Ей вдруг стало как-то зябко, и она плотней закуталась в бархатную пелерину.
Перед ее мысленным взором предстал этот парк в начале лета, когда дух захватывало от его красоты – плавные перепады уровней обширных лужаек, густые плакучие ивы, сочная зелень лип и конских каштанов, клумбы по сторонам дорожек, усеянные цветами всевозможных оттенков, цветущие кустарники и ее любимая сирень, ронявшая в мае плотные мясистые соцветия, розовые, белые, фиолетовые, наполнявшие воздух тончайшим благоуханием.
Устроенный по типу регулярных английских парков, созданный по частям, со множеством искусственных прудов и ручьев, Тиргартен был величественным и умиротворяющим и являлся неизменным объектом ее счастливых воспоминаний. Здесь она каталась верхом в детстве и в юности, да и теперь в хорошую погоду тоже не упускала случая поупражняться в верховой езде. Она любила бродить по вьющимся в прохладной тени деревьев тропинкам. Прежде они гуляли тут с Зигмундом; нынче она приходила сюда с Максимом и его няней. Ей случалось бродить в этом зеленом оазисе одной, когда хотелось побыть наедине со своими мыслями. Для нее Тиргартен по-прежнему оставался заповедным местом, где царили покой и безмятежность, тихим спасительным островком в нынешней сумасшедшей жизни Берлина. И красота, и естественная простота природы успокаивали ее, действовали, словно целительный бальзам, на ее смятенную душу.
Когда Зигмунд заговорил о своей матери, она нашла глазами его лицо в сумраке автомобиля и ласково положила руку ему на плечо, понимая, как он волнуется за мать. Они говорили о фрау Вестхейм-старшей, здоровье которой заметно пошатнулось два года тому назад, после смерти супруга, о его сестрах Хеди и Зигрид и об их взаимоотношениях с матерью. Затем они немногословно обсудили события дня и примолкли, погрузившись каждый в свои раздумья.
Урсула, не просто обожавшая Зигмунда, но относившаяся к его мнению с глубоким уважением, жаждала поверить в правоту его рассуждений по поводу режима наци. Но то, что говорили ее ум и женская интуиция, шло вразрез с его заверениями. Они подсказывали ей нечто совершенно иное, порождавшее тревогу. В глубине души она предчувствовала, что грядет что-то катастрофически ужасное, хотя она ни за что не смогла бы сказать, что это будет и какую оно примет форму. Она опять ушла в себя, застыв с прямой спиной в углу сиденья. Не это ли страшное предчувствие вызвало ее тревоги? Она физически ощутила, как ее всю заливает отчаяние и кровь стынет в жилах.
У Зигмунда тоже было неспокойно на душе. Конечно же, в Берлине он вполне обоснованно чувствовал себя в безопасности, несмотря на общую атмосферу времени: антиеврейские акции хотя и предпринимались уже, но семейство Вестхеймов пока не трогали, так же как ряд других богатых и известных еврейских домов, игравших важную и полезную роль в государстве. Нигде и никто пальцем не тронул имущество Вестхеймов, банк не прикрыли. И не заставляли принимать партнеров-арийцев, к чему вынудили уже кое-кого из еврейских деловых людей. И тем не менее недавно в нем зашевелилось подозрение, что ситуация чревата переменами для каждого еврея, живущего в Третьем рейхе.
Всего несколько минут назад он успокаивал жену, говорил ей что-то ободряющее, чтобы хоть в какой-то мере унять ее подспудную тревогу и страх. Но сам он должен быть готов встретиться в скором времени с вполне вероятной угрозой для их семьи. Игнорировать такие опасения было бы чистейшим безрассудством. Пожалуй, надежней всего уехать из Берлина, вообще из Германии, что, кстати, многие уже сделали. Он – богатый человек. Ему, собственно говоря, вполне по средствам обеспечить выход из опасного положения, купить выездные визы и паспорта. Однако ему понадобится помощь тех, кто смог бы свести его с людьми, ведающими необходимыми документами. Он прекрасно знал, что и коррупция широко распространена в Третьем рейхе; вопрос был лишь в том, к кому пойти, дабы заполучить то, что ему требуется. У него были друзья, которые, по всей вероятности, смогли бы вывести его на нужных чиновников и помочь избежать предстоящих мытарств на этом пути. Но не струсят ли они? Кому он мог довериться? Он перебрал в памяти несколько имен, поразмышлял над кандидатурами.
Карл тем временем промахнул Хофъегераллее, объехал площадь Гроссер Штерн с Зигесойле – крылатым обелиском Победы, возвышавшимся в центре, и двинул по направлению к Бранденбургским воротам.
