— Крути!
Кто-то схватился за ручку ворота.
— Раскручивай, раскручивай…
Цепь звякнула, пошла, до воды неблизко, разматывалась, разматывалась. Люди заглядывали в колодец: скоро ли?
Всплеск!
— Дошел!
— Набирай, набирай.
— Тяни.
— Что-то больно легко.
— Да он отвязался!
Поболтали цепью в воде. Брякает о бидон.
Славушка обмер. Впрочем, спутник его тоже, кажется, обмер. Как вернуться к владелице бидона?! Она Керзону не давала спуску, а что же сделает с ними?
— Вот это да!… — озабоченно пробормотал спутник Славушки.
— Что да?
— Белых генералов не боялся, а ее боюсь, она у меня последние кишки выгрызет…
Славу осенило, он схватился за цепь.
— Я спущусь…
— Очумел? — сказал кто-то. — Не удержишься!
— Погоди, погоди, — задумчиво сказал Славе его спутник. — Сейчас обмозгуем. Ты человек легкий, ничего…
Нашел возле колодца палку, обломал, обвязал цепью.
— Садись верхом, держись за цепь, а мы потихоньку…
Слава ухватился за цепь. Как на качелях. Повис над водой, ворот крутится. Медленно, осторожно. Только бы достать этот ведьмин бидон! Теперь он называл про себя владелицу бидона не иначе как ведьмой. Пропажу бидона она не простит. Конечно, сделать ничего не сделает, но как-то совестно вернуться без бидона. Цепь раскручивается. Вверху небо. Серо-сизый туманный клочок. Славушка отталкивается от стенки. Круглая, мокрая…
— Ну что? — гудит откуда-то сверху чей-то голос.
— Спускай, спускай!
Коснулся ногами воды.
Цепь вздрогнула, замерла.
— Стой!
Наклонился, пошарил рукой… Вот! Он даже видит бидон. Нащупал ручку. Не забыл, что надо принести воды. Зачерпнул.
— Тяни!
Все произошло в одно мгновение. Прозвучал гудок паровоза и оборвал мерный скрип ворота. Цепь скользнула вниз, и Славушка погрузился в воду.
Сперва он ничего не понял, ушел по пояс в воду, ухватился обеими руками за цепь и закричал что есть сил:
— Да тяните же!
Но никто уже не тянул, тишина вверху, и снова загудел паровоз.
Его бросили! Все кинулись к поезду, побоялись остаться…
Надо вылезать самому. Он протянул руку вверх, и цепь еще на два звена ушла в воду. Держись…
Брошен! Один! Ноги в воде. Он утонет… В одно мгновение перед ним пронеслась вся его жизнь. Так говорится. Гм… Пронеслась… Перед его глазами… Но его глаза могли созерцать только стенки колодца, да и не стенки, а одну бесконечную стенку. Впрочем, он и эту одну-единственную стенку видеть не мог, потому что висел в смутном ночном сумраке. Жизнь пронеслась перед его духовным взором… Глазом? Оком? Взором?… Перед духовным взором. А что есть духовный взор? И какой такой духовный взор может рассмотреть жизнь, даже свою собственную? Да и есть ли надобность ее рассматривать? Его жизнь оборвется, как цепь, на конце которой он висит. Все-таки он попытается выбраться, хотя заранее знает, что сорвется. Столько раз рисковать жизнью, чтобы погибнуть в этом дурацком колодце! Черт бы ее забрал, эту ведьму вместе с ее бидоном… Самое удивительное, что он больше не хочет пить. Не пил и не хочет. Единственно, кто будет обо мне жалеть, так это мама. Не пил и не хочу. Высота — понятие абстрактное, а вот глубина подо мной вполне реальна. В ней я и погибну. Мама бы меня раздела, растерла водкой, дала бы чая с малиной… Сойдет архангел с неба и вострубит божий глас… Черт побери, он и в самом деле трубит! Поезд уходит, а он остается неподалеку от полустанка Мохово. Погиб под Моховом, и никто о том не узнает. Пропал без вести по дороге из Орла… Куда? В вышину и в глубину! «Вперед, заре навстречу, товарищи!…» Вот тебе и напились! Дожидаться до утра или сейчас выкарабкиваться? Клочок бы неба сейчас, хоть какой-то ориентир…
И тут раздался глас архангела… Сколько времени болтался он здесь на цепи? Пять минут? Час? Три? Вечность?…
— Эй ты, парень?! Не утонул?… Цел?…
— Цел… — Голос Славы осип от волнения. — Тяни…
— Держись, парень… — Цепь натянулась, задрожала. — Да бидон не забудь…
Ах еще и бидон!…
Он нашел этот чертов бидон, схватил за ручку, зачерпнул воды.
