Подумал:
– Интересно… Значит, есть еще один выход? Где?
Прошелся по комнатам. В третьей комнате ровным счетом ничего не было, кроме тяжелой стальной двери без ручки и замочных скважин. Постояв у нее, посмотрел на часы. Был шестой час.
– Пора дергать, – потер затылок, заболевший от напряжения. – Скоро, как пить дать, Лиз-Мари с очередной пробиркой нарисуется.
Представил девушку Маара с пробиркой в руках. Недоуменно пялящую на него свои фиалковые зенки.
– Хотя, что мне Лиза? – пожал плечами. – Я ведь здесь фактически по поручению профессора.
Закрутив термостат и отдав честь императору, он пошел из мертвецкой. Уже у двери вспомнил, что оставил следы своего пребывания в морге, то есть распоротые стежки на животе Наполеона Бонапарта. Матюгнулся шепотом. Вернулся в операционную, нашел нитки, восстановил швы, воображая себя Пироговым, великим русским хирургом, делающим сложную брюшную операцию в тылу англо-французских войск, окопавшихся под нахимовским Севастополем. Воображение помогло, и шов получился похожим на распоротый. Довольный, Глеб двинулся вон. Тихонько затворил за собой дверь. Глянул на стену справа от нее – ничего. Посмотрел слева, увидел то, что рассчитывал увидеть – белый пластиковый зев и косо уходящее вниз отверстие. Хмыкнул:
– Вот и спермоприемник.
Представил себя опустившим в него член. И Генриетту за стеной. На коленях. Засмеялся беззвучно. Направился к себе. Оказавшись в вестибюле (Жерфаньон, голова на столе, посапывал в своем остекленном закутке) почесал затылок, оглянулся – никого. Стал за портьеру. Лиз-Мари в легком халатике появилась на лестнице минуты через четыре. Рука ее в накладном кармане что-то сжимала. Настороженно осмотревшись вокруг, спустилась вниз. Вернулась спустя минуту, позевывая. Еще через четыре минуты (Глеб засек время) открылась парадная дверь, и в фойе появилась… Аленка в шубке нараспашку, накинутой на обнаженное тело.
– Жива, слава богу, – подумал он, – но что за кино?! Кто же был тогда на носилках?
Пробирку девушка не прятала, напротив, несла ее как почетную добычу, за которую полагается минимум медаль. Когда она вернулась, Глеб усмотрел, что шоколада на теле девушки почти нет. – Слизали! – Ревниво сжал кулаки. До боли. – Вот блядский санаторий! Чем же они тут занимаются? Опытами над людьми? Монстров выращивают? Или суперсолдат для диверсионных отрядов НАТО? Ну, Перен, погоди! Сталинград тебе обеспечен, обещаю!
Когда Жеглов уже собрался покинуть свой наблюдательный пункт, на лестничной площадке появилась фрекен Свенсон на троих, то есть с костылем. Она торопилась. В свободной руке у нее была нарядная корзинка, прикрытая алой шелковой салфеткой. На лице старушки сияла счастливая улыбка девушки, облагодетельствованной самим Аленом Делоном. Жеглов ругнулся:
– Твою мать, не санаторий, а молочно-товарная ферма. – Вспомнил органы в банках и пакетах и поправился:
– Мясомолочная, сука.
Через пять минут Жеглов, свернувшись калачиком, крепко спал в своем номере.
14. Проверялся…
К завтраку они явились поздно. Ели молча, Шарапов прятал глаза. Понятно, почему. Чтобы хоть как поднять настроение напарника, Жеглов отдал ему свой эскалоп. Тот посмотрел благодарно, принялся сдержанно есть. Рабле на это взирал благосклонно. Он хорошо знал: без мяса мужчина – не мужчина.
– Теперь ты понимаешь, все это надо ликвидировать, – придвинув решительное лицо, сказал Жеглов шепотом, хотя в зале кроме них было всего несколько человек и сидели они далеко. – Ликвидировать, потому что это не должно существовать в принципе.
– Понимаю, – ответил Шарапов. – Но я против насильственных действий, ведь мы частные лица.
– Такие, как ты, бегут в полицию, бегут, увидев, как колотят немощного старика или насилуют беззащитную женщину, – Жеглов разозлился.
– Я не могу без нее, – поднял горемычные глаза Шарапов.
– Я предлагаю тебе ликвидировать систему, а не Лизу, – Жеглов бросил вилку на стол. – Она человек подневольный. И не распускай сопель, все будет хорошо. Женишься потом на ней, детишек нарожаешь штук пять.
– Хорошо, я согласен… Что вы ночью видели?
– Тут я говорить не буду – смотри, Пелкастер уши как сурок растопырил. Давай, заканчивай с калориями, и пойдем ко мне, там все изложу.
Спустя пятнадцать минут они сидели в номере, и Жеглов повествовал. К концу его рассказа глаза Шарапова намокли.
