Он давно хотел написать стихотворение «На тленность» и думал о смерти. Но прожил ещё много лет. За три дня до смерти Державин написал последний вариант этого стихотворения на доске. К этим четырём строкам он прибавил ещё четыре:
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдёт судьбы.
Доску подарили его родственники Санкт-Петербургской публичной библиотеке. Впрочем, написанные на ней строки почти стёрлись и слова разбирались с трудом.
Стихотворение было напечатано в «Сыне отечества» в 1816 году в № 30. С тех пор оно стало входить во все его сочинения без названия.
1948 – 1975
Д. Г. Жданов
ПОСЛЕДНИЙ ФАВОРИТ
РОМАН
I
НОВАЯ СМЕНА
Середина июня 1789 года.
Больше месяца как императрица с обоими внуками и своей обычной свитой переехала в царскосельский дворец.
Всего десять часов утра, но во всех жилых помещениях, во дворах между зданиями и в парке кипит жизнь.
Удивительного тут нет ничего: сама «хозяйка» этого очаровательного уголка встаёт в шесть часов; погуляв немного в роскошном цветнике, по новому парку в английском вкусе, возвращается на небольшую террасу, которая ведёт в длинную колоннадную галерею, и садится на зелёном, обитом сафьяном диванчике перед таким же столом.
Здесь часа полтора-два работает Екатерина над своими «Записками» и страницами «Истории Российского государства», пишет письма к Дидро, Гримму, к мадам Жоффрен, Циммерману, в которых так выражается ум державной сочинительницы, сверкают искры её веселья, юмора и вдохновения.
После этого ещё часа два уходит на работу с дежурными секретарями, тут же принимаются доклады петербургского обер-полицмейстера.
Затем Екатерина снимает свой гладкий, сбитый немного набекрень утренний чепец, заменяет его другим, украшенным белыми лентами, сидящим более прямо на густых, напудренных волосах. Вместо белого атласного или гродетурового капота она надевает гладкое, тоже атласное, белое платье, поверх которого носит лиловый молдаван. И туалет на весь день готов.
Размеренно, по часам, даже по минутам, идёт жизнь в главном дворце, который внушительно темнеет со своими глубокими сводчатыми окнами на фоне свежей зелени старого сада и нового парка…
В новой пристройке, созданной специально для Екатерины, и во всех флигелях, службах, конюшнях и караулках все – от старшего внука, великого князя Александра и до последнего сторожа – подчиняются раз заведённому порядку, отступление от которого допускается лишь по особому разрешению государыни.
Сравнительно меньше движения заметно в помещении, отведённом для генерал-фельдмаршала князя Николая Ивановича Салтыкова, воспитателя великого князя Александра Павловича.
Княгиня Наталья Владимировна появляется из своего будуара только часам к одиннадцати. Но Салтыков, по примеру государыни, давно на ногах.
В передней у него дожидаются несколько военных с рапортами из Военной коллегии, где по должности своей председательствует князь, затем дежурный от молодых великих князей и два-три просителя.
В гостиной, большой, просторной комнате, выходящей окнами в сад, давно уже ждёт выхода князя начальник роты, находящейся здесь в карауле, ротмистр конной гвардии, совсем молодой офицер, с виду лет двадцати – двадцати двух, не больше.
Сначала он осторожно, мягкой, неслышной походкой лавировал между столами, креслами, диванчиками и столиками, расставленными в комнате. Потом остановился у окна и, жмуря свои большие чёрные бархатистые глаза, стал глядеть в ту сторону, где на солнце сверкала стеклянная стена знаменитой царскосельской галереи.
Открытая часть этой галереи, которую образовал ряд массивных колонн, служащих опорой для крыши, была пронизана лучами утреннего солнца. И, проникая в пролёты стеклянной стены, они открывали глазу то, что происходило внутри галереи.
Больше часу тому назад офицер мог различить, как по галерее прошла женщина, направляясь с террасы во внутренние покои мимо беломраморных бюстов героев и учёных, расставленных вдоль всего пути.
Плотная фигура небольшого роста с высокой грудью, характерная постановка чуть приподнятой головы, и особая прямизна стана – все приметы государыни, хорошо знакомые ротмистру, привлекли его внимание.
Женщина скрылась в глубине галереи, недоступной взору молодого офицера, а он всё глядел вслед, как будто стремился проникнуть взором сквозь толстые каменные стены…
Гулко пробило десять на больших дворцовых часах.
