Потом попросила месье Жерфаньона осмотреть входной замок, все окна. Он осмотрел, никаких признаков взлома не обнаружив. Но в обед…
Генриетта замолкла, глаза ее жалобно приклеились к глазам Пуаро.
– Что в обед?! – обнаженные Геркулес и Омфала продолжали целоваться в неестественно напряженных позах. Напружиненного Пуаро это нервировало. «Эркюль и Омфала, – подумал он, чтобы расслабиться. – Омфала – это та же Афродита-Астарта. Нет, эта картина не зря здесь повешена…»
– В обед я взяла столовый нож, и сразу все стало у меня пред глазами. Я увидела, как этот человек черной бесшумной тенью вошел в спальню, подошел к кровати со стороны изголовья. Подошел, постоял, смотря прямо в лицо, вынул носовой платок. Отвернув лицо в сторону, смочил его чем-то из пузырька или пульверизатора, поднес к моему носу… Сначала я ничего не чувствовала, но, через секунды, стало как-то особенно радостно, я заулыбалась, как улыбаются дети во сне. Когда в руке у него появился длинный острый нож, тоже улыбалась… И, знаете, видение это было явственным как кино. Оно и сейчас стоит перед моими глазами…
Тут на кухне что-то хлопнуло.
– Что это?! – спросил Пуаро, посмотрев в сторону кухонной двери.
– Мышь, наверное, попалась. Я так их боюсь, панически боюсь. Вы не вынесете ее, когда будете уходить? Я буду весьма признательна… – нежно погладила ему руку.
– Я сделаю это сейчас, чтобы вы не отвлекались, – вставая, мужественно сказал Пуаро, как и женщины, боявшийся мышей.
Спустя минуту он вернулся.
– Я выбросил ее в форточку. Вместе с мышеловкой и перчатками – признался, устроившись на диване. – Так что вы еще видели в своем послеобеденном видении?
– Я не могу вам это рассказать… – порозовели щечки женщины.
– Рассказывайте. Не мне, но сыщику.
– Но…
– Рассказывайте!
– Ну, слушайте… В общем, увидев его нож, длинный и острый, я… я заулыбалась. Представьте, я нагая – я сплю нагой, – лежу под тонким, облегающим тело одеялом, и улыбаюсь. А он левой рукой проводит по моему горлу, ласково так, подушечками пальцев, потом появляется нож. Он, блестя в свету луны, медленно-медленно подкрадывается к моему горлу. Я сплю и не сплю, я в прострации, а лезвие скользит по коже, взрезает эпителий, выпуская кровинку за кровинкой… Я чувствую остановившимся сердцем: он медлит, он наслаждается моментом, он временит на грани моей жизни, он уже видит меня выпотрошенной, видит мои внутренности – печень, почки, матку, груди, брошенными в хирургический тазик, видит мое влагалище на своей ладони. Он все это видит и, вот, вожделенная кровь вскипает у него в жилах, рука решительно сжимает нож, еще секунда, и я захриплю перерезанным горлом, еще миг – одеяло улетит в сторону, и тут же острая сталь взрежет мое тело от лобка до грудины, и я кончу… Кончу свое земное существование…
Хотя у Пуаро и наметилась эрекция после слов «Я нагая – я сплю нагой», он был недоволен, ибо, строго воспитанный, приверженный к традиционному укладу жизни, ни в коей мере не терпел жесткого натурализма. При всем при том Пуаро молчал, представляя себя на месте преступника, который, в силу трагического стечения жизненных, а возможно, и наследственных обстоятельств, вынужден раз за разом совершать попытки самоутверждения не с помощью пениса, но остро наточенного ножа.
– И тут, – продолжала говорить Генриетта, все более и более впадавшая в состояние, весьма похожее на тихое умопомешательство, – с веранды, – когда жарко, я оставляю дверь открытой, – раздался сдавленный стон. Обернувшись одновременно, мы увидели силуэт человека, стоявшего за шторой в лунной подсветке, увидели его сумасшедшие глаза…
– Глаз за шторой, даже кружевной, вы увидеть никак не могли.
– Ну, он так напряженно стоял, что я подумала: он сумасшедший…
– Значит, вы видели, как этот человек напряженно стоял за шторой…
– Да.
– Из этого следует, что вы не могли не видеть Потрошителя, – победно блеснули глаза сыщика. – Вы его узнали?
– Я видела? Потрошителя? – смутилась женщина. – С чего вы это взяли?
– Вы сначала сказали, что длинный и острый нож Потрошителя блестел в свету луны, и только что – в каком состоянии злоумышленник стоял за шторой. Из этого следует, что вы рассмотрели лицо человека проникшего в вашу спальню с ножом в руке.
– Он был в маске, я вспомнила! Да, да! В черной бархатной маске!
– Понятно. А что было потом?
– Потом я от страха спряталась под одеяло, тут же раздался выстрел, Потрошитель бросился вон, видимо, на веранду…
– А кто стрелял?