– Опять ты за своё! – рассердился Жеглов. – Спит она с тобой? Спит. Тебе нравится, как она это делает? Нравится. Представь: она твоя жена, и вы живете в Париже. И она предлагает тебе граждански утилизировать твою использованную сперму, ну сдавать ее для науки в Сорбонну или приготовления лекарств. Что, ты бы не согласился? Конечно, согласился, ведь передовой капиталистический человек! И вообще, с юмором надо ко всему относиться! С юмором и перевербовывать. Вот завтра или когда в другой раз встретитесь, расскажи ей, что все знаешь. Но по-прежнему согласен донором для науки быть, но через раз. А для убедительности предложи ей руку, сердце и замок в придачу. Есть у тебя шато?
Шарапов кивнул.
– С виноградником, небось? – завистливо спросил Жеглов.
– Да, с виноградником в сто гектаров. И винными подвалами, – смущенно ответил Шарапов.
– Прадедушкино вино есть?
– Прадедушкино и даже дальше.
– Непременно к вам приеду. Крестным возьмешь?
– Возьму. Кстати, сегодня мне Бокасса опять не снился. И человечина тоже.
– Что, вообще ничего не видел?
– Нет, видел. Тебя. В форме НКВД. Она тебе шла…
– Ну вот, значит, вылечил я тебя.
– Значит, вылечил. Только мяса все равно не дают.
– Потерпишь с мясом ради дела.
– Потерплю. Что будем делать дальше?
– Дальше надо узнать, куда деваются эти органы и все такое.
– А может, лучше пойти к профессору?
– И взять его за шкирку?
– Да. Как меня и Генриетту.
– Нет, не тот это человек. К тому же, я думаю, Генриетта ему уже все рассказала, и он принял меры.
– Против тебя можно принять меры?!
– Запросто! Пули меня дырявят только так, я проверялся. Кстати, когда утром гулять шел, у Жерфаньона что-то под столом в закутке упало, судя по звуку, автомат. И еще второй день профессора Жерар повсюду сопровождает. С пистолетом под мышкой. Усек это?
– Усек. Мне говорили, Жерар – бывший стрелок одной из марсельских шаек. Прячется тут от своих.
– Кто говорил?
– Аннет Маркофф. Она живет с ним.
– Откуда знаешь?
– Как-то ходил в поселок, в магазин и видел, как он от нее выходил. Довольный, как червонец.
– Тут все живут, что ты будешь делать! Даже старушки скособоченные. Профессор, небось, сперму тоннами вывозит. Вот только я теперь один…
– Один, потому что Генриетта на тебя глаз положила. Ну и живи с ней.
– Я думал об этом… Завтра париться пойду, а там посмотрим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
– Интересно… Значит, есть еще один выход? Где?
Прошелся по комнатам. В третьей комнате ровным счетом ничего не было, кроме тяжелой стальной двери без ручки и замочных скважин. Постояв у нее, посмотрел на часы. Был шестой час.
– Пора дергать, – потер затылок, заболевший от напряжения. – Скоро, как пить дать, Лиз-Мари с очередной пробиркой нарисуется.
Представил девушку Маара с пробиркой в руках. Недоуменно пялящую на него свои фиалковые зенки.
– Хотя, что мне Лиза? – пожал плечами. – Я ведь здесь фактически по поручению профессора.
Закрутив термостат и отдав честь императору, он пошел из мертвецкой. Уже у двери вспомнил, что оставил следы своего пребывания в морге, то есть распоротые стежки на животе Наполеона Бонапарта. Матюгнулся шепотом. Вернулся в операционную, нашел нитки, восстановил швы, воображая себя Пироговым, великим русским хирургом, делающим сложную брюшную операцию в тылу англо-французских войск, окопавшихся под нахимовским Севастополем. Воображение помогло, и шов получился похожим на распоротый. Довольный, Глеб двинулся вон. Тихонько затворил за собой дверь. Глянул на стену справа от нее – ничего. Посмотрел слева, увидел то, что рассчитывал увидеть – белый пластиковый зев и косо уходящее вниз отверстие. Хмыкнул:
– Вот и спермоприемник.
Представил себя опустившим в него член. И Генриетту за стеной. На коленях. Засмеялся беззвучно. Направился к себе. Оказавшись в вестибюле (Жерфаньон, голова на столе, посапывал в своем остекленном закутке) почесал затылок, оглянулся – никого. Стал за портьеру. Лиз-Мари в легком халатике появилась на лестнице минуты через четыре. Рука ее в накладном кармане что-то сжимала. Настороженно осмотревшись вокруг, спустилась вниз. Вернулась спустя минуту, позевывая. Еще через четыре минуты (Глеб засек время) открылась парадная дверь, и в фойе появилась… Аленка в шубке нараспашку, накинутой на обнаженное тело.
– Жива, слава богу, – подумал он, – но что за кино?! Кто же был тогда на носилках?
Пробирку девушка не прятала, напротив, несла ее как почетную добычу, за которую полагается минимум медаль. Когда она вернулась, Глеб усмотрел, что шоколада на теле девушки почти нет. – Слизали! – Ревниво сжал кулаки. До боли. – Вот блядский санаторий! Чем же они тут занимаются? Опытами над людьми? Монстров выращивают? Или суперсолдат для диверсионных отрядов НАТО? Ну, Перен, погоди! Сталинград тебе обеспечен, обещаю!
