Чума поразила эту страну. Дрожь пробежала по телу Маргарете, и она стала думать, где у этого безбожного народа Бог. Ну а что Он мог поделать? Зло было изобретением человека, не Бога.
– У бабы что-нибудь болит?
Вспугнутая в краткой задумчивости свирелью детского голоса, Маргарете глянула на малыша.
– Нет. Почему ты спрашиваешь меня об этом, голубчик?
– Ты стала какая-то смешная; будто хочешь заплакать.
– Да нет, голубчик, все хорошо, – заверила она внука с мимолетной улыбкой, вдруг заметив озабоченность в детских глазах. Она раскрыла свою вечернюю бисерную сумочку, достала из нее что-то завернутое в серебряную бумагу и дала ему. – На, Максим, это твои карманные деньги на пятницу.
– Спасибо, бабушка, большое спасибо.
Он развернул серебряную бумажку – глазки его вспыхнули от радости. Четыре марки. И его баба теперь всякий раз давала ему по четыре. В прошлом году он получал по три. В будущем она будет давать по пять. Она ему уже пообещала. По одной марке за каждый год его жизни со дня рождения. Он наклонился к ней, поцеловал в щеку и счастливо улыбнулся, опустил деньги в карман и побренчал ими, довольный их звоном.
Открылась дверь, Максим обернулся и увидел стоявшего в дверях отца. Он подлетел к нему со счастливым воплем:
– Папа! Папа!
Отец взял его под мышки, подбросил в воздух, поймал, расцеловал и, держа сынишку на руках, прошел на середину комнаты.
– Добрый вечер, мать, – сказал Зигмунд.
– Добрый вечер, Зиги, – отозвалась она на приветствие, устремив вверх на сына ясный взгляд таких же синих, как у него, глаз. Он был ее младший сын, третий по счету. Оба его старших брата погибли более двадцати лет назад в окопах на Сомме в мировую войну. Двух сыновей пожертвовала она Фатерланду.
Зигмунд посадил Максима на диван и подошел к матери, чтобы поцеловать ее перед тем, как устроиться рядом с сынишкой.
– Как я понял из слов Урсулы, – заговорил он, – Хеди сегодня вечером к нам не приедет, ей нездоровится. Надеюсь, ничего серьезного? – Его темная бровь приподнялась.
– Она немного простыла, Зиги, только и всего, – вздохнула фрау Вестхейм. – В последнее время у Хеди постоянно что-то не славу Богу. Я уверена, что девочка чувствовала бы себя лучше, живи она в более теплом климате.
– Мы бы все не прочь, – проворчал Зигмунд и продолжал: – Она стала неважно выглядеть с тех пор, как отказала Паулю.
– Да, это верно, – согласилась фрау Вестхейм и вперила отсутствующий взгляд в огонь камина.
Наблюдая за ней, Максим думал, отчего баба такая грустная? Он взглянул на отца, на своего замечательного, обожаемого папу, и улыбнулся ему.
Зигмунд посмотрел на сияющее личико и улыбнулся в ответ.
– Ты помнишь, – обратился он к сыну, – что я тебе сказал в прошлую пятницу вечером? Когда говорил тебе про принципы, которые, мне хотелось, чтобы у тебя были, когда ты вырастешь, станешь большим мальчиком, когда станешь мужчиной?
– Да, папа. Ты сказал, что настоящий мужчина никогда не говорит неправду.
– Правильно, Максим, но сейчас, боюсь, я вынужден внести коррективы в это правило.
– Ага. – Максим был удивлен. Он не был уверен, что понимает смысл слова «корректив», но ему не хотелось в этом признаться, и потому он промолчал.
– По-моему, тебе непонятно, что такое «коррективы», я прав? – предположил Зигмунд, словно прочитав мысли сына.
– Да.
Зигмунд ласково взял руку ребенка в свою.
– Так я и думал. Это означает поправку или замену. Я хочу исправить то, что сказал тебе на прошлой неделе, изменить мое мнение… Я считаю, что настоящему мужчине вполне прилично говорить неправду в том случае, если это вопрос жизни и смерти… если это спасет ему жизнь. Или жизни других людей, разумеется.
Максим кивнул.
– Ты меня понимаешь?
– Наверное, понимаю, папа.
– Очень хорошо, Максим. Ты умница, я это знаю, и ты быстро все запоминаешь. А теперь хочу сказать тебе кое-что еще: настоящий мужчина должен быть храбрым, честным и благородным, если ему суждено стать великой личностью. Я хочу, чтобы ты, подрастая, помнил об этом.
– Да, папа, я запомню.
– У твоих дядьев Генриха и Петера, – пустилась в воспоминания бабушка, – храбрости было… они были очень смелыми… в мировую войну они пошли сражаться за свою страну, и им не было страшно. Вот что такое храбрость.
– Мои мертвые дяди были смелыми, – повторил Максим, посерьезнев.
