.. Что, не правда?
– Правда, но не в этом дело, мой бедный мальчик, – глубокомысленно вымолвил Морис. – До тех пор пока ты будешь абстрагироваться от искусства…
– Да с чего оно у тебя берется, это самое искусство? – покраснел от злости Этьен.
– С натуры.
– А у тебя есть на что пообедать завтра?
– Речь не о том…
– А о чем, черт возьми? Да пропади оно пропадом твое искусство! Будешь ты писать драму или нет?
Морис взял стакан и грациозно покачивал его, словно в нем играло шампанское.
– Я хочу славы! – гордо заявил он, в свой черед впадая в одушевление. – Я сплету из нее блестящий венок для своей любимой кузины Бланш. Я хочу аплодисментов всего мира, чтобы их слышала она. Я хочу лавров всей земли, чтобы устелить ими ее путь. Я хочу победить, слышишь ты, только для того, чтобы бросить победу к ее ногам! Я пишу стихи не ради стихов и, уж разумеется, не ради того, чтобы золотишко бренчало в моем пустом кошельке. Что мне в золоте? Поэзия нужна мне, чтобы любить и быть любимым, чтобы воспевать мое божество, чтобы воскурять фимиам моему идолу…
– Решил посмешить публику? – прервал его Этьен. – Что ж, одна такая тирада в кальсонах, и зал просто помрет со смеху!
– Я могу произносить по десять таких тирад в день, – с достоинством отпарировал Морис. – Я могу произнести сто таких тирад, если угодно…
– Произнеси тысячу таких тирад и уймись наконец* несчастный болтун!… В нашем рагу не хватает зайца… Лучше бы в нем не хватало соуса!
– Как ты, однако, вульгарен! – заметил Морис с легким презрением.
– Пустомеля! Возвращайся в коллеж и срывай награды за успехи в ораторском искусстве. Я сразу прикидываю, как будет выглядеть вещь на сцене. Драма – значит действие, вспомни греческий. Не мешай мне действовать, и я предоставлю тебе случай поболтать. Чего нам действительно не хватает, так это драматической ситуации, крепкой, серьезной, капитальной…
– И что же такое драматическая ситуация? – Это… это…
– Сам не знаешь!
– Знаю!.. Представь, что Софи безумно влюбляется в Эдуарда и узнает внезапно, что он ее брат… Вот!
– Бах!
– Вот ситуация!
– Если считать удар кулаком в глаз ситуацией, тогда конечно… Но я такого не признаю. Ситуация – это производная от характеров и событий.
– Когда бессмертный Шекспир создавал…
– Ты мне надоел!
– Заставить двигаться интригу быстро, ловко, заманчиво…
– О Боже мой!
– Тогда давай напишем комедию, раз ты так убиваешься по характерам. На сцену еще не выводили почетного лауреата большого конкурса: все жизнь примерный ученик, набитый знаниями, гордость своих дядюшек, образец для своего квартала, до самой кончины нежно перебирающий красоты и глубины своей знаменитой латинской речи…
Красивый рот Мориса распахнулся в угрожающе широком зевке.
– Нам никогда ничего не сделать вместе, – объявил он. – Я поэт, а ты шут гороховый.
– Благодарю, – ответил Этьен, – свободный перевод: господин Этьен Ролан мало чего умеет, а господин Морис Шварц не умеет ничего. Продано!
Еще один Шварц, о читатель, что за семейство! Морис прогуливался большими шагами, охорашивая жалкие складки своего ветхого халата.
– Это знамение времени, – важно произнес он, – призвания начинают сбиваться с пути. Ты стал бы вполне приличным клерком в нотариальной конторе, из меня получился бы блестящий биржевой маклер. Мы были прекрасно устроены у господина Шварца, который собирался озаботиться нашей карьерой из уважения к родителям. Как мы с тобой сглупили! Решили лучше помереть от голода и бессилия, чем стать порядочным клерками!
– Вот тебе и наша пьеса, черт возьми! – с энтузиазмом вскричал Этьен. – Изредка в тебе проклевывается гениальность, когда ты перестаешь важничать. Заблудившиеся призвания! Так и назовем! И затолкаем туда всю современную жизнь! Эдуард может нам пригодиться, это ясно, и Софи, и Олимпия Вердье тоже. Не будем терять наших типов, еще чего! Барон Вердье будет просто великолепен! А Медок! А маркиза Житана! А развязка! Все нотариусы делаются поэтами, а все поэты нотариусами… Принято!
Этьен импульсивно схватил свою трубку и принялся яростно ее набивать.
– Теперь я начинаю понимать Архимеда, – заключил он. – Пока не пробежишься в купальном костюме по улицам Сиракуз, никакая путная идея в голову не придет.
Морис остановился перед ним, скрестив на груди руки. В его больших голубых глазах ясно обозначалась дорога, которую проделывала напряженная мысль.
– О чем ты думаешь? – поинтересовался Этьен.