Когда они проезжали под Триумфальной аркой, Урсула смотрела вперед на Унтер-ден-Линден. Наци обезобразили эту широкую, величественную улицу, этот знаменитейший берлинский бульвар, возведя по сторонам ряды колонн. Каждую их них венчал гигантский нацистский орел, и в ярком уличном освещении они угрожающе парили на фоне темневшего вечернего неба. Типичная нацистская театральность, подумала Урсула, с отвращением глядя на это зрелище. В ее представлении эта колоннада символизировала разросшееся до неба древо зла и тирании, которое являл собой Третий рейх. Она опустила взгляд.
Теперь они ехали по Паризерплац. Ее родители владели одним из домов, стоявших на этой красивой площади, там она росла, из этого дома вышла замуж за Зигмунда. Там же в 1935 году умерла ее мать, а затем и отец, скончавшийся только в прошлом году. Площадь, имевшая такое значение в ее жизни, напомнила о временах минувших и о столь любимом ею Берлине, который трагически и навсегда исчез.
Она тяжко вздохнула и постаралась стряхнуть с себя чувство унылой безысходности. Карл свернул направо и повез их по Вильгельмштрассе, где в доме № 70 находилось посольство Великобритании. Они подъезжали к месту назначения. Урсула приняла нужное выражение лица, пришпилила к губам улыбку. Что делать – научилась, и, когда надо было, – вполне могла это.
Их машина встала в хвост длинной вереницы других. Часть их принадлежала официальным лицам, министерствам, другие были из дипломатического корпуса и несли на крыле жесткий флажок; она узнала цвета Италии, Америки и Испании.
Урсула сама вышла из автомобиля и, пока Зигмунд обходил машину, выйдя со своей стороны, окинула взглядом Вильгельмштрассе. Всего в нескольких шагах находилась Рейхсканцелярия, где сидел Гитлер со своими злодейскими помощниками, и Урсула не могла сдержать воображение, пытаясь представить, какие именно дьявольские замыслы рождаются в эту минуту в их преступных мозгах. От этих мыслей душа ее съежилась и дрожь проняла тело.
Но Зигмунд уже был рядом, улыбался ей, и она – слегка вымученно – улыбнулась ему в ответ. Если он и заметил ее вялую реакцию, то, во всяком случае, не подал виду, а просто взял ее под руку и повел вперед к гигантским дверям, над которыми полоскался на холодном ветру «Юнион Джек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Перед ее мысленным взором предстал этот парк в начале лета, когда дух захватывало от его красоты – плавные перепады уровней обширных лужаек, густые плакучие ивы, сочная зелень лип и конских каштанов, клумбы по сторонам дорожек, усеянные цветами всевозможных оттенков, цветущие кустарники и ее любимая сирень, ронявшая в мае плотные мясистые соцветия, розовые, белые, фиолетовые, наполнявшие воздух тончайшим благоуханием.
Устроенный по типу регулярных английских парков, созданный по частям, со множеством искусственных прудов и ручьев, Тиргартен был величественным и умиротворяющим и являлся неизменным объектом ее счастливых воспоминаний. Здесь она каталась верхом в детстве и в юности, да и теперь в хорошую погоду тоже не упускала случая поупражняться в верховой езде. Она любила бродить по вьющимся в прохладной тени деревьев тропинкам. Прежде они гуляли тут с Зигмундом; нынче она приходила сюда с Максимом и его няней. Ей случалось бродить в этом зеленом оазисе одной, когда хотелось побыть наедине со своими мыслями. Для нее Тиргартен по-прежнему оставался заповедным местом, где царили покой и безмятежность, тихим спасительным островком в нынешней сумасшедшей жизни Берлина. И красота, и естественная простота природы успокаивали ее, действовали, словно целительный бальзам, на ее смятенную душу.
Когда Зигмунд заговорил о своей матери, она нашла глазами его лицо в сумраке автомобиля и ласково положила руку ему на плечо, понимая, как он волнуется за мать. Они говорили о фрау Вестхейм-старшей, здоровье которой заметно пошатнулось два года тому назад, после смерти супруга, о его сестрах Хеди и Зигрид и об их взаимоотношениях с матерью. Затем они немногословно обсудили события дня и примолкли, погрузившись каждый в свои раздумья.
Урсула, не просто обожавшая Зигмунда, но относившаяся к его мнению с глубоким уважением, жаждала поверить в правоту его рассуждений по поводу режима наци. Но то, что говорили ее ум и женская интуиция, шло вразрез с его заверениями. Они подсказывали ей нечто совершенно иное, порождавшее тревогу. В глубине души она предчувствовала, что грядет что-то катастрофически ужасное, хотя она ни за что не смогла бы сказать, что это будет и какую оно примет форму. Она опять ушла в себя, застыв с прямой спиной в углу сиденья. Не это ли страшное предчувствие вызвало ее тревоги? Она физически ощутила, как ее всю заливает отчаяние и кровь стынет в жилах.