– Да, такими они были, твои мертвые дяди, – подтвердила бабушка. – И оба твои деда были честными людьми, потому что никогда не бывали жестокими или грубыми, несправедливыми или бессовестными…
– Ужин готов, зову всех, – объявила Урсула, появившись в дверях. – Марта ждет, готова подавать на стол.
– Сию минуту идем, дорогая моя, – отозвался Зигмунд, сразу же встав. – Теперь, Максим, беги к маме, и ступайте с нею в столовую. Мы идем вслед за вами. – Он снял мальчика с дивана и поставил на пол, затем сунул руку в карман и достал листок бумаги. – Вот, держи Максим. Я написал для тебя новые слова и приписал их значения.
Максим взял листок и положил в карман. На протяжении последних недель он хранил все бумажки, которые давал ему отец.
– Спасибо, папа. Я буду помнить.
Зигмунд смотрел на мальчика, восхищенный его красотой и сообразительностью. По уму и развитию сын действительно был незаурядным для своего возраста ребенком. Он погладил малыша по светлой головке, затем помог матери подняться со стула и не спеша направился с ней к выходу.
Максим подбежал к стоявшей в дверях Урсуле. Она взяла сынишку за руку, они вместе прошли по мраморному холлу и направились в столовую.
– О чем, детка, тебе сегодня рассказывал папа?
– Он сказал, что, когда я вырасту, я должен быть храбрым, честным и благородным.
На что Урсула вполголоса сказала:
– В таком случае, ты будешь в точности таким, как твой папа.
Максим крепко зажмурил глаза и слушал, как мама благословляла свечи Субботы.
– Барух ата Адонай, – медленно начала она своим ясным и четким голосом, который ему всегда так нравилось слушать, в особенности когда она говорила по-еврейски. Слова у нее звучали, как музыка.
– Ами-инь, – пропел он, присоединяясь к остальным, когда она закончила чтение. И только тогда открыл глаза.
Все чинно сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью, с серебряным канделябром и хрустальными рюмками, искрившимися в трепетном свете свечей. Во главе стола сидел папа, напротив в другом конце стола – мама, а они с Теодорой сели напротив бабушки.
Теперь была очередь отца исполнить ритуал.
Он благословил красное вино в серебряной чашечке и прочел по-еврейски киддиш, затем произнес шепотом другие благословения, на сей раз над халой, двумя ломтями витого хлеба в серебряной корзинке под вышитой льняной салфеткой.
Когда с благословением было покончено, его отец поднял салфетку, провел церемонию преломления хлеба и передал его по кругу сидевшим за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
– У бабы что-нибудь болит?
Вспугнутая в краткой задумчивости свирелью детского голоса, Маргарете глянула на малыша.
– Нет. Почему ты спрашиваешь меня об этом, голубчик?
– Ты стала какая-то смешная; будто хочешь заплакать.
– Да нет, голубчик, все хорошо, – заверила она внука с мимолетной улыбкой, вдруг заметив озабоченность в детских глазах. Она раскрыла свою вечернюю бисерную сумочку, достала из нее что-то завернутое в серебряную бумагу и дала ему. – На, Максим, это твои карманные деньги на пятницу.
– Спасибо, бабушка, большое спасибо.
Он развернул серебряную бумажку – глазки его вспыхнули от радости. Четыре марки. И его баба теперь всякий раз давала ему по четыре. В прошлом году он получал по три. В будущем она будет давать по пять. Она ему уже пообещала. По одной марке за каждый год его жизни со дня рождения. Он наклонился к ней, поцеловал в щеку и счастливо улыбнулся, опустил деньги в карман и побренчал ими, довольный их звоном.
Открылась дверь, Максим обернулся и увидел стоявшего в дверях отца. Он подлетел к нему со счастливым воплем:
– Папа! Папа!
Отец взял его под мышки, подбросил в воздух, поймал, расцеловал и, держа сынишку на руках, прошел на середину комнаты.
– Добрый вечер, мать, – сказал Зигмунд.
– Добрый вечер, Зиги, – отозвалась она на приветствие, устремив вверх на сына ясный взгляд таких же синих, как у него, глаз. Он был ее младший сын, третий по счету. Оба его старших брата погибли более двадцати лет назад в окопах на Сомме в мировую войну. Двух сыновей пожертвовала она Фатерланду.
Зигмунд посадил Максима на диван и подошел к матери, чтобы поцеловать ее перед тем, как устроиться рядом с сынишкой.
– Как я понял из слов Урсулы, – заговорил он, – Хеди сегодня вечером к нам не приедет, ей нездоровится. Надеюсь, ничего серьезного? – Его темная бровь приподнялась.
– Она немного простыла, Зиги, только и всего, – вздохнула фрау Вестхейм. – В последнее время у Хеди постоянно что-то не славу Богу. Я уверена, что девочка чувствовала бы себя лучше, живи она в более теплом климате.