Бронзовые фигурные часы, стоящие в гостиной на консоли, мелодично начали вызванивать удар за ударом.
Офицер как будто очнулся от своих дум, нервно оправил темляк, и без того бывший в полном порядке, огляделся, прислушался и опустился в мягкое кресло, откуда видно было и дверь спальни князя, и всё, что делается за окном.
Тонкий слух офицера различил за дверью невнятное бормотанье, то переходившее в однотонное причитанье, то совсем затихающее. Изредка какой-то глухой стук доносился из-за двери, как будто что-нибудь мягкое падало на ковёр.
«Поклоны отбивает… Весьма любопытно сведать: какие грехи великие замаливает сей старый хорёк?» – подумал ротмистр.
Лицо его, очень красивое, но маловыразительное и неподвижное до этих пор, оживилось лёгкой насмешливой улыбкой, открывшей два ряда мелких, красивых зубов.
Шум и серебристый звон бубенцов стал долетать из окна.
Это отъезжала от крыльца обычная русская тройка обер-полицмейстера, успевшего сделать государыне свой доклад и теперь во всю мочь лихо покатившего обратно в столицу.
Ещё не замерли серебристые перезвоны бубенцов и колокольцев, когда за дверью рядом послышались шаги.
Слегка прихрамывая на левую ногу, приближался князь. Разделяя убеждения своего времени, Салтыков для предупреждения различных заболеваний носил постоянно «фонтенель» на этой ноге. Считалось, что через незаживающую, постоянно гноящуюся ранку выходят все дурные соки из организма и обеспечивают тем долголетие, здоровье и силу.
Узнав шаги, ротмистр быстро вскочил, вытянулся в струнку, ещё раз одёрнув свой и без того прекрасно сидящий мундир.
Большая тяжёлая дверь медленно, с коротким скрипом отворилась.
Яркие золотые лучи солнца наполнили весь пролёт двери, ударив прямо в глаза ротмистру.
На этом золотистом, сверкающем фоне появилась маленькая фигурка худощавого старичка со сморщенным лицом, с седою головой на тонкой, вытянутой немного вперёд шее.
Небольшой острый носик торчал над безусым, старческим ртом с тонкими, нервными губами, которые порою как будто жевали что-нибудь, не умея оставаться в покое.
Рот старика вечно был осклаблен в любезную, даже угодливую полуулыбку привычного царедворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдёт судьбы.
Доску подарили его родственники Санкт-Петербургской публичной библиотеке. Впрочем, написанные на ней строки почти стёрлись и слова разбирались с трудом.
Стихотворение было напечатано в «Сыне отечества» в 1816 году в № 30. С тех пор оно стало входить во все его сочинения без названия.
1948 – 1975
Д. Г. Жданов
ПОСЛЕДНИЙ ФАВОРИТ
РОМАН
I
НОВАЯ СМЕНА
Середина июня 1789 года.
Больше месяца как императрица с обоими внуками и своей обычной свитой переехала в царскосельский дворец.
Всего десять часов утра, но во всех жилых помещениях, во дворах между зданиями и в парке кипит жизнь.
Удивительного тут нет ничего: сама «хозяйка» этого очаровательного уголка встаёт в шесть часов; погуляв немного в роскошном цветнике, по новому парку в английском вкусе, возвращается на небольшую террасу, которая ведёт в длинную колоннадную галерею, и садится на зелёном, обитом сафьяном диванчике перед таким же столом.
Здесь часа полтора-два работает Екатерина над своими «Записками» и страницами «Истории Российского государства», пишет письма к Дидро, Гримму, к мадам Жоффрен, Циммерману, в которых так выражается ум державной сочинительницы, сверкают искры её веселья, юмора и вдохновения.
После этого ещё часа два уходит на работу с дежурными секретарями, тут же принимаются доклады петербургского обер-полицмейстера.
Затем Екатерина снимает свой гладкий, сбитый немного набекрень утренний чепец, заменяет его другим, украшенным белыми лентами, сидящим более прямо на густых, напудренных волосах. Вместо белого атласного или гродетурового капота она надевает гладкое, тоже атласное, белое платье, поверх которого носит лиловый молдаван. И туалет на весь день готов.
Размеренно, по часам, даже по минутам, идёт жизнь в главном дворце, который внушительно темнеет со своими глубокими сводчатыми окнами на фоне свежей зелени старого сада и нового парка…
В новой пристройке, созданной специально для Екатерины, и во всех флигелях, службах, конюшнях и караулках все – от старшего внука, великого князя Александра и до последнего сторожа – подчиняются раз заведённому порядку, отступление от которого допускается лишь по особому разрешению государыни.
