— Не тебе меня учить, я секретарь укомола. Это я рекомендовал тебя в секретари волкомола! И вообще, брось этот тон…
— Ты орешь потому, что не прав.
— Быстров — мой учитель, — решительно заявил Слава.
— Оно и видно, раз ты собираешься действовать во вред партии. Я для того и приехал, чтобы тебя остановить. Прошу тебя, не ходи на похороны, мы все сделали, чтобы в похоронах не участвовать.
— Что?!
— Пусть хоронит жена или какая родня, но комсомольцы и коммунисты должны воздержаться.
— Поп отказал в погребении, коммунисты тоже отказывают, кому ж его хоронить — кулакам?
Сосняков усмехнулся:
— Ну, кулаки его собакам скормили бы…
— Признаешь?
— Ты же партийный работник, а он критиковал партию. Что скажут люди, если увидят тебя? Все, значит, прощено?
— Так, если хочешь знать, мне Шабунин разрешил поехать, даже свою лошадь дал…
У Соснякова задергалась под глазом жилка, теперь уже он начал злиться.
— Никогда не поверю, чтобы руководитель уездной партийной организации разрешил тебе хоронить врага партии.
— Иди к черту, — сказал Слава.
— Ты за это ответишь, — сказал Сосняков. — Ты вообще не можешь быть примером для молодежи.
Слава встал.
— Ты куда?
— К Быстровым.
— Смотри…
Но Слава уже не слышал, что говорил Сосняков.
В коридоре стояла тишина, из-за дверей слышалось приглушенное гудение, шли уроки, здесь никому не было дела до похорон Быстрова.
Перед избой Быстрова стояли розвальни, старухи переминались у крыльца.
Дверь в избу распахнута, трое мужичков приколачивают крышку гроба, сама Быстрова в полушубке и в шерстяном платке, как и накануне, стоит у печки, детей нигде не видно.
Мужички поднатужились, подняли гроб, вынесли, поставили на розвальни.
— Трогай, — сказал один из них.
Старухи закрестились…
«Да что же это такое? — подумал Слава. — Он всей волостью верховодил, на волостных съездах был главным оратором, скольким людям помог разобраться в происходившем, да и просто жить помогал, и — никого, никто не пришел, прав, оказывается, Сосняков, сделали все, чтобы никто не пришел отдать Быстрову последний долг».
Сани медленно скользили по снежному насту, один из мужичков держал в руках вожжи, другие два шли рядом, поодаль тащились старухи, да за санями шли Быстрова и Ознобишин.
«Как же пустынно вокруг и одиноко, — думал Слава. — Неужели никому уже нет дела до Степана Кузьмича?»
Пустая дорога, молчаливые избы, холодное небо…
Он оглянулся. Нет, шагах в пятидесяти позади шло еще несколько человек. Шел Жильцов, Павел Тихонович, председатель сельсовета, и Василий Созонтович Жильцов, первый богач в Корсунском, и Дегтярев Тихон Андреевич, еще несколько человек, всех Слава не знает или не помнит, двое парней в теплых суконных пиджаках, и еще кто-то в городском полупальто, отороченном мехом, лицо его как будто знакомо, Слава видел его, но не может припомнить где.
Он еще раз оглянулся. Да ведь это же самые зажиточные хозяева во всем Корсунском… Славе стало даже не по себе. Что им нужно? Кулаки провожают Быстрова в последний путь!
Так и двигалась эта процессия — сани с гробом, три мужичка, соседи Быстровых, за санями жена покойного и Слава, подальше старухи и еще дальше те, кто всегда трепетал перед Быстровым при его жизни, у кого он проводил обыски и безжалостно отбирал найденное зерно.
Спустились в лощину, миновали церковь…
Кладбище все в снегу, снег на воротах, на изгороди, на крестах. Протоптана лишь одна дорожка, должно быть, все те же трое мужичков протоптали, когда накануне ходили копать могилу. Лошадь остановилась. Гроб сняли, понесли.
Последнее прибежище Степана Кузьмича Быстрова. Ни пола с молитвой, ни стрелка с ружьем для салюта. Мужички покряхтели, один чуть не оступился, и принялись опускать гроб. Не до речей, здесь последнее «прости» не перед кем сказать.
Быстрова отступила от Славы на шаг, а один из мужичков, наоборот, приблизился к Славе.
— Кидайте, — просипел он и сунул Славе в руку лопату.
Слава склонил голову, поднял лопату, земля смерзлась, не слушалась, все же он поддел, комья земли стукнулись о крышку гроба, и мужички следом принялись быстро забрасывать могилу…
Быстрова, Слава, старухи идут обратно, у ворот стоят Жильцовы и их дружки, и среди них тот, в полупальто с меховым воротником, которого Слава где-то все-таки видел. Они точно не замечают ни женщин, ни Ознобишина, смотрят в сторону новой могилы и вздыхают… Соболезнуют?… Вот тебе и «скормили бы его собакам».
Все так просто и буднично, что Славе очевидна несостоятельность слухов и подозрений, о которых говорили и Егорыч, и Вера Васильевна.
Надо бы как-то утешить Быстрову, но у Славы нет нужных слов.
Он доходит с ней до ее избы.
— Прощайте, — говорит Слава. — Если что понадобится ребятам…
— Может, зайдете? — приглашает Быстрова. — Помянем Степана Кузьмича…
«Недоставало только, чтобы я поминал Степана Кузьмича со всем этим кулачьем», — думает Слава.
Обращается к Павлу Тихоновичу Жильцову:
— Лошадь моя у вас, Павел Тихонович?
— У нас, у нас, — подтверждает тот. — Да куда вы спешите?
— Не могу, — отказывается Слава. — Прикажите запрячь.
— Мигом. — Жильцов кивает одному из парней. — А то остались бы?
Парень чуть не бегом покидает компанию. Слава подает руку Быстровой и Жильцову и уходит вслед за парнем.
Тот выводит из конюшни Урагана, запрягает в ползунки, протягивает гостю вожжи, Слава забирается под полость, с места пускает коня рысью и летит по распахнутой ему навстречу солнечной зимней дороге.
37
Славе хочется изгнать из памяти эти жалкие похороны, Быстров достоин лучших похорон, но забыть их ему не удастся никогда.
На околице какой-то прохожий вышел на дорогу. Не натяни Слава вожжи, Ураган подмял бы его.
Мужчина в меховом полупальто, имя которого Слава тщетно пытался вспомнить на кладбище!
— Вы в своем уме?! — сердито крикнул Слава, останавливая коня.
— А что, испугались? — задорно спросил незнакомец, улыбаясь Ознобишину. — Тоже ушел с поминок, жду вас, подвезете до Черногрязки?
Слава подвинулся.
— Садитесь…
— Не узнаете? — все так же весело спросил незнакомец.
— Нет.
— Я сразу заприметил, что не узнаете. Выжлецов я, мельник из Козловки. Помните, приезжали ко мне с Быстровым… Оружие отбирать.
Господи… Да как же он мог забыть эти рыжие усики и бегающие голубые глазки?… Выжлецов! Он, правда, подобрел, лицо лоснится, глазки заплыли жирком, но все такой же вертлявенький, и Слава не понимает, почему на кладбище он казался и выше, и осанистее.
— Забыл, — признался Слава. — Ведь это когда было? Года три уже…
— А я не забыл, — весело продолжал Выжлецов. — Никогда ничего не забываю. И как чай вы у меня пили, и как пулемет встребовали…
Славе стало не по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204