он первый к ней коснулся… Это лестно мужчине… Плод какой, подумаешь, диковинный… что у каждой девки дворовой в тринадцать лет найдётся… Ну, да шут с ними… Пусть лакомится на здоровье… Меня послушай. Знаешь, душенька… царица ты моя любимая… Твоя радость – моя радость. А всегда я понять плохо могла, что тебе в нём полюбилось? Вспомни, как светлейший с него портрет тебе показывал, сватал молодчика, после покойного нашего, незабвенного, как это ловко ты вымолвила: «Рисунок хорош, да краски неважные». А по мне, совсем линялый твой «Красный кафтан»… Привыкла к нему ты, вот и всё… А то…
– Оставь, молчи… Пустое несёшь… И умён, и образован, не хуже Андрея Шувалова… И собой как хорош, не слепа ты, поди… Не люблю, когда лукавят. Роду прекрасного… От корня высокого, от Рюрика… Всем взял… И… что от тебя таить?.. Надоел бы он мне… будь и в сто раз лучше, так и спустила бы на воду, как икону старую… Как другим приводилось плыть… И «Орлу» моему… и светлейшему, другу неизменному… и прочим… А тут насупротив того. Вот, без всякой причины и у нас и в Европе толки идут: больна я смертельно… Рак меня грызёт, помираю-де совсем… Поневоле, кто не верил, верить станет, как узнают, что люди самые близкие прочь бегут… Что одна я… всеми брошенная…
– Да помилуй, душенька, chere Catherine, побойся Бога… У тебя под боком молодые люди режутся, стреляются от страстей своих к тебе… А ты говоришь…
– Что ещё там? Кто ещё? Всё твой вздор? Слыхала я.
– Не слушай, если неохота. Я этим не торгую. Знаешь: если и думаю, то о твоей только радости… Как бы кто о тебе не дерзнул чего такого помыслить… И сам, как увидит, что бросаешь ты его без дальних слов, «Кафтан» этот линялый…
– Молчи… Ты опять о ротмистре твоём… Об этом, с женским лицом… Глаза у него красивые, правда. Я заметила… И рот приятный… Даже знаешь, он мне чем-то Александра Димитрича покойного, ангела моего, напоминать стал… Веришь ли?
– Как не верить! Лучше ещё его. Сила какая, ежели бы ты знала… Что про него рассказывают!.. Повторять даже стыжусь. Большой шалун… по сердечной части. Ни в чём неутомим… А характер голубиный. Сын такой нежный… почтительный… Брат редкий. Сёстры у него… Он им матери лучше… Бриллиант, а не мужчина… и…
Нарышкина снова перешла на французскую речь:
– Нас уж так любит… умирает от страсти… Я не зря говорю… Даже на свою жизнь покушался. Едва удержали…
– Не верю…
– Ваша воля… А я бы не то что поверила… Сама бы такого подыскала молодчика… и зажила бы превесело. А «Кафтанчика» за дверь…
– Ах, вот как…
– Разумеется. Пусть женится на ком хочет после того. От тебя отставка ему, не тебе от него…
– Вот как: женится?! Наконец-то выговорила. Значит, правда, что он он жениться собирается? Все уж знают? Вот куда ты вела!..
– Да нет, так только…
– Знаю я тебя. Всегда вокруг да около… Прямо не скажешь. А ещё другом себя считаешь моим. Не верю я ни одному твоему слову… Теперь вижу, в чём дело. Помешал кому-то граф. И выдумали всю эту повесть… И мне иного подставляете. Полагали, я на свежую приманку так и накинусь, мальчика отличу… и от себя отгоню человека, который несколько лет подряд здесь прожил, ничем себя не запятнав… Всё я поняла… Не удастся вам ваша затея… Я вовремя спохватилась. Правда, есть между мной и графом полоса серая… Да не вовсе пропасть. Может, и нравится ему девчонка… Не беда… Побалует с ней и бросит. Меня не кинет. Я себя знаю… И ты меня знать должна… и все вы… Ступай, оставь меня…
Нарышкина с нескрываемым сожалением посмотрела на свою подругу, по-видимому нисколько не обидясь на упрёки и подозрения, брошенные ей в лицо страдающей женщиной.
Отвесив глубокий почтительный поклон, она направилась было к выходу. Но в этот момент Екатерина быстрым движением, на какое нельзя было считать способной эту пожилую, грузную женщину, кинулась за подругой и остановила её у самых дверей.
– Постой, погоди… Не сердись… Не уходи так… молча… Неужели же ты не видишь, как я страдаю?.. Не смейся надо мной… Сама не рада сердцу своему старому, глупому… А не слушает оно ни лет, ни разума… Только в нём и мука, и отрада моя… Со всем умею справиться, если нужда приходит… А вот с собой не могу… Теряю разум, как дитя малое становлюсь. Ты знаешь, ты добрая, ты любишь… Так не сердись. Останься. Помоги. Научи, что делать, как быть?..
