Причем, если Ричард Браун даже чисто теоретически выше этих постов и положений вряд ли сумел подняться бы, то Кармела вполне могла стать супругой генерала, верховного судьи штата, сенатора, президента, наконец.
Впрочем, положение мужчины, в некоторых случаях, все же предпочтительнее. Правда, я не совсем понимал, что происходит: то ли я играю своим ножным смычком на этой гладкой и когтистой виолончели, то ли это виолончель играет на мне. Чтобы разобраться наконец, я подмял свою музыку под себя и заиграл что-то очень быстрое — я в жизни не прикасался к настоящим смычковым инструментам, даже к фидлу, а потому ни одной пьесы, разумеется, не знал.
— А ты зверь… — прохрипела Соледад, и ее зубы впились мне в плечо, правда, не очень больно, но след остался. Оторвавшись от моего мяса, она зажмурилась, напряженно стиснула зубы, сжала крепче объятия, задержала дыхание и наконец заорала.
Там внутри все было словно в оливковом масле, смычок словно ездил взад-вперед, будто мальчишка по ледяной горке, привязанный за пояс резиновым амортизатором. Такой аттракцион я видал в Канаде, куда однажды ездил на Рождество…
В этой проклятой Соледад все было прекрасно. Волосы, черными струйками застывшей нефти стекавшие по подушке, временами казались щупальцами какого-то странного и опасного, но манящего к себе животного. Тонко вздрагивавшие ресницы над закрытыми глазами, ноздри и рот, обдававшие меня теплым и тревожащим ароматом каких-то цитрусовых дезодорантов для зубов, сами зубы, наконец, поблескивавшие из-под больших влажных губ, которые она время от времени обмахивала кончиком алого языка — все это было нацелено на одно: будить жгучую, сводящую с ума страсть. Но при этом, как ни парадоксально, вовсе не хотелось, разогнавшись до бешеной скорости, полететь
в пропасть. Напротив, хотелось как можно дольше, может быть, даже вечно, лежать на этом смуглом, танцующем, играющем, извивающемся теле, в объятиях этих ритмично вздрагивающих ляжек. Хотелось, чтобы эти гибкие, ласковые, обманчиво-ленивые руки, то бессильно падавшие в стороны, то вползавшие мне на плечи, то вдруг с жаром скользящие по спине и бокам, никогда не прекращали этой непредсказуемой игры. А груди — с моей точки зрения самое великолепное, чем располагала Соледад! Утром, когда мы играли в миллионера и горничную, я их не видел и ощущал лишь сквозь платье. Сейчас они были подо мной, нагие, свободные, дышащие зноем и поблескивающие от пота, украшенные высокими коническими сосками. Боже мой! Изначальное назначение этих чудных наростов на теле всякой женщины точно такое же, как у коровьего вымени! Я уже сравнивал однажды женскую грудь с коровьим выменем, когда описывал пробуждение после взятия Лос-Панчоса. Но у супруги мэра Мануэлы Морено, этой суперписклявой супертолстухи, действительно были такие груди, что впору было спрашивать о суточном надое, к тому же дряблые и украшенные какими-то прыщами и бородавками. Вероятно, если б я был не пьян так сильно, то застрелился бы, но не полез к ней в постель. Что же касается Соледад, то мне казалось, наоборот, чудовищной несправедливостью, что эти упругие, ласкающие глаза, руки и губы предметы, источающие дурманящий аромат (в подборе букета запахов Соледад была неповторима!), так чутко вздрагивающие от прикосновения пальца, щеки, носа — всего лишь молочные железы человеческой самки! Точно так же меня оскорбляло сознание того, что вообще весь этот фейерверк, каскад, водопад наслаждений, низвергнутых на меня Соледад, — всего лишь естественная случка двух приматов, акт полового размножения! Я не
сомневался, конечно, что Соледад приняла все меры контрацепции, но ведь именно деторождение, убогий, животный процесс и ничто другое лежит в основе любви и страсти между мужчиной и женщиной. Вот это осознание несоответствия ощущений реальной значимости процесса меня угнетало всегда. С одной стороны, по тебе пробегают волны высоких чувств, с другой — ощущаешь грубость и низменность всего этого. Впрочем, случай с Соледад имел существенную особенность. Все женщины, которые мне встречались до этого (Мэри, Синди, Марсела не составляли исключения), даже очень красивые и почти не уступающие в этом Соледад, во время сношения менялись не в лучшую сторону. Проще сказать, они дурнели, лицо приобретало какой-то иной, грубый вид, на лице появлялись какие-то пятна, морщины, ложбины, отчего партнерша выглядела на десять лет старше, чем на самом деле.
