– Набрался… ты тут, – сказал Жеглов, стоя уже на руках.
– Это точно.
– А знаешь, Володенька, что в голову мне сейчас пришло? – встал Жеглов, красный лицом, на ноги.
– Что?
– Что ты, – мгновенно завернул Шарапову руку за спину, – подсадная утка.
– Да ты что, Глеб! Я ж советский милиционер, воевал, ранен был, Горбатого с Фоксом брал!
– Если ты советский милиционер, почему тебя профессор Гастингсом назвал? А-а!.. Понятно, ты – аглицкий шпион!
– Отпусти, Глеб, больно.
– Не отпущу. Милосердие – поповское слово. А ну пошли!
Жеглов повел Шарапова к креслу, посадил. Взял левой рукой с письменного стола кружок скотча, примотал де Маара к спинке. Обыскал. Нашел в кармане галифе свой бумажник, сказал торжествующе:
– А я его все утро искал! Да ты брат, не аглицкий шпион, и даже не подсадная утка, ты пошлый карманник! Счас мы с тобой в Петровку, 38, играть будем.
Жеглов, злорадно улыбаясь, включил настольную лампу, направил в лицо Шарапова.
– Хватит, Глеб, фраера из меня делать! – отстранился тот от яркого света. – Я тебе не Кирпич, кошельки дергать.
– Да, ты не Кирпич, мистер Гастингс. Ты – шест. Рассказывай, чей. А орать станешь – хавало заклею, письменно станешь колоться, а это долго и нудно, да и к ужину опоздаем.
– Что такое «хавало»?
– Ну вот, молодец, почин делу. Чтобы русский человек не знал, что такое хавало?
– Да ты сам не русский! – закричал Шарапов. – Чтоб русский человек так по-лягушачьи квакал? Ты сам шпион! Говори, кто тебя в Эльсинор заслал? Говори, сука!!
Жеглов оторопел.
– Ты ж знаешь, баба у меня, считай, француженка. Вот и научился.
– А! Баба у него француженка! За это у нас десятка!
– Слушай, кончай дурика корчить, смотреть противно.
– Сам кончай, ментовская рожа. Выключи лампу, глаза сожжешь!
– Хорошо, мистер Гастингс, выключу, – выключил, сел напротив. – Ты сейчас минут пять посидишь, придешь в себя, а потом все расскажешь. Все, что знаешь об этом сатанории.
– Я мало что знаю…
– Как это так? Столько лет здесь паришься и не знаешь?!
– Да лечит меня профессор, потому и не знаю…
Де Маар рассказал Жеглову о своей беде.
– Так… Значит, ты людоед… – выслушав, посмотрел тот с уважением. – Лягушки, значит, надоели, и ты за человечину. Ну ничего, мы это быстро поправим. Но сначала – память.
Жеглов встал, остатком пластыря замотал задергавшемуся де Маару рот. Закончив, с привычной, судя по сноровке, работой, окинул озабоченным взглядом комнату:
– Где-то тут иголки швейные были…
Де Маар, бледный, замычал, задергался так, что кресло опрокинулось на бок.
– Ой-ёй-ёй, как мы боимся, – Жеглов, глянув на мученика мельком, пошел к секретеру, выдвинул ящичек, достал маникюрные ножницы, сверкавшие никелем. – А что ты потом будешь делать? С иголками под ногтями? Счас мы их найдем, и твоим буржуйским холеным ноготочкам больненько, очень больненько сделаем. Я иголочки сейчас поищу, может, еще что найдется, а ты вспоминай пока, ой, вспоминай.
Тон мычания де Маара изменился с протестующего на соглашательский.
– Вспомнил? – обернулся Жеглов.
Де Маар закивал.
– Честно?
Ответом было положительное мычание.
– Просто замечательно. А во сне что теперь будешь видеть?
Де Маар стал вздергивать подбородок в сторону Жеглова.