Сравнительно меньше движения заметно в помещении, отведённом для генерал-фельдмаршала князя Николая Ивановича Салтыкова, воспитателя великого князя Александра Павловича.
Княгиня Наталья Владимировна появляется из своего будуара только часам к одиннадцати. Но Салтыков, по примеру государыни, давно на ногах.
В передней у него дожидаются несколько военных с рапортами из Военной коллегии, где по должности своей председательствует князь, затем дежурный от молодых великих князей и два-три просителя.
В гостиной, большой, просторной комнате, выходящей окнами в сад, давно уже ждёт выхода князя начальник роты, находящейся здесь в карауле, ротмистр конной гвардии, совсем молодой офицер, с виду лет двадцати – двадцати двух, не больше.
Сначала он осторожно, мягкой, неслышной походкой лавировал между столами, креслами, диванчиками и столиками, расставленными в комнате. Потом остановился у окна и, жмуря свои большие чёрные бархатистые глаза, стал глядеть в ту сторону, где на солнце сверкала стеклянная стена знаменитой царскосельской галереи.
Открытая часть этой галереи, которую образовал ряд массивных колонн, служащих опорой для крыши, была пронизана лучами утреннего солнца. И, проникая в пролёты стеклянной стены, они открывали глазу то, что происходило внутри галереи.
Больше часу тому назад офицер мог различить, как по галерее прошла женщина, направляясь с террасы во внутренние покои мимо беломраморных бюстов героев и учёных, расставленных вдоль всего пути.
Плотная фигура небольшого роста с высокой грудью, характерная постановка чуть приподнятой головы, и особая прямизна стана – все приметы государыни, хорошо знакомые ротмистру, привлекли его внимание.
Женщина скрылась в глубине галереи, недоступной взору молодого офицера, а он всё глядел вслед, как будто стремился проникнуть взором сквозь толстые каменные стены…
Гулко пробило десять на больших дворцовых часах.
Бронзовые фигурные часы, стоящие в гостиной на консоли, мелодично начали вызванивать удар за ударом.
Офицер как будто очнулся от своих дум, нервно оправил темляк, и без того бывший в полном порядке, огляделся, прислушался и опустился в мягкое кресло, откуда видно было и дверь спальни князя, и всё, что делается за окном.
Тонкий слух офицера различил за дверью невнятное бормотанье, то переходившее в однотонное причитанье, то совсем затихающее. Изредка какой-то глухой стук доносился из-за двери, как будто что-нибудь мягкое падало на ковёр.
«Поклоны отбивает… Весьма любопытно сведать: какие грехи великие замаливает сей старый хорёк?» – подумал ротмистр.
Лицо его, очень красивое, но маловыразительное и неподвижное до этих пор, оживилось лёгкой насмешливой улыбкой, открывшей два ряда мелких, красивых зубов.
Шум и серебристый звон бубенцов стал долетать из окна.
Это отъезжала от крыльца обычная русская тройка обер-полицмейстера, успевшего сделать государыне свой доклад и теперь во всю мочь лихо покатившего обратно в столицу.
Ещё не замерли серебристые перезвоны бубенцов и колокольцев, когда за дверью рядом послышались шаги.
Слегка прихрамывая на левую ногу, приближался князь. Разделяя убеждения своего времени, Салтыков для предупреждения различных заболеваний носил постоянно «фонтенель» на этой ноге. Считалось, что через незаживающую, постоянно гноящуюся ранку выходят все дурные соки из организма и обеспечивают тем долголетие, здоровье и силу.
Узнав шаги, ротмистр быстро вскочил, вытянулся в струнку, ещё раз одёрнув свой и без того прекрасно сидящий мундир.
Большая тяжёлая дверь медленно, с коротким скрипом отворилась.
Яркие золотые лучи солнца наполнили весь пролёт двери, ударив прямо в глаза ротмистру.
На этом золотистом, сверкающем фоне появилась маленькая фигурка худощавого старичка со сморщенным лицом, с седою головой на тонкой, вытянутой немного вперёд шее.
Небольшой острый носик торчал над безусым, старческим ртом с тонкими, нервными губами, которые порою как будто жевали что-нибудь, не умея оставаться в покое.
Рот старика вечно был осклаблен в любезную, даже угодливую полуулыбку привычного царедворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190