У Соледад лицо тоже менялось, но… в лучшую сторону. Она хорошела, хотя куда уж дальше ей вроде бы хорошеть. Лицо становилось более тонким, его озарял какой-то дополнительный, почти потусторонний, из глубин души идущий свет. Позже я понял, отчего это происходило. В обычное время Соледад все время кого-то играла, держала на лице маску того персонажа, которым хотела казаться. Предаваясь страсти, она становилась естественной, теряя эту маску на то время, пока шло сношение. Едва же все кончалось, как она опять обретала контроль над своим лицом и превращалась в один из бесчисленного множества типажей, которые у нее были в запасе. И хотя актерский дар у нее, несомненно, был неплохой, лживость маски, вероятно, ощущалась подсознательно, а фальшь на лице всегда заставляет воспринимать его менее красивым, чем оно кажется в естественном состоянии.
Сколько бы ни хотелось мне продлить все это сладкое, бесстыдное удовольствие, кончиться оно все же должно было. Соледад разряжалась уже пять раз и каждый раз угощала меня залпом порывистых, жадных поцелуев и укусов, крепкими объятиями рук и ног. Ее шестой раз точно совпал с моим единственным, но долгожданным, а оттого очень сильным. По-моему, я даже на секунду потерял сознание…
… — Вам понравилось быть моим мужем, мистер Родригес? — спросила Соледад, когда я, все еще лежа у нее между ног, тихо гладил ей волосы и прикасался губами к липким от пота плечам.
— У меня нет слов, — пробормотал я, проводя ладонями по ее выбритым подмышкам и ласковой коже рук.
— Нет слов сказать, что вам не понравилось? — Соледад чуть сдвинула ноги, вероятно, для того, чтобы подольше не отпускать пенис, который постепенно слабел.
— Наоборот, — произнес я, кое-как восстанавливая дыхание.
— Значит, понравилось все-таки?
— Конечно… — я подул ей в ухо.
— Тогда выдерни его… — лениво приказала она. Это был подвох: она не отпускала. Видно, она умела так управлять мышцами на входе во влагалище, что они, сжимаясь, не давали вынуть головку.
— Отдай! — попросил я, ощущая, что скорее я разорву свой самый ценный орган, но не вытащу его из плена.
— Ишь ты, чего захотел! — самодовольно заявила Соледад. — Это судорога, теперь ты навечно составишь со мной единое целое. Ты раб моей дырки, понятно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177
Впрочем, положение мужчины, в некоторых случаях, все же предпочтительнее. Правда, я не совсем понимал, что происходит: то ли я играю своим ножным смычком на этой гладкой и когтистой виолончели, то ли это виолончель играет на мне. Чтобы разобраться наконец, я подмял свою музыку под себя и заиграл что-то очень быстрое — я в жизни не прикасался к настоящим смычковым инструментам, даже к фидлу, а потому ни одной пьесы, разумеется, не знал.
— А ты зверь… — прохрипела Соледад, и ее зубы впились мне в плечо, правда, не очень больно, но след остался. Оторвавшись от моего мяса, она зажмурилась, напряженно стиснула зубы, сжала крепче объятия, задержала дыхание и наконец заорала.
Там внутри все было словно в оливковом масле, смычок словно ездил взад-вперед, будто мальчишка по ледяной горке, привязанный за пояс резиновым амортизатором. Такой аттракцион я видал в Канаде, куда однажды ездил на Рождество…
В этой проклятой Соледад все было прекрасно. Волосы, черными струйками застывшей нефти стекавшие по подушке, временами казались щупальцами какого-то странного и опасного, но манящего к себе животного. Тонко вздрагивавшие ресницы над закрытыми глазами, ноздри и рот, обдававшие меня теплым и тревожащим ароматом каких-то цитрусовых дезодорантов для зубов, сами зубы, наконец, поблескивавшие из-под больших влажных губ, которые она время от времени обмахивала кончиком алого языка — все это было нацелено на одно: будить жгучую, сводящую с ума страсть. Но при этом, как ни парадоксально, вовсе не хотелось, разогнавшись до бешеной скорости, полететь