– Меня? Вот и хорошо, вот и ладненько, – опустившись на колени, срезал ножничками пластырь с головы Маара. – Эка быстро у меня получилось. Если дальше так с клинической терапией пойдет, глядишь, профессором психиатрии стану.
– Руки развяжи, профессор, – отерев лицо от пластырной клейковины, выдавил Маар.
– Не, потом – лечебный эффект может пропасть, – рывком вернул Жеглов кресло в штатное положение. – Ты сначала доложи мне все, что знаешь, потом – свобода, как осознанная необходимость.
Постояв у окна, Жеглов вернулся к столу, уселся, посмотрел на Маара. Тот неподвижно сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Голубые его глаза казались стеклянно-кукольными.
– Что с тобой, Володя?! – подался к нему встревожившийся Жеглов.
Маар сказал тихо:
– Я все вдруг вспомнил… Почти все.
Шарапов не стал говорить – в дверь постучались.
– Да! – сказал Глеб, и вошла заговорщицкого вида Аннет Маркофф, явно с последней сплетней. Увидев, что хозяин номера не один, она заинтересованно спросила, что это такое они репетируют?
– Советскую драму «Место встречи изменить нельзя», – ответил гэбэшным голосом Жеглов. – Не хотите сыграть в ней роль Зои Космодемьянской, повешенной гитлеровцами на морозе?
– Я на минутку зашла, мусор унести, – бросилась горничная к корзине.
5. Последнее дело
Когда дверь за Аннет захлопнулась, Жеглов посмотрел на Шарапова.
По щекам того текли слезы.
– Ты чего расквасился? – подался к нему. – Что-то тягостное вспомнил?
– Нет, не вспомнил, – сказал Шарапов, – а как бы узнал. Нет, не узнал, а посмотрел.
– Что посмотрел?
– Две серии из своей жизни.
– Понятно. А как они называются?
– Первая называется… Первая называется «Последнее дело Мегре»…
– А вторая?
– «Последнее дело Пуаро».
– А сейчас какая серия?
– «Последнее дело Жеглова», я думаю, – посмотрел на него Маар как на покойника.
– Не врешь?.. – сглотнул слюну бывший начальник отдела по борьбе с бандитизмом.
– Зуб даю, – сказал бывший дипломат.
– Значит, под танк иду, сам того не зная?
– Да… Идешь.
– Понятно… Гранату-то подашь, если что?
– Подам.
– А есть?
– Куплю сегодня у Мейера.
– Ну, тогда изложи мне краткое содержание упомянутых серий, – взяв себя в руки, устроился Жеглов в кресле.
Маар изложил. На серию «Мегре» и него ушло 11 минут. На серию «Пуаро» – 9.
– Интересные шляпки носила буржуазия, – выслушав, помрачнел Жеглов. – Значит, я псих?
– Значит, – скривил Маар губы.
– Да, дела… Два видных опера в деревянных костюмах, а фактов на копейку. Так говоришь, после последней вашей встречи следователь по особо важным делам Пуаро поздним вечером тайно проследовал к мадмуазель Генриетте, всю ночь дома отсутствовал, а следующим вечером был обнаружен в своем номере, в своей постели, в своей пижаме, но чуточку не в себе, то есть мертвым?
– Да, мертвым. Без всяких признаков насильственной смерти. Профессор Перен после вскрытия сообщил мне, что смерть произошла в результате инфаркта миокарда, четвертого по счету за последние три года. И добавил, что покойный мог бы прожить еще лет десять, если бы берег себя, тем более, в санатории ему назначались самые прогрессивные медицинские средства и процедуры.
Жеглов молчал, вспоминая, как недавно профессор советовал ему беречь сердце: «Равнодушнее живите, равнодушнее, и проживете еще не один десяток лет».
– С чего вы хотите начать работу, господин милиционер? – спросил Маар, желая отвлечь Глеба от неприятных мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110