– Мы бы все не прочь, – проворчал Зигмунд и продолжал: – Она стала неважно выглядеть с тех пор, как отказала Паулю.
– Да, это верно, – согласилась фрау Вестхейм и вперила отсутствующий взгляд в огонь камина.
Наблюдая за ней, Максим думал, отчего баба такая грустная? Он взглянул на отца, на своего замечательного, обожаемого папу, и улыбнулся ему.
Зигмунд посмотрел на сияющее личико и улыбнулся в ответ.
– Ты помнишь, – обратился он к сыну, – что я тебе сказал в прошлую пятницу вечером? Когда говорил тебе про принципы, которые, мне хотелось, чтобы у тебя были, когда ты вырастешь, станешь большим мальчиком, когда станешь мужчиной?
– Да, папа. Ты сказал, что настоящий мужчина никогда не говорит неправду.
– Правильно, Максим, но сейчас, боюсь, я вынужден внести коррективы в это правило.
– Ага. – Максим был удивлен. Он не был уверен, что понимает смысл слова «корректив», но ему не хотелось в этом признаться, и потому он промолчал.
– По-моему, тебе непонятно, что такое «коррективы», я прав? – предположил Зигмунд, словно прочитав мысли сына.
– Да.
Зигмунд ласково взял руку ребенка в свою.
– Так я и думал. Это означает поправку или замену. Я хочу исправить то, что сказал тебе на прошлой неделе, изменить мое мнение… Я считаю, что настоящему мужчине вполне прилично говорить неправду в том случае, если это вопрос жизни и смерти… если это спасет ему жизнь. Или жизни других людей, разумеется.
Максим кивнул.
– Ты меня понимаешь?
– Наверное, понимаю, папа.
– Очень хорошо, Максим. Ты умница, я это знаю, и ты быстро все запоминаешь. А теперь хочу сказать тебе кое-что еще: настоящий мужчина должен быть храбрым, честным и благородным, если ему суждено стать великой личностью. Я хочу, чтобы ты, подрастая, помнил об этом.
– Да, папа, я запомню.
– У твоих дядьев Генриха и Петера, – пустилась в воспоминания бабушка, – храбрости было… они были очень смелыми… в мировую войну они пошли сражаться за свою страну, и им не было страшно. Вот что такое храбрость.
– Мои мертвые дяди были смелыми, – повторил Максим, посерьезнев.
– Да, такими они были, твои мертвые дяди, – подтвердила бабушка. – И оба твои деда были честными людьми, потому что никогда не бывали жестокими или грубыми, несправедливыми или бессовестными…
– Ужин готов, зову всех, – объявила Урсула, появившись в дверях. – Марта ждет, готова подавать на стол.
– Сию минуту идем, дорогая моя, – отозвался Зигмунд, сразу же встав. – Теперь, Максим, беги к маме, и ступайте с нею в столовую. Мы идем вслед за вами. – Он снял мальчика с дивана и поставил на пол, затем сунул руку в карман и достал листок бумаги. – Вот, держи Максим. Я написал для тебя новые слова и приписал их значения.
Максим взял листок и положил в карман. На протяжении последних недель он хранил все бумажки, которые давал ему отец.
– Спасибо, папа. Я буду помнить.
Зигмунд смотрел на мальчика, восхищенный его красотой и сообразительностью. По уму и развитию сын действительно был незаурядным для своего возраста ребенком. Он погладил малыша по светлой головке, затем помог матери подняться со стула и не спеша направился с ней к выходу.
Максим подбежал к стоявшей в дверях Урсуле. Она взяла сынишку за руку, они вместе прошли по мраморному холлу и направились в столовую.
– О чем, детка, тебе сегодня рассказывал папа?
– Он сказал, что, когда я вырасту, я должен быть храбрым, честным и благородным.
На что Урсула вполголоса сказала:
– В таком случае, ты будешь в точности таким, как твой папа.
Максим крепко зажмурил глаза и слушал, как мама благословляла свечи Субботы.
– Барух ата Адонай, – медленно начала она своим ясным и четким голосом, который ему всегда так нравилось слушать, в особенности когда она говорила по-еврейски. Слова у нее звучали, как музыка.
– Ами-инь, – пропел он, присоединяясь к остальным, когда она закончила чтение. И только тогда открыл глаза.
Все чинно сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью, с серебряным канделябром и хрустальными рюмками, искрившимися в трепетном свете свечей. Во главе стола сидел папа, напротив в другом конце стола – мама, а они с Теодорой сели напротив бабушки.
Теперь была очередь отца исполнить ритуал.
Он благословил красное вино в серебряной чашечке и прочел по-еврейски киддиш, затем произнес шепотом другие благословения, на сей раз над халой, двумя ломтями витого хлеба в серебряной корзинке под вышитой льняной салфеткой.
Когда с благословением было покончено, его отец поднял салфетку, провел церемонию преломления хлеба и передал его по кругу сидевшим за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148