Хмыкнул удовлетворенно, после чего раздвинул пальцами ее губы и посмотрел на зубы.
– Улыбнись, – велел он.
Она безмолвно заплакала.
Эйле была крепостной, и ее продали. Она знала, что крепостных время от времени продают: отправляют на север или в город, в мастерские, где нужны рабочие руки. Случалось и такое, что крепостные вместе с землей переходили от одного хозяина к другому. Но все это происходило как-то иначе. Даже «выгодная сделка», которую заключили между собой отец Эйле и староста деревни, оказалась не такой уж страшной – особенно по сравнению с тем, что творилось с девушкой сейчас.
– Ну ладно, давай, – повторил детина. – Бить не хочется. Улыбнись.
Эйле раздвинула рот. Вышло ужасно, но детина, как ни странно, был доволен. Покивал. Потянул ее за волосы, растрепал прическу, пощупал локоны, хмыкнул – понравилось.
– Ладно, – объявил он наконец. – Хозяин, как всегда, на высоте. Где он тебя нашел, такую дикую?
Эйле не отвечала. Слезы продолжали стекать по ее щекам. Она не обращала на это внимания. Ей хотелось умереть, и мысленно она звала Радихену. «Забери меня! – просила Эйле. – Забери меня отсюда! Если ты мёртв, я тоже хочу быть мертвой! Если ты жив – приди и уведи меня куда хочешь, хоть к твоему пьянице-дяде, хоть на край света, хоть в нору между корней...»
Её повели по темному коридору, по ступеням, которые то поднимались, то опускались, и все время тихо шуршал под ногами тростник, а вдалеке пересмеивались люди. Дом поглощал звуки, а затем распускал по помещениям, искажая их по собственному усмотрению.
Комната, где горел свет, выглядела довольно уютной, но, присмотревшись, Эйле вдруг ощутила сильный приступ гадливости. Дешевый коврик, на котором была не вышита, а грубо намалевана картина, взятая с богатого вышивального картона, прикрывал грязное пятно на полу – край этого пятна предательски выглядывал сбоку. Плетеная циновка, обтрепанная, с поломанными прутьями, болталась на стене, маскируя кривизну перегородки. Потолок был замазан побелкой, сквозь которую проступали неистребимые пятна влаги. Единственной чистой вещью здесь показалась Эйле паутина – впрочем, имелась и старая, давно брошенная пауком, в черной пыли, с высохшей дохлой мухой посередине.
Эйле села на кровать.
Детина остановился перед ней, сказал беззлобно:
– Зря убиваешься. Все лучше, чем в деревне. И пахать не надо.
Эйле подняла голову. Он кивал вполне дружелюбно.
– Где я нахожусь? – спросила Эйле.
Детина расхохотался.
– Это же дом Тандернака!
– Наверное... – Она опять опустила голову.
– Он тебе что, ничего не сказал? – Детина хохотнул. – Ну, значит, так надо было, что не сказал... Он – большого ума человек. Ему королева дала знак своей руки – поняла ты? Значит, признает его заслуги.
– Я не понимаю, – пробормотала Эйле.
– Тебя не отец продал?
– Отец...
– Чего же ты не понимаешь?
– Отец продал меня не сюда, а во дворец, в мастерские! – сказала Эйле.
На мгновение у нее зародилась отчаянная надежда: сейчас ошибка разрешится, и она сможет уйти из этого жуткого места.
Но детина только пожал плечами.
– Ума не приложу, как он тебя залучил. Ты что, добровольно с ним пришла?
– Он... соврал, – выговорила Эйле.
Детина сделался серьезен.
– Никогда так больше не говори, – предупредил ок. – Во всяком случае, я ничего не слышал. Ну, из симпатии к тебе. Поняла? Будешь жить здесь. Веди себя прилично. Завтра накормлю.
– А те, другие, – решилась спросить Эйле, – они кто?
– Собственность Тандернака, – пояснил детина.
– Почему они такие злые?
– Злые? – Он совершенно искренне удивился. – Обычные... У них шутки такие. Ты тоже хороша. Смотрела на них как на грязь.
Он ласково растрепал ее волосы, проворчал несколько ободряющих слов и ушел, оставив дверь незапертой.
Первые несколько часов Эйле провела в оцепенении. Тандернак исчез: дом растворил его в себе и больше не показывал. Детина совершенно ясно дал понять Эйле, что её отсюда не выпустят. И внезапно она поняла, где находится. Дом, где торгуют любовью.
Она нащупала пальцами край одеяла и с силой стиснула его. Прожитая жизнь внезапно показалась Эйле невыносимо долгой – точно минуло уже сто лет с тех пор, когда она бегала по лугу к реке и Радихена добыл для неё звезду из колодца. И тот день, когда молодой господин из окружения самого принца предложил ей свою дружбу, тоже вдруг отошел в невероятную даль. Она медленно погружалась в черный колодец, и беленький кружочек солнечного дня высоко над головой становился все меньше и меньше, пока наконец темные воды не сомкнулись и не поглотили Эйле: она потеряла сознание.
