— Что вы знаете о Василии Кирилловиче Тредиаковском?
Никто ничего не знает, кроме Славушки:
— Незадачливый одописец!
Иван Фомич щурится:
— А вы знаете, что Василию Кирилловичу Тредиаковскому русская литература обязана современным стихосложением, неизвестно, как бы еще писал Пушкин, не будь Тредиаковского, гении не рождаются на голом месте…
Он стремительно уходит и через минуту возвращается, в руке толстая-претолстая книжечка в матерчатом коричневом переплете, едва ли не из той самой библиотеки, что растащена успенскими мужиками при покупке озеровского имения.
— Придворных дам во времена Анны Иоанновны наказывали тем, что заставляли заучивать по десять строк «Телемахиды». Слушайте!
— "Мраком сомнений задержан…" — Листает. — «Тьма стелется по океану…» — Листает. — «Смерть из рядов в ряды металась…»
Он читает стихи так, точно произносит речь на митинге:
Горе! Чему цари бывают подвержены часто?
Часто Мудрейший в них уловляется в сети не чая:
Люди пронырны, корысть и любящи их окружают;
Добрый все отстают от них, отлучаясь особно,
Тем, что они не умеют ласкать и казаться услужны:
Добрый ждут, пока не взыщутся и призовутся,
А Государи почти не способны снискивать оных.
Злыи ж, сему напротив, суть смелы, обманчивы, дерзки,
Скоры вкрасться, во всем угождать, притворяться искусны,
Сделать готовы все, что противно Совести, Чести,
Только б Страсти им удоволить в Самодержавном.
О! злополучен царь, что толь открыт Злых коварствам:
Он погиб, когда Ласкательств не отревает,
И не любит всех вещающих Истину смело.
— Настоящая гражданская поэзия, не хуже, чем у Некрасова, — годятся эти стихи для нас?
Деникин еще не добит, из Крыма наступает Врангель, один за другим коммунисты уходят на фронт, дезертирам не будет пощады, вечная проблема — хлеб, поддержать рабочий класс и сохранить семена, живем не одним днем, в волости не одна школа…
У Никитина одна школа, а у волкомола Двадцать, обо всех надо позаботиться. Степан Кузьмич покрикивает уже на товарища Ознобишина, когда где-то не хватает дров или учебников, его меньше интересует «Трутень» Новикова, чем трутни, ворующие керосин, предназначенный для школьных занятий.
Советская власть как-то странно восстанавливалась в волости. Будто ничего не произошло, все как было: те же вывески, те же работники, но за три месяца безвременья люди стали понятнее: один все уберег, а другой всему поперек!
Не успели работники исполкома рассесться на своих стульях, как Быстров разослал предписание провести в честь второй годовщины Октябрьской революции митинги в Успенском, Корсунском и Критове, ораторы будут присланы, явка обязательна, в случае ненастной погоды перенести собрания в школы, а Успенское предложено обеспечить еще спектаклем, для чего срочно приглашен Андриевский.
Он появился незамедлительно, точно за ним помчался не Тишка Лагутин, который вместе со своим мерином дежурил в тот день при властях в качестве вестового, а будто вызвали его по телефону, хотя в ту пору телефонная связь не снилась даже деятелям уездного масштаба.
Не успел Тишка скрыться под горой, как Андриевский вошел в исполком, и не прифранченный, как обычно, а в заскорузлом брезентовом плаще с капюшоном, хотя дождя в тот день и не было.
Остановился перед Быстровым:
— Чем могу служить?
— Спектакль, — лаконично сказал Быстров. — Подготовить торжественный вечер и спектакль.
— За два дня! — воскликнул Андриевский. — Сие невозможно.
— Меня это не интересует, — холодно возразил Быстров. — Для большевиков нет ничего невозможного.
— Но я не большевик…
— Это мы хорошо знаем. Придадим в помощь комсомольцев!
— Лучше без них.
— Как угодно, но чтоб спектакль был.
— Что-нибудь возобновим из старого, за два дня новый поставить немыслимо.
— А что именно?
Служитель муз задумался:
— Если «Без вины виноватые»?
Быстров смутно помнил: какая-то слезливая история о незаконном сыне, которого находит какая-то актриса…
— А что-нибудь политическое нельзя?
— Пока еще товарищ Луначарский не обеспечил.
— О Степане Разине ничего нет? — Быстров мобилизовал свою память: — «Борис Годунов»!
Андриевский опешил:
— Почему именно «Годунов»?
— Как же: Смутное время, Россия, народ…
— Народ там безмолвствует, — сухо сказал Андриевский. — Да и не найдем столько народа…
Быстров отступил: все-таки этому… актеру… ему и карты в руки…
— А почему виноватые?… — Он имел в виду «Без вины виноватые». — Будет хоть как-то соответствовать… моменту?
— Торжество справедливости! — Служитель муз снисходительно обозрел политического деятеля. — Правда жизни…
— Ну делайте как знаете, — согласился Быстров, — Но чтобы спектакль у меня был!
На митинг к исполкому мало кто пришел, собрались работники исполкома и комсомольцы, праздник пришелся на понедельник, у всех дела, а объявить приманки ради какой-нибудь животрепещущий вопрос вроде передела земельных участков или дополнительной хлебной разверстки Быстров не захотел, — не стоило смущать умы лишними тревогами.
Зато вечер удался на славу, народу набилось в Нардом видимо-невидимо — первый спектакль после возвращения Советской власти. Пришла вся Семичастная, да и из Успенского немало пришло, вся молодежь, и мужиков собралось достаточно, на всякий случай: не объявят ли чего нового?
Степан Кузьмич произнес пламенную речь, пели под фисгармонию революционные песни, и супруги Андриевские старались петь громче всех.
А на следующий день Славушку и Елфимова, который стал заместителем Ознобишина потому, что жил рядом с Успенским, в Семичастной, пригласили в волкомпарт.
— Пора вам обзавестись своей канцелярией, — объявил им Быстров.
Писаниной в Успенской партийной организации ведал Семин, Быстров для того и вызвал мальчиков, чтобы Семин обучил их канцелярской премудрости: списки, анкеты, протоколы, входящие, исходящие…
Сам Быстров собирался в Малоархангельск.
— Что-то я тебе привезу, — загадочно пообещал он.
Вернулся через два дня, встретил Славушку под вечер и повел в волкомпарт.
Позвал дядю Гришу и велел зажечь лампу-"молнию", которую зажигали только на время партийных собраний.
За окном шел дождь. На столе ярко горела лампа, и стены белели как в больнице.
Степан Кузьмич отпер сейф, достал небольшой сверток, положил на стол, сел.
— Нет, ты не садись, — сказал он Славушке, когда тот сел.
Достал из кармана кителя крохотную книжечку в красной бумажной обложке.
— "Товарищ Ознобишин Вячеслав Николаевич", — прочел он, раскрывая книжку. — Стаж с августа тысяча девятьсот девятнадцатого года… Поздравляю тебя, получил твой билет в уездном оргбюро РКСМ. В силу исключительных обстоятельств, чтоб не отрывать тебя от работы, доверили мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204