в пропасть. Напротив, хотелось как можно дольше, может быть, даже вечно, лежать на этом смуглом, танцующем, играющем, извивающемся теле, в объятиях этих ритмично вздрагивающих ляжек. Хотелось, чтобы эти гибкие, ласковые, обманчиво-ленивые руки, то бессильно падавшие в стороны, то вползавшие мне на плечи, то вдруг с жаром скользящие по спине и бокам, никогда не прекращали этой непредсказуемой игры. А груди — с моей точки зрения самое великолепное, чем располагала Соледад! Утром, когда мы играли в миллионера и горничную, я их не видел и ощущал лишь сквозь платье. Сейчас они были подо мной, нагие, свободные, дышащие зноем и поблескивающие от пота, украшенные высокими коническими сосками. Боже мой! Изначальное назначение этих чудных наростов на теле всякой женщины точно такое же, как у коровьего вымени! Я уже сравнивал однажды женскую грудь с коровьим выменем, когда описывал пробуждение после взятия Лос-Панчоса. Но у супруги мэра Мануэлы Морено, этой суперписклявой супертолстухи, действительно были такие груди, что впору было спрашивать о суточном надое, к тому же дряблые и украшенные какими-то прыщами и бородавками. Вероятно, если б я был не пьян так сильно, то застрелился бы, но не полез к ней в постель. Что же касается Соледад, то мне казалось, наоборот, чудовищной несправедливостью, что эти упругие, ласкающие глаза, руки и губы предметы, источающие дурманящий аромат (в подборе букета запахов Соледад была неповторима!), так чутко вздрагивающие от прикосновения пальца, щеки, носа — всего лишь молочные железы человеческой самки! Точно так же меня оскорбляло сознание того, что вообще весь этот фейерверк, каскад, водопад наслаждений, низвергнутых на меня Соледад, — всего лишь естественная случка двух приматов, акт полового размножения! Я не
сомневался, конечно, что Соледад приняла все меры контрацепции, но ведь именно деторождение, убогий, животный процесс и ничто другое лежит в основе любви и страсти между мужчиной и женщиной. Вот это осознание несоответствия ощущений реальной значимости процесса меня угнетало всегда. С одной стороны, по тебе пробегают волны высоких чувств, с другой — ощущаешь грубость и низменность всего этого. Впрочем, случай с Соледад имел существенную особенность. Все женщины, которые мне встречались до этого (Мэри, Синди, Марсела не составляли исключения), даже очень красивые и почти не уступающие в этом Соледад, во время сношения менялись не в лучшую сторону. Проще сказать, они дурнели, лицо приобретало какой-то иной, грубый вид, на лице появлялись какие-то пятна, морщины, ложбины, отчего партнерша выглядела на десять лет старше, чем на самом деле.
У Соледад лицо тоже менялось, но… в лучшую сторону. Она хорошела, хотя куда уж дальше ей вроде бы хорошеть. Лицо становилось более тонким, его озарял какой-то дополнительный, почти потусторонний, из глубин души идущий свет. Позже я понял, отчего это происходило. В обычное время Соледад все время кого-то играла, держала на лице маску того персонажа, которым хотела казаться. Предаваясь страсти, она становилась естественной, теряя эту маску на то время, пока шло сношение. Едва же все кончалось, как она опять обретала контроль над своим лицом и превращалась в один из бесчисленного множества типажей, которые у нее были в запасе. И хотя актерский дар у нее, несомненно, был неплохой, лживость маски, вероятно, ощущалась подсознательно, а фальшь на лице всегда заставляет воспринимать его менее красивым, чем оно кажется в естественном состоянии.
Сколько бы ни хотелось мне продлить все это сладкое, бесстыдное удовольствие, кончиться оно все же должно было. Соледад разряжалась уже пять раз и каждый раз угощала меня залпом порывистых, жадных поцелуев и укусов, крепкими объятиями рук и ног. Ее шестой раз точно совпал с моим единственным, но долгожданным, а оттого очень сильным. По-моему, я даже на секунду потерял сознание…
… — Вам понравилось быть моим мужем, мистер Родригес? — спросила Соледад, когда я, все еще лежа у нее между ног, тихо гладил ей волосы и прикасался губами к липким от пота плечам.
— У меня нет слов, — пробормотал я, проводя ладонями по ее выбритым подмышкам и ласковой коже рук.
— Нет слов сказать, что вам не понравилось? — Соледад чуть сдвинула ноги, вероятно, для того, чтобы подольше не отпускать пенис, который постепенно слабел.
— Наоборот, — произнес я, кое-как восстанавливая дыхание.
— Значит, понравилось все-таки?
— Конечно… — я подул ей в ухо.
— Тогда выдерни его… — лениво приказала она. Это был подвох: она не отпускала. Видно, она умела так управлять мышцами на входе во влагалище, что они, сжимаясь, не давали вынуть головку.
— Отдай! — попросил я, ощущая, что скорее я разорву свой самый ценный орган, но не вытащу его из плена.
— Ишь ты, чего захотел! — самодовольно заявила Соледад. — Это судорога, теперь ты навечно составишь со мной единое целое. Ты раб моей дырки, понятно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177