Их давным-давно Тедди пересняла специально для Ирины: мамочка и папа в вечерних туалетах – знаменитый «портрет», сделанный в 1935 году, и семейный групповой снимок, увековечивший его четвертый день рождения. На третьем фото были изображены мамочка, Тедди и он собственной персоной перед отелем «Плаза Атэн» в Париже в 1939 году. Хорошо была представлена его свадьба с Анастасией. Он взял в руки серебряную рамку с их фото, сделанным в день бракосочетания в Париже, стоял и смотрел восхищенным взором на жену, думая, как она красива в свадебном платье из кружев под летучей белой фатой и веночком из флёрдоранжа.
Он поставил рамку на место и повернулся навстречу Ирине, вошедшей с подносом и двумя стаканами горячего лимонного чая.
Она поставила поднос на кофейный столик перед диваном и, сев, сказала:
– Позавчера я получила довольно приятное письмо от Марго и Александра Деревенко. Они пригласили меня на последнюю неделю сентября к себе на Ривьеру.
– По-моему, следует поехать, пойдет вам на пользу, – посоветовал Максим, садясь на одно из кресел возле дивана.
– Да, я собираюсь принять приглашение. Они приятные люди, и я люблю бывать у них.
– Александр как раз сделал исключительно ценное приобретение – купил на аукционе еще один холст Дега. Я должен сказать, у него собирается впечатляющая коллекция живописи… – Максим осекся, протянул руку к стакану с чаем, поставленным перед ним Ириной, и отпил несколько глотков, после чего сел в кресле поглубже. О чем-то задумался, и в глазах мелькнуло беспокойство.
В этом несколько затянувшемся молчании Ирина пристально всматривалась в него.
– Ты опять думаешь о коллекции живописи Вестхейма? Я права, Максим? – тихо спросила она.
Он кивнул утвердительно:
– Думаю, вряд ли нам когда-нибудь станет известно, что произошло с картинами Ренуара и всеми остальными великими произведениями, собранными моей семьей.
– Боюсь, ты прав… они пропали, исчезли бесследно. Но, Максим, во время войны исчезло великое множество ценнейших полотен, принадлежавших многим людям. Некоторые были уничтожены во время воздушных налетов или конфискованы нацистами. Конечно, более подойдет слово украдены. Я так считаю.
Максим устремил на нее проницательный взгляд своих темных глаз:
– Никогда мне не понять, почему отец не уехал из Германии в начале тридцатых годов, когда уезжало так много евреев.
– Ты говоришь мне это каждый год с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать, и никогда у меня не было для тебя ни подходящего ответа, ни объяснения. Нет его и теперь, и не будет никогда.
– Он был умнейший человек, международный банкир, – тихо проговорил Максим. – И он имел представление обо всем. До конца жизни не смогу взять в толк, почему он тянул так долго, почему все откладывал, покуда не стало поздно.
– Не он один, Максим. Миллионы немецких евреев думали, что ничего с ними не случиться или не может случится, в особенности те, что были богаты или с положением. Слов нет, это был их трагичнейший просчет.
– Я знаю, да и вы говорили это много раз в прошлом. Но я никак не могу понять, как мой отец мог не придавать значения всем признакам…
– Твой отец был не единственный, кто просчитался. Миллионы совершили ту же ошибку. Если б они уехали из Германии, они избежали бы холокоста.
– Да, это мне понятно.
– Когда он решил уехать, вывезти всю семью, мы думали, что время еще есть, Курт и я, Рейнхард и Рената. Мы были вполне уверены, что сможем вас всех переправить в безопасное место при содействии адмирала Канариса и полковника Остера… но я же раньше тебе об этом рассказывала.
– Вы извините меня, что я всякий раз, бывая в Берлине, возвращаюсь к этой теме. По-видимому, просто не могу свыкнуться.
– Я понимаю. Здесь у тебя так много воспоминаний, и ты не можешь не думать о своих родителях. – Взор Ирины перескочил на фотографии на пианино, и она долго не сводила глаз с портрета Урсулы и Зигмунда, затем, слабо улыбнувшись, прошептала: – Ты очень похож на него. Он… – Ирина остановилась. Губы ее задрожали, и глаза наполнились слезами. Она поднесла руку к лицу и отвернулась.
– Тетя Ирина, что с вами? – встревожась, спросил Максим.