И совсем по-женски, спрятав лицо на груди подруги, Екатерина залилась слезами.
– Ждать, одно осталось… Думаю, что недолго уж. Больше и сказать ничего не умею. Попробуй сама хорошенько спроси его… Вот, хоть нынче… После обеда, как останетесь вдвоём, и приступи к нему… Пора маску снимать…
– Маску?.. Так ты уверяешь?.. Нынче?.. Ох, Анеточка, я столько раз пробовала! А приступить духу не хватает… Глупые мы… самые сильные женщины, а всё же глупые… Хорошо, я наберусь решимости… Я спрошу… Только ты близко будь… Если правда… Если он мне скажет так, прямо… Не знаю, перенесу ли! А надо же узнать… Покончить надо. Теперь такая пора трудная. Враги кругом. Людей нету… Сама чуть не фураж для солдат собирать должна… Тут – враги… На юге – война. На западе Пруссия кулаки сжимает. Того и гляди, из Польши придётся войска выводить… Царство шатается… Надо весь ум собрать, всю душу взбодрить… А тут сердце моё растерзано, думам мешает, лишает разума и памяти… Нельзя так. Правда, ждать нечего. Один конец. Мне моё царство десятка графов дороже… Хоть бы и любил меня, хоть бы и на время задурил, всё равно надо кончать. Без любви без всякой, ты права, лучше этого мальчика приблизить. Пусть место занимает… И спокойней буду. Двадцать семь лет честно послужила трону… И теперь надо обо всём забыть… Решу. Нынче… А ты своего ротмистра готовь. Чтобы не подумал этот зазнайка, что я жалеть о нём стану. Иди, зови мне Козлова. Чесаться, одеваться пора – к столу время… Выйду, похвалишь меня. Никто не заметит, что у государыни у всероссийской сердце может, как у простой слабой женщины, тосковать и кровью обливаться… Тебе спасибо, милая… Сумела мне доброе слово как надо сказать… Зови людей моих…
Быстрыми шагами направилась государыня в свою уборную.
Нарышкина со вздохом облегчения последовала за нею.
* * *
Объяснение произошло в тот же день, после обеда, и длилось около четырёх битых часов.
В семь часов граф Дмитриев-Мамонов, измученный, бледный, вышел из комнаты Екатерины, поднялся на второй этаж флигеля, который занимал во дворце, кинулся на диван в кабинете и долго так лежал, мрачный, безмолвный, не пуская к себе никого.
Екатерина с пылающим лицом и заплаканными глазами впустила к себе Нарышкину, и долго они толковали вдвоём.
О сцене сейчас же сделалось известно всюду во дворце, и хотя никто не знал никаких подробностей, но догадки, высказанные с разных сторон, были довольно близки к истине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
– Оставь, молчи… Пустое несёшь… И умён, и образован, не хуже Андрея Шувалова… И собой как хорош, не слепа ты, поди… Не люблю, когда лукавят. Роду прекрасного… От корня высокого, от Рюрика… Всем взял… И… что от тебя таить?.. Надоел бы он мне… будь и в сто раз лучше, так и спустила бы на воду, как икону старую… Как другим приводилось плыть… И «Орлу» моему… и светлейшему, другу неизменному… и прочим… А тут насупротив того. Вот, без всякой причины и у нас и в Европе толки идут: больна я смертельно… Рак меня грызёт, помираю-де совсем… Поневоле, кто не верил, верить станет, как узнают, что люди самые близкие прочь бегут… Что одна я… всеми брошенная…
– Да помилуй, душенька, chere Catherine, побойся Бога… У тебя под боком молодые люди режутся, стреляются от страстей своих к тебе… А ты говоришь…
– Что ещё там? Кто ещё? Всё твой вздор? Слыхала я.
– Не слушай, если неохота. Я этим не торгую. Знаешь: если и думаю, то о твоей только радости… Как бы кто о тебе не дерзнул чего такого помыслить… И сам, как увидит, что бросаешь ты его без дальних слов, «Кафтан» этот линялый…
– Молчи… Ты опять о ротмистре твоём… Об этом, с женским лицом… Глаза у него красивые, правда. Я заметила… И рот приятный… Даже знаешь, он мне чем-то Александра Димитрича покойного, ангела моего, напоминать стал… Веришь ли?
– Как не верить! Лучше ещё его. Сила какая, ежели бы ты знала… Что про него рассказывают!.. Повторять даже стыжусь. Большой шалун… по сердечной части. Ни в чём неутомим… А характер голубиный. Сын такой нежный… почтительный… Брат редкий. Сёстры у него… Он им матери лучше… Бриллиант, а не мужчина… и…
Нарышкина снова перешла на французскую речь:
– Нас уж так любит… умирает от страсти… Я не зря говорю… Даже на свою жизнь покушался. Едва удержали…
– Не верю…
– Ваша воля… А я бы не то что поверила… Сама бы такого подыскала молодчика… и зажила бы превесело. А «Кафтанчика» за дверь…
– Ах, вот как…
– Разумеется. Пусть женится на ком хочет после того. От тебя отставка ему, не тебе от него…
– Вот как: женится?! Наконец-то выговорила. Значит, правда, что он он жениться собирается? Все уж знают? Вот куда ты вела!..