— Да тяни ты…
Цепь напряглась, качнулась, и Слава поплыл вверх.
— Держись, держись…
Ночь. Не так чтоб очень темно, даже светло после колодца. Его спутник по вагону хватает его, прижимает к себе, помогает стать на землю.
— Напужался?
Он правильно говорит, этот человек, только «напужался» страшнее, чем «напугался».
Вокруг пусто. Только один этот человек и Славушка. Серый полумрак, кусты. Поле. Насыпь.
— А поезд?
— Ушел.
Вот тебе и дядька с бантом! Он спохватывается, этот дядька:
— Разувайся, разувайся скорей! Портки снимай…
И начинает раздевать мальчика.
— Я сам…
Расшнуровывает ботинки, намокшие шнурки плохо поддаются его усилиям, разматывает обмотки, снимает штаны…
— Понимаешь, пришел паровоз, все кинулись. Шут его знает, что тмит мозги человеку. Все бегут, и я бегу. Добежал до вагона и вдруг — ты. А поезд трогается. Бежать до паровоза уговаривать машиниста? Не добежишь и не уговоришь. Слышу крик: «Бидон, бидон! Где мой бидон?» Поезд уходит. Бегу обратно… Не в таких переделках бывали…
Степная летняя ночь, от ветерка познабливает, но как-то не так одиноко, не пропал, выкарабкался…
— Посидим или пойдем? — спрашивает солдат.
— Пойдем.
— Обмотки я через плечо перекину, обвянут пока, утром высохнут, ботинки в руки, бидон… — Он поднял с земли бидон, покачал в руке. — Водичка, она нам еще пригодится. И портки не надевай, здесь только мышей стесняться…
Пошли вдоль железнодорожного полотна. Сейчас бы чаю с медом, но можно прожить и без чая. Андреев, оказывается, знал, кого выбрать в попутчики.
Шли не спеша, острые камешки больно вдавливались в ступни, пахло полем, по другую сторону насыпи свиристела какая-то птица.
— Вы добрый, — сказал Славушка.
— Нет, я не добрый, — возразил солдат. — Я злой.
— Какой же вы злой, — не согласился Славушка, — отстали из-за меня…
— А ты знаешь, как я людей убивал? — сказал солдат. — Ужас!
— А почему ж вы тогда остались?
— Партийное правило: разве может коммунист оставить человека в беде? — Он замолчал, и Славушка молчал. Некоторое время шли молча. — Будь я в правительстве, я бы закон такой установил: если коммунист оставил кого без помощи, — расстрелять… — Он опять помолчал, прищелкнул языком и сказал уже мужицким рассудительным тоном: — Впрочем, все это пустяки. А вот шинель моя уехала и твой мешок. Это, брат, хуже…
Тут только Славушка вспомнил о мешке, но ему не было жаль ни мешка, ни жалких своих вещичек, лишь фунтик с конфетами жаль, которые не сумеет он передать Фране.
В Мохово пришли за полночь, на полустанке царила тишина, не подавали голоса ни собаки, ни петухи, собаки только разоспались, а петухи еще не проснулись.
Полустанок решили миновать, топать до Архангельской, там отдохнуть и обсушиться, но не успели они войти в зал, как их увидела не то уборщица, не то стрелочница:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204