Морис не отвечал.
– Интересная это штука, созерцать прилив вдохновения, – заметил Этьен. – Я вижу нашу драму сквозь твою черепную коробку. Она мрачна, грациозна, трогательна, она жестока… Великолепно!
– Послушай, – тихонько заговорил Морис, – глупых профессий не бывает. Вспомним «Проделки Скапена» Мольера. Я вижу, как нашу пьесу играют Арналь, Гиацинт и Равель… Ну и, конечно, Грассо! Возьмем всех четверых… Я бы отдал целую прядь своих волос за бутылку шампанского!
Этьен смотрел на него с разинутым ртом.
– Хотя мне не известна еще твоя идея, – объявил он, – все равно она тебе делает честь. Четыре таких комика! Perge, puer! За неимением шампанского давай опьяняться собственным разумом. Наливай!
– Так вот, я вычитал это в «Ла Пэри», вечерней газете. Один уважаемый коммерсант, допустим, его будет играть Грассо, получает письмо из Пондишери от своего корреспондента, в котором обещано прислать ему орангутанга-самца лучшей породы. Дамы в ужасе, Грассо их успокаивает. Письмо снабжено постскриптумом. В тот момент, когда Грассо собирается прочитать постскриптум, дверь открывается и слуга докладывает, что из Пондишери прибыла ожидаемая персона вместе со своим воспитателем. Дам и девиц охватывает буйное веселье при мысли о воспитателе орангутанга. «Впустите», – говорит Грассо. Входят Гиацинт, воспитатель, и Равель, молодой набоб, который прибыл из Пондишери в надежде жениться на хозяйской дочери… Об этом предполагаемом браке как раз и говорится в постскриптуме, который никто не успел прочитать, о постскриптуме вообще напрочь забыли в поднявшейся суматохе…
– Черт возьми! – одобрительно воскликнул Этьен. – В Пале-Рояль!
– Арналь… или Равель – очень застенчивый молодой человек, который не решается рта раскрыть перед дамами и двигается только по команде Гиацинта, своего воспитателя…
– Какая роль для Гиацинта!
– А для Равеля… или Арналя… какая роль! Изумление ошеломленного парижского семейства достигает размеров небывалых и весьма комических…
– Надо думать!
– Грассо выражает сопроводителю благодарность за столь оригинальный подарок.
– Зал бьется в корчах!
– Мать бежит тайком заглянуть в томик Бюффоиа, чтобы получить сведения об обезьянах.
– Все на разные лады повторяют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
– Правда, но не в этом дело, мой бедный мальчик, – глубокомысленно вымолвил Морис. – До тех пор пока ты будешь абстрагироваться от искусства…
– Да с чего оно у тебя берется, это самое искусство? – покраснел от злости Этьен.
– С натуры.
– А у тебя есть на что пообедать завтра?
– Речь не о том…
– А о чем, черт возьми? Да пропади оно пропадом твое искусство! Будешь ты писать драму или нет?
Морис взял стакан и грациозно покачивал его, словно в нем играло шампанское.
– Я хочу славы! – гордо заявил он, в свой черед впадая в одушевление. – Я сплету из нее блестящий венок для своей любимой кузины Бланш. Я хочу аплодисментов всего мира, чтобы их слышала она. Я хочу лавров всей земли, чтобы устелить ими ее путь. Я хочу победить, слышишь ты, только для того, чтобы бросить победу к ее ногам! Я пишу стихи не ради стихов и, уж разумеется, не ради того, чтобы золотишко бренчало в моем пустом кошельке. Что мне в золоте? Поэзия нужна мне, чтобы любить и быть любимым, чтобы воспевать мое божество, чтобы воскурять фимиам моему идолу…
– Решил посмешить публику? – прервал его Этьен. – Что ж, одна такая тирада в кальсонах, и зал просто помрет со смеху!
– Я могу произносить по десять таких тирад в день, – с достоинством отпарировал Морис. – Я могу произнести сто таких тирад, если угодно…
– Произнеси тысячу таких тирад и уймись наконец* несчастный болтун!… В нашем рагу не хватает зайца… Лучше бы в нем не хватало соуса!
– Как ты, однако, вульгарен! – заметил Морис с легким презрением.
– Пустомеля! Возвращайся в коллеж и срывай награды за успехи в ораторском искусстве. Я сразу прикидываю, как будет выглядеть вещь на сцене. Драма – значит действие, вспомни греческий. Не мешай мне действовать, и я предоставлю тебе случай поболтать. Чего нам действительно не хватает, так это драматической ситуации, крепкой, серьезной, капитальной…
– И что же такое драматическая ситуация? – Это… это…
– Сам не знаешь!
– Знаю!.. Представь, что Софи безумно влюбляется в Эдуарда и узнает внезапно, что он ее брат… Вот!
– Бах!
– Вот ситуация!
– Если считать удар кулаком в глаз ситуацией, тогда конечно… Но я такого не признаю. Ситуация – это производная от характеров и событий.