У Зигмунда тоже было неспокойно на душе. Конечно же, в Берлине он вполне обоснованно чувствовал себя в безопасности, несмотря на общую атмосферу времени: антиеврейские акции хотя и предпринимались уже, но семейство Вестхеймов пока не трогали, так же как ряд других богатых и известных еврейских домов, игравших важную и полезную роль в государстве. Нигде и никто пальцем не тронул имущество Вестхеймов, банк не прикрыли. И не заставляли принимать партнеров-арийцев, к чему вынудили уже кое-кого из еврейских деловых людей. И тем не менее недавно в нем зашевелилось подозрение, что ситуация чревата переменами для каждого еврея, живущего в Третьем рейхе.
Всего несколько минут назад он успокаивал жену, говорил ей что-то ободряющее, чтобы хоть в какой-то мере унять ее подспудную тревогу и страх. Но сам он должен быть готов встретиться в скором времени с вполне вероятной угрозой для их семьи. Игнорировать такие опасения было бы чистейшим безрассудством. Пожалуй, надежней всего уехать из Берлина, вообще из Германии, что, кстати, многие уже сделали. Он – богатый человек. Ему, собственно говоря, вполне по средствам обеспечить выход из опасного положения, купить выездные визы и паспорта. Однако ему понадобится помощь тех, кто смог бы свести его с людьми, ведающими необходимыми документами. Он прекрасно знал, что и коррупция широко распространена в Третьем рейхе; вопрос был лишь в том, к кому пойти, дабы заполучить то, что ему требуется. У него были друзья, которые, по всей вероятности, смогли бы вывести его на нужных чиновников и помочь избежать предстоящих мытарств на этом пути. Но не струсят ли они? Кому он мог довериться? Он перебрал в памяти несколько имен, поразмышлял над кандидатурами.
Карл тем временем промахнул Хофъегераллее, объехал площадь Гроссер Штерн с Зигесойле – крылатым обелиском Победы, возвышавшимся в центре, и двинул по направлению к Бранденбургским воротам.
Когда они проезжали под Триумфальной аркой, Урсула смотрела вперед на Унтер-ден-Линден. Наци обезобразили эту широкую, величественную улицу, этот знаменитейший берлинский бульвар, возведя по сторонам ряды колонн. Каждую их них венчал гигантский нацистский орел, и в ярком уличном освещении они угрожающе парили на фоне темневшего вечернего неба. Типичная нацистская театральность, подумала Урсула, с отвращением глядя на это зрелище. В ее представлении эта колоннада символизировала разросшееся до неба древо зла и тирании, которое являл собой Третий рейх. Она опустила взгляд.
Теперь они ехали по Паризерплац. Ее родители владели одним из домов, стоявших на этой красивой площади, там она росла, из этого дома вышла замуж за Зигмунда. Там же в 1935 году умерла ее мать, а затем и отец, скончавшийся только в прошлом году. Площадь, имевшая такое значение в ее жизни, напомнила о временах минувших и о столь любимом ею Берлине, который трагически и навсегда исчез.
Она тяжко вздохнула и постаралась стряхнуть с себя чувство унылой безысходности. Карл свернул направо и повез их по Вильгельмштрассе, где в доме № 70 находилось посольство Великобритании. Они подъезжали к месту назначения. Урсула приняла нужное выражение лица, пришпилила к губам улыбку. Что делать – научилась, и, когда надо было, – вполне могла это.
Их машина встала в хвост длинной вереницы других. Часть их принадлежала официальным лицам, министерствам, другие были из дипломатического корпуса и несли на крыле жесткий флажок; она узнала цвета Италии, Америки и Испании.
Урсула сама вышла из автомобиля и, пока Зигмунд обходил машину, выйдя со своей стороны, окинула взглядом Вильгельмштрассе. Всего в нескольких шагах находилась Рейхсканцелярия, где сидел Гитлер со своими злодейскими помощниками, и Урсула не могла сдержать воображение, пытаясь представить, какие именно дьявольские замыслы рождаются в эту минуту в их преступных мозгах. От этих мыслей душа ее съежилась и дрожь проняла тело.
Но Зигмунд уже был рядом, улыбался ей, и она – слегка вымученно – улыбнулась ему в ответ. Если он и заметил ее вялую реакцию, то, во всяком случае, не подал виду, а просто взял ее под руку и повел вперед к гигантским дверям, над которыми полоскался на холодном ветру «Юнион Джек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148