И вот теперь он умирал, в полном одиночестве – как святой или как безродный пес… Где был его генеральный штаб? И какой цели служили его бесчисленные победы?
Минуло уже много лет с тех пор, как полковник отказался от шумной и блестящей жизни. Был он дьяволом или нет, но он стал отшельником и тихонько поживал себе, пользуясь весьма скромным достатком, подобно обыкновенному рантье, укрывшемуся в своей раковине. Раковина, разумеется, была вполне респектабельной – особняк, экипаж, слуги, – но траты его не выходили за те границы, в которых пребывал рядовой буржуа с доходом в тридцать или пятьдесят тысяч франков. А человек по кличке Черная Мантия мог пустить свои миллионы на четки – и их получилось бы, вероятно, великое множество. Никто в мире, ни среди подданных Каморры, родного его полуострова, для которых он оставался верховным правителем, ни среди разборосанных по всему миру членов обширнейшей тайной организации, давших ему присягу, не сумел бы назвать точную цифру, способную измерить сокровища Черной Мантии.
Он лежал на спине, и тело его, с трудом угадывавшееся под одеялом, уже походило на труп. Двухнедельный нарост, очень густой и белый, покрывал его костистое лицо точно изморозью. Закрытые глаза глубоко запали, надбровные бугры и выступающие скулы казались навечно застывшим горным рельефом.
Подле него не было ни друзей, ни слуг, не было даже собачонки, готовой посочувствовать страдающему хозяину. Дыхание его, трудное и прерывистое, сторожила расположившаяся в соседней комнате сиделка-монахиня. Вероятно, такова была его воля: смерть его выглядела столь же странно и холодно, как и жизнь. Погруженный в одиночество своей агонии, он то размышлял о чем-то и даже строил планы на будущее, уже не принадлежавшее ему, то вдруг начинал бредить, но даже бред его звучал бесчувственно и разумно.
В тот момент, когда молодая женщина переступила порог его спальни, он пришел на какой-то миг в сознание, окостеневшее лицо тронуло что-то похожее на улыбку, и губы с трудом выдавили слова:
– Вот и Фаншетта… Я знал, что моя Фаншетта придет!
Но он тут же потерял ясность сознания и принялся бредить спокойно и деловито – поручения, подсчеты, поездки. Женщина, которую он назвал Фаншеттой, приблизилась к его кровати и пристально вглядывалась в лицо забывшего про нее больного. В ее взгляде смешалось многое: дикое любопытство, остатки прежней, исчезнувшей в прошлом нежности и… ужас. Она молчала, а губы смертника двигались, выпуская слова, подобно четко работающему механизму.
– Кто из нас Хозяин, – очень властно и отчетливо произнес он, – я или ты, Приятель? Вот так-то… – Затем чуть помягче добавил: – Груша созрела в доме Шварца… Банкноты уже готовы? Это будет мое последнее дело…
Конец фразы застрял в застопорившихся губах.
Женщина положила ему руку на лоб, и прикосновение к мертвой, по-змеиному холодной коже заставило ее вздрогнуть и поспешно убрать пальцы.
– Ты пришел наконец, Приятель-Тулонец? – спросил старец вкрадчивым тоном, полуоткрыв свои почти слепые глаза.
– Нет, дедушка, это я, – тихо ответила женщина.
Он, казалось, силился собрать свои мысли, и это ему наконец удалось:
– Ах да… и правда… моя маленькая Фаншетта, она любит своего дедушку! – И сквозь зубы прибавил: – Госпожа графиня Боццо-Корона!
Женщина, горько улыбнувшись, спросила:
– Вам больше нечего мне сказать, дедушка?
Старец пытался сделать какое-то движение. Его исхудалые руки судорожно вцепились в складки простыни, словно они могли послужить ему опорой. Этот жест, свидетельствующий о крайней беспомощности, всегда пугает тех, кто не привык к смерти. Графиня вздрогнула и отвернулась.
– Как же, как же, – с трудом промолвил больной, – я многое должен тебе сказать… и силы для этого пока есть. Я еще держусь! И не думай, что я очень страдаю, нет, я угасаю без мук. Я прожил мудро, устроив самому себе бенефис. Моментами мне даже кажется, что я еще поживу. Вот сейчас я чувствую, как кровь разогревается в моих жилах… Я так любил тебя, девочка. Когда ты была малышкой, я исполнял любые твои капризы. Надо было держать тебя подальше… от меня и от моих дел, ты бы не знала ничего, была бы богатой и счастливой… женой честного человека.
– Почему же вы не сделали так? – воскликнула графиня, и глаза ее сверкнули мрачноватым огнем.
– Почему не сделал? – полковник на какой-то миг задумался. – Потому что мы секта вроде индийский йогов. Твоя мать знала то же самое, что и ты, но ходила в церковь и умерла как праведница. Ты видишь – я тоже умираю спокойно. Я никогда не оскорблял Бога. За свою долгую жизнь я убедился, что все, почти все люди крадут, грабят и убивают, разумеется, прикрывая свои злодейства всякими удобными формулами. Ответь, девочка, кто лучше: туземец, который душит англичанина, торговца опиумом, или англичанин, отравляющий опиумом туземца? А ведь одного глупая толпа считает чудовищем, а другого честным негоциантом, разумеется, если он не стал банкротом. У нас опиумом не торгуют, а делают кое-что похуже, но только банкротство приводит закон в волнение. Я славно пожил – почти сто лет богатой, спокойной и окруженной почтением жизни, я не попадал в банкроты, и закону не было до меня никакого дела. На что ты жалуешься, девчонка, гордая и неблагодарная?
Он говорил уже без труда и с прежней силой. Повернув голову на подушке, полковник пристально глядел на графиню запавшими глазами. Она опустила взор и нахмурилась.
– Я никогда вас ни в чем не упрекала, дедушка.
Да, но ты страдала, – вскричал больной, оживший вдруг точно по волшебству. – А это уже упрек. Слушай, Фаншетта, ты станешь очень богатой. Тулонец говорит, что ты водишь дружбу с нашими врагами, но мне плевать. Я все равно люблю тебя, и все мое состояние получишь ты. Считай, уже получила, я – мертвец. Я никогда больше не увижу ни каштановых рощ на нашей с тобой родине, ни миртовых зарослей, ни голубого моря, я не увижу даже парижской своей улицы, не увижу и не услышу – ее уже застелили соломой… У тебя ведь хорошая память? – внезапно прервался он. – Скажи Тулонцу, что груша уже созрела в известном ему доме, созрела вполне. Пора срывать. Если он поспешит, я успею еще полюбоваться на результаты. Это будет мое последнее дело.
Графиня с легким презрением заметила:
– Ведь священник уже принял вашу исповедь!
– Принял. Так положено, а я соблюдаю приличия.
– И что же вы ему сказали?
– Я сказал ему то, что полагается говорить в таких случаях, – суровым тоном ответил полковник. – Я родом из тех мест, где верят, и из тех времен, когда верили. Мне довелось видеть и калабрийских разбойников, и энциклопедистов, они хорохорились, пока были молоды и полны сил, но смерть всем им поубавляла гонору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170