Ей не сразу удалось восстановить душевное равновесие. Наконец она снова повернулась к Максиму и заговорила очень тихо:
– Я любила его, ты знаешь. О, ради Бога, не пойми превратно, между нами никогда ничего не было, он не замечал никого, кроме твоей матери. И он ничего не знал о моих чувствах, я их скрывала очень тщательно. – Она помолчала, улыбка слабо теплилась на ее губах. – Мы были очень хорошими друзьями, так он меня и воспринимал – только как друга. Да я и была для него этаким своим парнем. А влюбилась я в него, когда впервые приехала в Берлин и познакомилась с Зиги и Урсулой. Я и ее тоже обожала, она была моя милая, моя дорогая подруга. – Ирина вздохнула и все еще влажными глазами посмотрела на Максима: – Твой отец был единственным любимым мужчиной в моей жизни.
Максим встал и пересел к ней на диван.
– О, тетя Ирина, тетя Ирина, – сказал он спокойно, беря ее руку в свою, глядя ей в глаза. – Почему вы никогда раньше не говорили мне об этом?
– Даже не знаю. Возможно, считала не вполне этичным. И потом все это было так давно…
– Что верно, то верно, – сказал он, держа ее за руку. – Теперь я понимаю, почему вы никогда не были замужем.
– Теперь понимаешь…
Он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе, преисполненный сочувствия к этой женщине.
После ухода Максима Ирина опять села на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза в надежде унять сердцебиение.
Каждый год приезжая в Берлин навестить ее, Максим говорил с ней об одном и том же, и каждый раз она отвечала ему одинаково. Ей всегда хотелось найти для него другие, новые ответы, но ничего из этого не выходило. Время не меняло ничего. И видит Бог, она жила с теми же самыми вопросами, и не было такого дня, чтобы она не думала о Зигмунде и Урсуле и об их трагической судьбе: Зиги самым страшным образом был казнен в Бухенвальде, Урсула забита до смерти в Равенсбрюке. Для нее было облегчением знать, что Тедди никогда не рассказывала Максиму правду о том, как умерла его мать. Ирина была благодарна ей за то, что та утаила от мальчика факты. Разве был тогда способен ребенок, а нынче мужчина выслушать этот душераздирающий рассказ и не лишиться рассудка, узнав обо всем?
Ее подруга из группы Сопротивления, Мария Ланген, бывшая в Равенсбрюке с Урсулой и Ренатой, достаточно много порассказала ей, когда ее освободили летом 1944 года. Порассказала такое, что было невыносимо тяжело выслушивать тогда или вспоминать нынче. Язык не поворачивался произносить это вслух. Но помнить она помнила – из головы это не выкинуть.
Мария рассказала ей о стене в Равенсбрюке – карательной стенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Он поставил рамку на место и повернулся навстречу Ирине, вошедшей с подносом и двумя стаканами горячего лимонного чая.
Она поставила поднос на кофейный столик перед диваном и, сев, сказала:
– Позавчера я получила довольно приятное письмо от Марго и Александра Деревенко. Они пригласили меня на последнюю неделю сентября к себе на Ривьеру.
– По-моему, следует поехать, пойдет вам на пользу, – посоветовал Максим, садясь на одно из кресел возле дивана.
– Да, я собираюсь принять приглашение. Они приятные люди, и я люблю бывать у них.
– Александр как раз сделал исключительно ценное приобретение – купил на аукционе еще один холст Дега. Я должен сказать, у него собирается впечатляющая коллекция живописи… – Максим осекся, протянул руку к стакану с чаем, поставленным перед ним Ириной, и отпил несколько глотков, после чего сел в кресле поглубже. О чем-то задумался, и в глазах мелькнуло беспокойство.
В этом несколько затянувшемся молчании Ирина пристально всматривалась в него.
– Ты опять думаешь о коллекции живописи Вестхейма? Я права, Максим? – тихо спросила она.
Он кивнул утвердительно:
– Думаю, вряд ли нам когда-нибудь станет известно, что произошло с картинами Ренуара и всеми остальными великими произведениями, собранными моей семьей.
– Боюсь, ты прав… они пропали, исчезли бесследно. Но, Максим, во время войны исчезло великое множество ценнейших полотен, принадлежавших многим людям. Некоторые были уничтожены во время воздушных налетов или конфискованы нацистами. Конечно, более подойдет слово украдены. Я так считаю.
Максим устремил на нее проницательный взгляд своих темных глаз:
– Никогда мне не понять, почему отец не уехал из Германии в начале тридцатых годов, когда уезжало так много евреев.
– Ты говоришь мне это каждый год с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать, и никогда у меня не было для тебя ни подходящего ответа, ни объяснения. Нет его и теперь, и не будет никогда.