– Наверное, Потрошитель.
– Вы позволите мне осмотреть вашу спальню? – спросил Пуаро, чувствуя, как греют его щеки доверчивые глаза женщины.
– Да, конечно. Осмотрите .
Последнее слово Генриетта произнесла так, что Пуаро понял: «Смотрите, смотрите. Но знайте – от созерцания халвы во рту слаще не станет».
Осмотр спальни и зимней веранды, пристроенной к ней, ничего сыщику не дал. Тюль, за которым, по словам Генриетты, стоял таинственный наблюдатель, был цел и невредим.
– А ничего похожего на чемоданчик у Потрошителя не было? – не зная, что говорить, спросил Пуаро, послушав мнение своих сереньких клеточек: «Эта дама заколачивает гвозди без молотка. «От созерцания халвы во рту слаще не станет» – это не укол, мистер Пуаро, не эскапада, это артподготовка перед решительным наступлением, после которого вы, несомненно, падете. Падете в ее постель».
– Какой чемоданчик? – изумилась Генриетта.
– Чемоданчик с набором игл и красок, – уселись они на диван.
– Чемоданчик с набором игл и красок…
Мадмуазель Генриетта, прикрыв глаза, опустила головку на высокую диванную спинку. Белый шарфик, пламеневший красными бабочками, скрывал ее стройную шею, но Пуаро помнил, что она именно таковая, то есть лебединая. Он помнил это, смотрел на шарфик и понимал, что с этой неожиданной женщиной его связывает будущее, связывает все на свете.
– Да, кажется, был чемоданчик, – наконец, сказала. – Что-то, похожее на кейс… Черная кожа, металлические уголки, ручка слоновой кости…
– А куда он делся? – спросил, радушно глядя.
– Наверное, его кто-то унес. Вы забываете, что я была в наркотической прострации!
– Кто унес? – продолжал давить Пуаро. – Ни Потрошитель, ни человек, за которым он погнался, не могли этого сделать? – красота женщины отвлекала внимание, рождая в мозгу сыщика мысли, не имевшие к криминалистике ни малейшего отношения.
– Но ведь его не стало? Значит, кто-то его унес?
– Кто-то третий?! Или… – Пуаро увидел в воображении, как Потрошитель наутро звонит в дверь «Трех Дубов», как мадмуазель Генриетта открывает ему и слышит смущенное лепетание: «Доброе утро, сударыня! Я давеча у вас чемоданчик потрошительный свой в спешке забыл, не могли бы вы мне его вернуть, он сегодня ночью мне понадобиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Генриетта замолкла, глаза ее жалобно приклеились к глазам Пуаро.
– Что в обед?! – обнаженные Геркулес и Омфала продолжали целоваться в неестественно напряженных позах. Напружиненного Пуаро это нервировало. «Эркюль и Омфала, – подумал он, чтобы расслабиться. – Омфала – это та же Афродита-Астарта. Нет, эта картина не зря здесь повешена…»
– В обед я взяла столовый нож, и сразу все стало у меня пред глазами. Я увидела, как этот человек черной бесшумной тенью вошел в спальню, подошел к кровати со стороны изголовья. Подошел, постоял, смотря прямо в лицо, вынул носовой платок. Отвернув лицо в сторону, смочил его чем-то из пузырька или пульверизатора, поднес к моему носу… Сначала я ничего не чувствовала, но, через секунды, стало как-то особенно радостно, я заулыбалась, как улыбаются дети во сне. Когда в руке у него появился длинный острый нож, тоже улыбалась… И, знаете, видение это было явственным как кино. Оно и сейчас стоит перед моими глазами…
Тут на кухне что-то хлопнуло.
– Что это?! – спросил Пуаро, посмотрев в сторону кухонной двери.
– Мышь, наверное, попалась. Я так их боюсь, панически боюсь. Вы не вынесете ее, когда будете уходить? Я буду весьма признательна… – нежно погладила ему руку.
– Я сделаю это сейчас, чтобы вы не отвлекались, – вставая, мужественно сказал Пуаро, как и женщины, боявшийся мышей.
Спустя минуту он вернулся.
– Я выбросил ее в форточку. Вместе с мышеловкой и перчатками – признался, устроившись на диване. – Так что вы еще видели в своем послеобеденном видении?
– Я не могу вам это рассказать… – порозовели щечки женщины.
– Рассказывайте. Не мне, но сыщику.
– Но…
– Рассказывайте!