Когда Жеглов уже собрался покинуть свой наблюдательный пункт, на лестничной площадке появилась фрекен Свенсон на троих, то есть с костылем. Она торопилась. В свободной руке у нее была нарядная корзинка, прикрытая алой шелковой салфеткой. На лице старушки сияла счастливая улыбка девушки, облагодетельствованной самим Аленом Делоном. Жеглов ругнулся:
– Твою мать, не санаторий, а молочно-товарная ферма. – Вспомнил органы в банках и пакетах и поправился:
– Мясомолочная, сука.
Через пять минут Жеглов, свернувшись калачиком, крепко спал в своем номере.
14. Проверялся…
К завтраку они явились поздно. Ели молча, Шарапов прятал глаза. Понятно, почему. Чтобы хоть как поднять настроение напарника, Жеглов отдал ему свой эскалоп. Тот посмотрел благодарно, принялся сдержанно есть. Рабле на это взирал благосклонно. Он хорошо знал: без мяса мужчина – не мужчина.
– Теперь ты понимаешь, все это надо ликвидировать, – придвинув решительное лицо, сказал Жеглов шепотом, хотя в зале кроме них было всего несколько человек и сидели они далеко. – Ликвидировать, потому что это не должно существовать в принципе.
– Понимаю, – ответил Шарапов. – Но я против насильственных действий, ведь мы частные лица.
– Такие, как ты, бегут в полицию, бегут, увидев, как колотят немощного старика или насилуют беззащитную женщину, – Жеглов разозлился.
– Я не могу без нее, – поднял горемычные глаза Шарапов.
– Я предлагаю тебе ликвидировать систему, а не Лизу, – Жеглов бросил вилку на стол. – Она человек подневольный. И не распускай сопель, все будет хорошо. Женишься потом на ней, детишек нарожаешь штук пять.
– Хорошо, я согласен… Что вы ночью видели?
– Тут я говорить не буду – смотри, Пелкастер уши как сурок растопырил. Давай, заканчивай с калориями, и пойдем ко мне, там все изложу.
Спустя пятнадцать минут они сидели в номере, и Жеглов повествовал. К концу его рассказа глаза Шарапова намокли.
– Опять ты за своё! – рассердился Жеглов. – Спит она с тобой? Спит. Тебе нравится, как она это делает? Нравится. Представь: она твоя жена, и вы живете в Париже. И она предлагает тебе граждански утилизировать твою использованную сперму, ну сдавать ее для науки в Сорбонну или приготовления лекарств. Что, ты бы не согласился? Конечно, согласился, ведь передовой капиталистический человек! И вообще, с юмором надо ко всему относиться! С юмором и перевербовывать. Вот завтра или когда в другой раз встретитесь, расскажи ей, что все знаешь. Но по-прежнему согласен донором для науки быть, но через раз. А для убедительности предложи ей руку, сердце и замок в придачу. Есть у тебя шато?
Шарапов кивнул.
– С виноградником, небось? – завистливо спросил Жеглов.
– Да, с виноградником в сто гектаров. И винными подвалами, – смущенно ответил Шарапов.
– Прадедушкино вино есть?
– Прадедушкино и даже дальше.
– Непременно к вам приеду. Крестным возьмешь?
– Возьму. Кстати, сегодня мне Бокасса опять не снился. И человечина тоже.
– Что, вообще ничего не видел?
– Нет, видел. Тебя. В форме НКВД. Она тебе шла…
– Ну вот, значит, вылечил я тебя.
– Значит, вылечил. Только мяса все равно не дают.
– Потерпишь с мясом ради дела.
– Потерплю. Что будем делать дальше?
– Дальше надо узнать, куда деваются эти органы и все такое.
– А может, лучше пойти к профессору?
– И взять его за шкирку?
– Да. Как меня и Генриетту.
– Нет, не тот это человек. К тому же, я думаю, Генриетта ему уже все рассказала, и он принял меры.
– Против тебя можно принять меры?!
– Запросто! Пули меня дырявят только так, я проверялся. Кстати, когда утром гулять шел, у Жерфаньона что-то под столом в закутке упало, судя по звуку, автомат. И еще второй день профессора Жерар повсюду сопровождает. С пистолетом под мышкой. Усек это?
– Усек. Мне говорили, Жерар – бывший стрелок одной из марсельских шаек. Прячется тут от своих.
– Кто говорил?
– Аннет Маркофф. Она живет с ним.
– Откуда знаешь?
– Как-то ходил в поселок, в магазин и видел, как он от нее выходил. Довольный, как червонец.
– Тут все живут, что ты будешь делать! Даже старушки скособоченные. Профессор, небось, сперму тоннами вывозит. Вот только я теперь один…
– Один, потому что Генриетта на тебя глаз положила. Ну и живи с ней.
– Я думал об этом… Завтра париться пойду, а там посмотрим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110