– Он был умнейший человек, международный банкир, – тихо проговорил Максим. – И он имел представление обо всем. До конца жизни не смогу взять в толк, почему он тянул так долго, почему все откладывал, покуда не стало поздно.
– Не он один, Максим. Миллионы немецких евреев думали, что ничего с ними не случиться или не может случится, в особенности те, что были богаты или с положением. Слов нет, это был их трагичнейший просчет.
– Я знаю, да и вы говорили это много раз в прошлом. Но я никак не могу понять, как мой отец мог не придавать значения всем признакам…
– Твой отец был не единственный, кто просчитался. Миллионы совершили ту же ошибку. Если б они уехали из Германии, они избежали бы холокоста.
– Да, это мне понятно.
– Когда он решил уехать, вывезти всю семью, мы думали, что время еще есть, Курт и я, Рейнхард и Рената. Мы были вполне уверены, что сможем вас всех переправить в безопасное место при содействии адмирала Канариса и полковника Остера… но я же раньше тебе об этом рассказывала.
– Вы извините меня, что я всякий раз, бывая в Берлине, возвращаюсь к этой теме. По-видимому, просто не могу свыкнуться.
– Я понимаю. Здесь у тебя так много воспоминаний, и ты не можешь не думать о своих родителях. – Взор Ирины перескочил на фотографии на пианино, и она долго не сводила глаз с портрета Урсулы и Зигмунда, затем, слабо улыбнувшись, прошептала: – Ты очень похож на него. Он… – Ирина остановилась. Губы ее задрожали, и глаза наполнились слезами. Она поднесла руку к лицу и отвернулась.
– Тетя Ирина, что с вами? – встревожась, спросил Максим.
Ей не сразу удалось восстановить душевное равновесие. Наконец она снова повернулась к Максиму и заговорила очень тихо:
– Я любила его, ты знаешь. О, ради Бога, не пойми превратно, между нами никогда ничего не было, он не замечал никого, кроме твоей матери. И он ничего не знал о моих чувствах, я их скрывала очень тщательно. – Она помолчала, улыбка слабо теплилась на ее губах. – Мы были очень хорошими друзьями, так он меня и воспринимал – только как друга. Да я и была для него этаким своим парнем. А влюбилась я в него, когда впервые приехала в Берлин и познакомилась с Зиги и Урсулой. Я и ее тоже обожала, она была моя милая, моя дорогая подруга. – Ирина вздохнула и все еще влажными глазами посмотрела на Максима: – Твой отец был единственным любимым мужчиной в моей жизни.
Максим встал и пересел к ней на диван.
– О, тетя Ирина, тетя Ирина, – сказал он спокойно, беря ее руку в свою, глядя ей в глаза. – Почему вы никогда раньше не говорили мне об этом?
– Даже не знаю. Возможно, считала не вполне этичным. И потом все это было так давно…
– Что верно, то верно, – сказал он, держа ее за руку. – Теперь я понимаю, почему вы никогда не были замужем.
– Теперь понимаешь…
Он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе, преисполненный сочувствия к этой женщине.
После ухода Максима Ирина опять села на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза в надежде унять сердцебиение.
Каждый год приезжая в Берлин навестить ее, Максим говорил с ней об одном и том же, и каждый раз она отвечала ему одинаково. Ей всегда хотелось найти для него другие, новые ответы, но ничего из этого не выходило. Время не меняло ничего. И видит Бог, она жила с теми же самыми вопросами, и не было такого дня, чтобы она не думала о Зигмунде и Урсуле и об их трагической судьбе: Зиги самым страшным образом был казнен в Бухенвальде, Урсула забита до смерти в Равенсбрюке. Для нее было облегчением знать, что Тедди никогда не рассказывала Максиму правду о том, как умерла его мать. Ирина была благодарна ей за то, что та утаила от мальчика факты. Разве был тогда способен ребенок, а нынче мужчина выслушать этот душераздирающий рассказ и не лишиться рассудка, узнав обо всем?
Ее подруга из группы Сопротивления, Мария Ланген, бывшая в Равенсбрюке с Урсулой и Ренатой, достаточно много порассказала ей, когда ее освободили летом 1944 года. Порассказала такое, что было невыносимо тяжело выслушивать тогда или вспоминать нынче. Язык не поворачивался произносить это вслух. Но помнить она помнила – из головы это не выкинуть.
Мария рассказала ей о стене в Равенсбрюке – карательной стенке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148