Ночь в этом доме была похожа на день; когда Эйле очнулась, она так и не поняла, сколько времени прошло. Все так же шуршал тростник, все так же глухо доносились чьи-то голоса – не понять, далеко или близко находятся сами говорящие.
Эйле встала на ноги. Голова не кружилась, мертвящий ужас ушел – осталась холодная решимость. Девушка сама себе удивлялась: в прежней жизни она ни за что не посмела бы сопротивляться. Что-то нашла она там, на дне колодца, когда отчаяние едва не убило ее. Должно быть, россыпь дневных звезд. Она не помнила.
Держась рукой за стену, она выбралась в темный переход и принялась бродить по дому. То и дело она замирала, прижимаясь к стене, а затем вновь продолжала путь. Кружение во мраке было бесконечным: ни одна из лестниц не приводила вниз, к выходу, все они вплывали на ровную площадку, и рано или поздно Эйле нащупывала незапертую дверь или занавес.
Один раз она очутилась перед освещенным занавесом из стеклянных бус, и почему-то ей сразу подумалось, что это комната девушки-трещотки. Нити колебались на сквозняке, в комнате шевелилось пламя факела, воткнутого в гнездо на стене, а из самой комнаты доносились глухие возгласы и возня – там занимались любовью.
Эйле, выросшая в деревне, частенько видала подобные сцены, и они не вызывали у нее никаких чувств, даже любопытства. И сейчас она только порадовалась тому, что «трещотка» занята и не услышит, как мимо ее комнаты крадется «новенькая».
Эйле поняла вдруг, что ее тень обязательно попадет внутрь помещения. Предатель-факел и предательница-лампа, зажженные здесь, горели достаточно ярко для этого. Девушка не колебалась ни мгновения: она опустилась на колени, легла на живот и поползла. Тростник шуршал яростно, он почти кричал ей в уши: «Спешишь? спешишь? не уйдешь!» – но Эйле упорно продолжала пробираться вперед. Она миновала опасное место и выбралась к очередной лестнице. Здесь не было тростника, зато имелся толстый ковер, скрадывающий все звуки. Внезапно Эйле поняла, что попала на хозяйскую половину: Тандернак не позволял в своем доме никому передвигаться бесшумно, но оставил эту привилегию за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
– Улыбнись, – велел он.
Она безмолвно заплакала.
Эйле была крепостной, и ее продали. Она знала, что крепостных время от времени продают: отправляют на север или в город, в мастерские, где нужны рабочие руки. Случалось и такое, что крепостные вместе с землей переходили от одного хозяина к другому. Но все это происходило как-то иначе. Даже «выгодная сделка», которую заключили между собой отец Эйле и староста деревни, оказалась не такой уж страшной – особенно по сравнению с тем, что творилось с девушкой сейчас.
– Ну ладно, давай, – повторил детина. – Бить не хочется. Улыбнись.
Эйле раздвинула рот. Вышло ужасно, но детина, как ни странно, был доволен. Покивал. Потянул ее за волосы, растрепал прическу, пощупал локоны, хмыкнул – понравилось.
– Ладно, – объявил он наконец. – Хозяин, как всегда, на высоте. Где он тебя нашел, такую дикую?
Эйле не отвечала. Слезы продолжали стекать по ее щекам. Она не обращала на это внимания. Ей хотелось умереть, и мысленно она звала Радихену. «Забери меня! – просила Эйле. – Забери меня отсюда! Если ты мёртв, я тоже хочу быть мертвой! Если ты жив – приди и уведи меня куда хочешь, хоть к твоему пьянице-дяде, хоть на край света, хоть в нору между корней...»
Её повели по темному коридору, по ступеням, которые то поднимались, то опускались, и все время тихо шуршал под ногами тростник, а вдалеке пересмеивались люди. Дом поглощал звуки, а затем распускал по помещениям, искажая их по собственному усмотрению.
Комната, где горел свет, выглядела довольно уютной, но, присмотревшись, Эйле вдруг ощутила сильный приступ гадливости. Дешевый коврик, на котором была не вышита, а грубо намалевана картина, взятая с богатого вышивального картона, прикрывал грязное пятно на полу – край этого пятна предательски выглядывал сбоку. Плетеная циновка, обтрепанная, с поломанными прутьями, болталась на стене, маскируя кривизну перегородки. Потолок был замазан побелкой, сквозь которую проступали неистребимые пятна влаги. Единственной чистой вещью здесь показалась Эйле паутина – впрочем, имелась и старая, давно брошенная пауком, в черной пыли, с высохшей дохлой мухой посередине.
Эйле села на кровать.