– Когда бессмертный Шекспир создавал…
– Ты мне надоел!
– Заставить двигаться интригу быстро, ловко, заманчиво…
– О Боже мой!
– Тогда давай напишем комедию, раз ты так убиваешься по характерам. На сцену еще не выводили почетного лауреата большого конкурса: все жизнь примерный ученик, набитый знаниями, гордость своих дядюшек, образец для своего квартала, до самой кончины нежно перебирающий красоты и глубины своей знаменитой латинской речи…
Красивый рот Мориса распахнулся в угрожающе широком зевке.
– Нам никогда ничего не сделать вместе, – объявил он. – Я поэт, а ты шут гороховый.
– Благодарю, – ответил Этьен, – свободный перевод: господин Этьен Ролан мало чего умеет, а господин Морис Шварц не умеет ничего. Продано!
Еще один Шварц, о читатель, что за семейство! Морис прогуливался большими шагами, охорашивая жалкие складки своего ветхого халата.
– Это знамение времени, – важно произнес он, – призвания начинают сбиваться с пути. Ты стал бы вполне приличным клерком в нотариальной конторе, из меня получился бы блестящий биржевой маклер. Мы были прекрасно устроены у господина Шварца, который собирался озаботиться нашей карьерой из уважения к родителям. Как мы с тобой сглупили! Решили лучше помереть от голода и бессилия, чем стать порядочным клерками!
– Вот тебе и наша пьеса, черт возьми! – с энтузиазмом вскричал Этьен. – Изредка в тебе проклевывается гениальность, когда ты перестаешь важничать. Заблудившиеся призвания! Так и назовем! И затолкаем туда всю современную жизнь! Эдуард может нам пригодиться, это ясно, и Софи, и Олимпия Вердье тоже. Не будем терять наших типов, еще чего! Барон Вердье будет просто великолепен! А Медок! А маркиза Житана! А развязка! Все нотариусы делаются поэтами, а все поэты нотариусами… Принято!
Этьен импульсивно схватил свою трубку и принялся яростно ее набивать.
– Теперь я начинаю понимать Архимеда, – заключил он. – Пока не пробежишься в купальном костюме по улицам Сиракуз, никакая путная идея в голову не придет.
Морис остановился перед ним, скрестив на груди руки. В его больших голубых глазах ясно обозначалась дорога, которую проделывала напряженная мысль.
– О чем ты думаешь? – поинтересовался Этьен.
Морис не отвечал.
– Интересная это штука, созерцать прилив вдохновения, – заметил Этьен. – Я вижу нашу драму сквозь твою черепную коробку. Она мрачна, грациозна, трогательна, она жестока… Великолепно!
– Послушай, – тихонько заговорил Морис, – глупых профессий не бывает. Вспомним «Проделки Скапена» Мольера. Я вижу, как нашу пьесу играют Арналь, Гиацинт и Равель… Ну и, конечно, Грассо! Возьмем всех четверых… Я бы отдал целую прядь своих волос за бутылку шампанского!
Этьен смотрел на него с разинутым ртом.
– Хотя мне не известна еще твоя идея, – объявил он, – все равно она тебе делает честь. Четыре таких комика! Perge, puer! За неимением шампанского давай опьяняться собственным разумом. Наливай!
– Так вот, я вычитал это в «Ла Пэри», вечерней газете. Один уважаемый коммерсант, допустим, его будет играть Грассо, получает письмо из Пондишери от своего корреспондента, в котором обещано прислать ему орангутанга-самца лучшей породы. Дамы в ужасе, Грассо их успокаивает. Письмо снабжено постскриптумом. В тот момент, когда Грассо собирается прочитать постскриптум, дверь открывается и слуга докладывает, что из Пондишери прибыла ожидаемая персона вместе со своим воспитателем. Дам и девиц охватывает буйное веселье при мысли о воспитателе орангутанга. «Впустите», – говорит Грассо. Входят Гиацинт, воспитатель, и Равель, молодой набоб, который прибыл из Пондишери в надежде жениться на хозяйской дочери… Об этом предполагаемом браке как раз и говорится в постскриптуме, который никто не успел прочитать, о постскриптуме вообще напрочь забыли в поднявшейся суматохе…
– Черт возьми! – одобрительно воскликнул Этьен. – В Пале-Рояль!
– Арналь… или Равель – очень застенчивый молодой человек, который не решается рта раскрыть перед дамами и двигается только по команде Гиацинта, своего воспитателя…
– Какая роль для Гиацинта!
– А для Равеля… или Арналя… какая роль! Изумление ошеломленного парижского семейства достигает размеров небывалых и весьма комических…
– Надо думать!
– Грассо выражает сопроводителю благодарность за столь оригинальный подарок.
– Зал бьется в корчах!
– Мать бежит тайком заглянуть в томик Бюффоиа, чтобы получить сведения об обезьянах.
– Все на разные лады повторяют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170