– Ну, слушайте… В общем, увидев его нож, длинный и острый, я… я заулыбалась. Представьте, я нагая – я сплю нагой, – лежу под тонким, облегающим тело одеялом, и улыбаюсь. А он левой рукой проводит по моему горлу, ласково так, подушечками пальцев, потом появляется нож. Он, блестя в свету луны, медленно-медленно подкрадывается к моему горлу. Я сплю и не сплю, я в прострации, а лезвие скользит по коже, взрезает эпителий, выпуская кровинку за кровинкой… Я чувствую остановившимся сердцем: он медлит, он наслаждается моментом, он временит на грани моей жизни, он уже видит меня выпотрошенной, видит мои внутренности – печень, почки, матку, груди, брошенными в хирургический тазик, видит мое влагалище на своей ладони. Он все это видит и, вот, вожделенная кровь вскипает у него в жилах, рука решительно сжимает нож, еще секунда, и я захриплю перерезанным горлом, еще миг – одеяло улетит в сторону, и тут же острая сталь взрежет мое тело от лобка до грудины, и я кончу… Кончу свое земное существование…
Хотя у Пуаро и наметилась эрекция после слов «Я нагая – я сплю нагой», он был недоволен, ибо, строго воспитанный, приверженный к традиционному укладу жизни, ни в коей мере не терпел жесткого натурализма. При всем при том Пуаро молчал, представляя себя на месте преступника, который, в силу трагического стечения жизненных, а возможно, и наследственных обстоятельств, вынужден раз за разом совершать попытки самоутверждения не с помощью пениса, но остро наточенного ножа.
– И тут, – продолжала говорить Генриетта, все более и более впадавшая в состояние, весьма похожее на тихое умопомешательство, – с веранды, – когда жарко, я оставляю дверь открытой, – раздался сдавленный стон. Обернувшись одновременно, мы увидели силуэт человека, стоявшего за шторой в лунной подсветке, увидели его сумасшедшие глаза…
– Глаз за шторой, даже кружевной, вы увидеть никак не могли.
– Ну, он так напряженно стоял, что я подумала: он сумасшедший…
– Значит, вы видели, как этот человек напряженно стоял за шторой…
– Да.
– Из этого следует, что вы не могли не видеть Потрошителя, – победно блеснули глаза сыщика. – Вы его узнали?
– Я видела? Потрошителя? – смутилась женщина. – С чего вы это взяли?
– Вы сначала сказали, что длинный и острый нож Потрошителя блестел в свету луны, и только что – в каком состоянии злоумышленник стоял за шторой. Из этого следует, что вы рассмотрели лицо человека проникшего в вашу спальню с ножом в руке.
– Он был в маске, я вспомнила! Да, да! В черной бархатной маске!
– Понятно. А что было потом?
– Потом я от страха спряталась под одеяло, тут же раздался выстрел, Потрошитель бросился вон, видимо, на веранду…
– А кто стрелял?
– Наверное, Потрошитель.
– Вы позволите мне осмотреть вашу спальню? – спросил Пуаро, чувствуя, как греют его щеки доверчивые глаза женщины.
– Да, конечно. Осмотрите .
Последнее слово Генриетта произнесла так, что Пуаро понял: «Смотрите, смотрите. Но знайте – от созерцания халвы во рту слаще не станет».
Осмотр спальни и зимней веранды, пристроенной к ней, ничего сыщику не дал. Тюль, за которым, по словам Генриетты, стоял таинственный наблюдатель, был цел и невредим.
– А ничего похожего на чемоданчик у Потрошителя не было? – не зная, что говорить, спросил Пуаро, послушав мнение своих сереньких клеточек: «Эта дама заколачивает гвозди без молотка. «От созерцания халвы во рту слаще не станет» – это не укол, мистер Пуаро, не эскапада, это артподготовка перед решительным наступлением, после которого вы, несомненно, падете. Падете в ее постель».
– Какой чемоданчик? – изумилась Генриетта.
– Чемоданчик с набором игл и красок, – уселись они на диван.
– Чемоданчик с набором игл и красок…
Мадмуазель Генриетта, прикрыв глаза, опустила головку на высокую диванную спинку. Белый шарфик, пламеневший красными бабочками, скрывал ее стройную шею, но Пуаро помнил, что она именно таковая, то есть лебединая. Он помнил это, смотрел на шарфик и понимал, что с этой неожиданной женщиной его связывает будущее, связывает все на свете.
– Да, кажется, был чемоданчик, – наконец, сказала. – Что-то, похожее на кейс… Черная кожа, металлические уголки, ручка слоновой кости…
– А куда он делся? – спросил, радушно глядя.
– Наверное, его кто-то унес. Вы забываете, что я была в наркотической прострации!
– Кто унес? – продолжал давить Пуаро. – Ни Потрошитель, ни человек, за которым он погнался, не могли этого сделать? – красота женщины отвлекала внимание, рождая в мозгу сыщика мысли, не имевшие к криминалистике ни малейшего отношения.
– Но ведь его не стало? Значит, кто-то его унес?
– Кто-то третий?! Или… – Пуаро увидел в воображении, как Потрошитель наутро звонит в дверь «Трех Дубов», как мадмуазель Генриетта открывает ему и слышит смущенное лепетание: «Доброе утро, сударыня! Я давеча у вас чемоданчик потрошительный свой в спешке забыл, не могли бы вы мне его вернуть, он сегодня ночью мне понадобиться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110