во время проводимых на этой поляне празднеств траву, она все равно успевала немного подрасти до следующих сборищ народа — поблизости протекал арык, и корням травы было откуда брать влагу. У самого арыка в обычные дни всегда можно было видеть девять огромных черных кругов на земле, где обычно разводились костры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
«Ты печешься о том, чтобы трон достался когда-то моему брату, а не мне,— гневно кричит Джелалэддин старой шахине.— Но чтобы было что унаследовать, сперва надо этот
трон сберечь! Не сегодня, так завтра на отцовский трон усядется не брат мой, а бешеный зверь Чингисхан, если вы не отдадите теперь мне все войско...»
Но ничего не желавшая знать, кроме своих козней, злобная старуха осталась глуха к прозорливым словам Джелалэддина, остался глух к ним и его отец...
— Когда орды Чингисхана осаждали одну крепость, войска, запертые в соседней, оставались в бездействии, дожидаясь момента, когда и их постигнет печальная участь соседей,— продолжал свой рассказ Молланепес.— Завоеватели один за другим захватывали города нашей страны, ровняли их с землей, а на месте разрушенных городов высевали ячмень. По приказанию Чингисхана его воины сносили плотины, и реки меняли свои русла. Так гибли наши цветущие сады и плодородные нивы, превращаясь в безжизненные пустыни, которые мы с вами, дети, видим вокруг себя теперь...
— А что стало с принцем Джелалэддином, учитель? — грустно спросил Довлет.
— Мухаммед-шах все же вручил ему меч, дававший обладателю его власть над всеми войсками, но было уже поздно: этих войск уже оставалось слишком мало, чтобы они могли опрокинуть нашествие завоевателей. Все же Джела лэддин долго сражался с врагом, даже сам стал шахом, но мощь его державы уже была подорвана, и вторая волна нашествия татаро-монголов окончательно захватила нашу страну. А мы, туркмены, разбрелись по всему свету: одни пере селились на Кавказ, другие в Сирию, третьи в Ирак... Каждый род стал решать свою судьбу отдельно от остальных. Так что во многих странах можно теперь встретить наших соплеменников. А нас с вами теперь занесло сюда, в Серахс... '
Когда Довлет возвратился после занятий в юрте поэта Молланепеса к себе домой, то увидел, что мать его прогоняет от подворья двух парней, которые держали в поводу двух ослов, груженных мешками с мукой.
— Идите себе, любезные, идите. Что, у нас своей муки не найдется для такого дела? Скажите Бегнепес-баю, что мы все сделаем, как надо...
Парни завернули своих ослов и пошли от подворья дальше вдоль ряда эфе.
— Что им нужно было тут, мама?
— Видишь, Довлетик, что удумал этот обнаглевший бай, их хозяин! Собрался отправлять обряд жертвоприношения за избавление нашего селения от полного разграбления ала-манщиками. Просит людей, чтобы испекли чуреки для угощения, и послал своих батраков раздавать для этого муку.
— Так был же совершен набег, мама. Бегнепес-бай не может ведь знать, у кого что пропало, а что осталось,— попытался Довлет рассудить справедливо, хотя он и недолюбливал Бегнепес-бая.
— Правду говоришь, сыночек,— согласилась Аннабахт.— А все же твой отец не простил бы нас, если бы мы взяли на такое дело эту муку...
На другой день Аннабахт встала раньше обычного и принялась печь чуреки. Во дворе рубил коряги саксаула уже начавший выздоравливать пленник Огулсабыр-эдже. Опекаемая родом эфе соседка тоже намеревалась испечь несколько чуреков для празднества у Бегнепес-бая.
Пленника Огулсабыр-эдже звали Ниязом-Тугодумом. Такое прозвище к нему пристало на его родине, как он сам объяснил, не за глупость, а оттого, что, прежде чем сказать что-либо, он долго думал. Однако он довольно резво рассказал свою историю ухаживавшей за его раной Огулсабыр-эдже.
Нияз-Тугодум всю жизнь нанимался в батраки к разным баям и купцам, но на калым, чтобы жениться, он так и не смог скопить денег. Подкралась старость, и Нияз-Тугодум испугался, что и свой смертный час он может встретить в одиночестве. К шахским сербазам, идущим в набег, он пристал с единственной целью: захватить себе подходящую женщину. Но вышло так, что подходящая женщина захватила его. Нияз-Тугодум этим не очень огорчился.
— Что батрак, что раб — одно и то же. Рабов обычно, как всякую скотину, лучше берегут их хозяева,— заявил он, заканчивая свою исповедь.— К тому же я надеюсь угодить своей госпоже настолько, что она, может, и согласится выйти за меня...
По разумению Довлета, слышавшего все это, немного странновато ответила Огулсабыр-эдже на такое дерзкое притязание своего невольника:
- Не тугодумом следовало бы тебя, старикашка, наз-ать, а чертополохом. Да виданное ли это дело, чтоб я согласилась выйти замуж...
Но, что было недоступно уразуметь мальчику, то хорошо поняли его взрослые близкие: и мать, и дед, и даже Гочму-рат. Все они сделали верный вывод, что Огулсабыр-эдже тоже опостылело одиночество, что ее пленный глянулся ей, и стали относиться к Ниязу-Тугодуму как к будущему ближайшему соседу.
— Чем больше всего приходилось тебе заниматься у своих баев? — спросил у него Аташир-эфе.
— А всем, почтенный сердар,— ответил невольник Огулсабыр-эдже.— Но больше всего я пас скот.
— Вот и ладно. Мой старший внук пока еще от ран не отлежался. Что бы вы сказали, уважаемая Огулсабыр, если я нанял бы вашего пленника на то время, когда мой Дове в школе, попасти скот нашего рода?
— Пускай попасет. Нечего ему даром мой хлеб есть,— ответила Огулсабыр-эдже.
На том и порешили.
Вскоре к юрте Бегнепес-бая ото всех рядов селения потянулись люди. Женщины несли в узелках испеченные ими для торжества по случаю жертвоприношения чуреки, мужчины шагали с пустыми руками. «Не такой человек Бегне-пес-бай, чтобы вдруг возжелать даром устроить угощение для столь огромной толпы людей»,— подумал Довлет, шагая рядом со своим другом Сапараком куда шли все.
— Что-то он затевает, этот жирный хитрый лис, всегда умеющий прикинуться простаком,— словно прочтя мысли Довлета, сказал и Сапарак.— Еще не было случая, чтобы народ не расплатился сторицей за пятнадцать — двадцать съеденных на торжествах у Бегнепес-бая баранов.
— Если мы, мальчишки, это понимаем, то неужели же не догадываются об этом взрослые?
— Люди только что пережили набег, они хотят теперь праздника. Вот Бегнепес-бай и дарит народу праздник. Ни моим, ни даже твоим близким такое угощение не по карману,— ответил Сапарак на вопрос Довлета.— А во время угощения люди становятся податливее. Что-нибудь да и выманит у них этот кровосос...
Перед рядом юрт рода Бегнепес-бая была огромная поляна. Сколько ни вытаптывали люди во время проводимых на этой поляне празднеств траву, она все равно успевала немного подрасти до следующих сборищ народа — поблизости протекал арык, и корням травы было откуда брать влагу. У самого арыка в обычные дни всегда можно было видеть девять огромных черных кругов на земле, где обычно разводились костры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111