– Да нет, так только…
– Знаю я тебя. Всегда вокруг да около… Прямо не скажешь. А ещё другом себя считаешь моим. Не верю я ни одному твоему слову… Теперь вижу, в чём дело. Помешал кому-то граф. И выдумали всю эту повесть… И мне иного подставляете. Полагали, я на свежую приманку так и накинусь, мальчика отличу… и от себя отгоню человека, который несколько лет подряд здесь прожил, ничем себя не запятнав… Всё я поняла… Не удастся вам ваша затея… Я вовремя спохватилась. Правда, есть между мной и графом полоса серая… Да не вовсе пропасть. Может, и нравится ему девчонка… Не беда… Побалует с ней и бросит. Меня не кинет. Я себя знаю… И ты меня знать должна… и все вы… Ступай, оставь меня…
Нарышкина с нескрываемым сожалением посмотрела на свою подругу, по-видимому нисколько не обидясь на упрёки и подозрения, брошенные ей в лицо страдающей женщиной.
Отвесив глубокий почтительный поклон, она направилась было к выходу. Но в этот момент Екатерина быстрым движением, на какое нельзя было считать способной эту пожилую, грузную женщину, кинулась за подругой и остановила её у самых дверей.
– Постой, погоди… Не сердись… Не уходи так… молча… Неужели же ты не видишь, как я страдаю?.. Не смейся надо мной… Сама не рада сердцу своему старому, глупому… А не слушает оно ни лет, ни разума… Только в нём и мука, и отрада моя… Со всем умею справиться, если нужда приходит… А вот с собой не могу… Теряю разум, как дитя малое становлюсь. Ты знаешь, ты добрая, ты любишь… Так не сердись. Останься. Помоги. Научи, что делать, как быть?..
И совсем по-женски, спрятав лицо на груди подруги, Екатерина залилась слезами.
– Ждать, одно осталось… Думаю, что недолго уж. Больше и сказать ничего не умею. Попробуй сама хорошенько спроси его… Вот, хоть нынче… После обеда, как останетесь вдвоём, и приступи к нему… Пора маску снимать…
– Маску?.. Так ты уверяешь?.. Нынче?.. Ох, Анеточка, я столько раз пробовала! А приступить духу не хватает… Глупые мы… самые сильные женщины, а всё же глупые… Хорошо, я наберусь решимости… Я спрошу… Только ты близко будь… Если правда… Если он мне скажет так, прямо… Не знаю, перенесу ли! А надо же узнать… Покончить надо. Теперь такая пора трудная. Враги кругом. Людей нету… Сама чуть не фураж для солдат собирать должна… Тут – враги… На юге – война. На западе Пруссия кулаки сжимает. Того и гляди, из Польши придётся войска выводить… Царство шатается… Надо весь ум собрать, всю душу взбодрить… А тут сердце моё растерзано, думам мешает, лишает разума и памяти… Нельзя так. Правда, ждать нечего. Один конец. Мне моё царство десятка графов дороже… Хоть бы и любил меня, хоть бы и на время задурил, всё равно надо кончать. Без любви без всякой, ты права, лучше этого мальчика приблизить. Пусть место занимает… И спокойней буду. Двадцать семь лет честно послужила трону… И теперь надо обо всём забыть… Решу. Нынче… А ты своего ротмистра готовь. Чтобы не подумал этот зазнайка, что я жалеть о нём стану. Иди, зови мне Козлова. Чесаться, одеваться пора – к столу время… Выйду, похвалишь меня. Никто не заметит, что у государыни у всероссийской сердце может, как у простой слабой женщины, тосковать и кровью обливаться… Тебе спасибо, милая… Сумела мне доброе слово как надо сказать… Зови людей моих…
Быстрыми шагами направилась государыня в свою уборную.
Нарышкина со вздохом облегчения последовала за нею.
* * *
Объяснение произошло в тот же день, после обеда, и длилось около четырёх битых часов.
В семь часов граф Дмитриев-Мамонов, измученный, бледный, вышел из комнаты Екатерины, поднялся на второй этаж флигеля, который занимал во дворце, кинулся на диван в кабинете и долго так лежал, мрачный, безмолвный, не пуская к себе никого.
Екатерина с пылающим лицом и заплаканными глазами впустила к себе Нарышкину, и долго они толковали вдвоём.
О сцене сейчас же сделалось известно всюду во дворце, и хотя никто не знал никаких подробностей, но догадки, высказанные с разных сторон, были довольно близки к истине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190