Детина остановился перед ней, сказал беззлобно:
– Зря убиваешься. Все лучше, чем в деревне. И пахать не надо.
Эйле подняла голову. Он кивал вполне дружелюбно.
– Где я нахожусь? – спросила Эйле.
Детина расхохотался.
– Это же дом Тандернака!
– Наверное... – Она опять опустила голову.
– Он тебе что, ничего не сказал? – Детина хохотнул. – Ну, значит, так надо было, что не сказал... Он – большого ума человек. Ему королева дала знак своей руки – поняла ты? Значит, признает его заслуги.
– Я не понимаю, – пробормотала Эйле.
– Тебя не отец продал?
– Отец...
– Чего же ты не понимаешь?
– Отец продал меня не сюда, а во дворец, в мастерские! – сказала Эйле.
На мгновение у нее зародилась отчаянная надежда: сейчас ошибка разрешится, и она сможет уйти из этого жуткого места.
Но детина только пожал плечами.
– Ума не приложу, как он тебя залучил. Ты что, добровольно с ним пришла?
– Он... соврал, – выговорила Эйле.
Детина сделался серьезен.
– Никогда так больше не говори, – предупредил ок. – Во всяком случае, я ничего не слышал. Ну, из симпатии к тебе. Поняла? Будешь жить здесь. Веди себя прилично. Завтра накормлю.
– А те, другие, – решилась спросить Эйле, – они кто?
– Собственность Тандернака, – пояснил детина.
– Почему они такие злые?
– Злые? – Он совершенно искренне удивился. – Обычные... У них шутки такие. Ты тоже хороша. Смотрела на них как на грязь.
Он ласково растрепал ее волосы, проворчал несколько ободряющих слов и ушел, оставив дверь незапертой.
Первые несколько часов Эйле провела в оцепенении. Тандернак исчез: дом растворил его в себе и больше не показывал. Детина совершенно ясно дал понять Эйле, что её отсюда не выпустят. И внезапно она поняла, где находится. Дом, где торгуют любовью.
Она нащупала пальцами край одеяла и с силой стиснула его. Прожитая жизнь внезапно показалась Эйле невыносимо долгой – точно минуло уже сто лет с тех пор, когда она бегала по лугу к реке и Радихена добыл для неё звезду из колодца. И тот день, когда молодой господин из окружения самого принца предложил ей свою дружбу, тоже вдруг отошел в невероятную даль. Она медленно погружалась в черный колодец, и беленький кружочек солнечного дня высоко над головой становился все меньше и меньше, пока наконец темные воды не сомкнулись и не поглотили Эйле: она потеряла сознание.
Ночь в этом доме была похожа на день; когда Эйле очнулась, она так и не поняла, сколько времени прошло. Все так же шуршал тростник, все так же глухо доносились чьи-то голоса – не понять, далеко или близко находятся сами говорящие.
Эйле встала на ноги. Голова не кружилась, мертвящий ужас ушел – осталась холодная решимость. Девушка сама себе удивлялась: в прежней жизни она ни за что не посмела бы сопротивляться. Что-то нашла она там, на дне колодца, когда отчаяние едва не убило ее. Должно быть, россыпь дневных звезд. Она не помнила.
Держась рукой за стену, она выбралась в темный переход и принялась бродить по дому. То и дело она замирала, прижимаясь к стене, а затем вновь продолжала путь. Кружение во мраке было бесконечным: ни одна из лестниц не приводила вниз, к выходу, все они вплывали на ровную площадку, и рано или поздно Эйле нащупывала незапертую дверь или занавес.
Один раз она очутилась перед освещенным занавесом из стеклянных бус, и почему-то ей сразу подумалось, что это комната девушки-трещотки. Нити колебались на сквозняке, в комнате шевелилось пламя факела, воткнутого в гнездо на стене, а из самой комнаты доносились глухие возгласы и возня – там занимались любовью.
Эйле, выросшая в деревне, частенько видала подобные сцены, и они не вызывали у нее никаких чувств, даже любопытства. И сейчас она только порадовалась тому, что «трещотка» занята и не услышит, как мимо ее комнаты крадется «новенькая».
Эйле поняла вдруг, что ее тень обязательно попадет внутрь помещения. Предатель-факел и предательница-лампа, зажженные здесь, горели достаточно ярко для этого. Девушка не колебалась ни мгновения: она опустилась на колени, легла на живот и поползла. Тростник шуршал яростно, он почти кричал ей в уши: «Спешишь? спешишь? не уйдешь!» – но Эйле упорно продолжала пробираться вперед. Она миновала опасное место и выбралась к очередной лестнице. Здесь не было тростника, зато имелся толстый ковер, скрадывающий все звуки. Внезапно Эйле поняла, что попала на хозяйскую половину: Тандернак не позволял в своем доме никому передвигаться бесшумно, но оставил эту привилегию за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136