Это была его обычная тактика.
Однако тщетно он расточал язвительные замечания и злобные намёки. Вскоре он до того разгневался на Альбера, что после какого-то лаконичного ответа совершенно вышел из себя.
— Да черт побери! — вскричал он. — Сын моего управляющего и тот рассуждал бы не так, как вы. Чья кровь течёт в ваших жилах? Я нахожу, что вы ведёте себя как плебей, а не виконт де Коммарен!
Бывают состояния души, когда любой разговор оказывается бесконечно тягостным. Уже почти целый час, выслушивая отца и отвечая ему, Альбер испытывал невыносимые муки. Наконец терпение, которым он вооружился, лопнуло.
— Ну что ж, — ответил он, — если я плебей, то, вероятно, тому есть основательные причины.
Взгляд, которым виконт сопроводил эти слова, был настолько красноречив и недвусмыслен, что граф даже вздрогнул. У него совершенно пропала охота продолжать спор, и он нерешительно поинтересовался:
— Что вы хотите этим сказать, виконт?
Альбер уже успел пожалеть, что не удержался. Но отступать было поздно.
— Мне нужно поговорить с вами, — произнёс он с некоторым смущением, — о весьма серьёзных вещах. На карту поставлена моя и ваша честь, честь нашего рода. Я хотел объясниться с вами и думал отложить это до завтра, не желая волновать вас в день приезда. Но если вы настаиваете…
Граф слушал сына с плохо скрываемым беспокойством.
— Можете мне поверить, — продолжал Альбер, с трудом подыскивая слова, — я никогда, что бы вы ни сделали, не позволю себе обвинять вас. Ваша неизменная доброта ко мне…
Этого г-н де Коммарен вынести не смог.
— Обойдёмся без предисловий, — прервал он сына. — Хватит слов, говорите о фактах.
Альбер молчал несколько секунд. Он думал, как и с чего начать. Наконец он произнёс:
— Покуда вас не было, я ознакомился со всей перепиской между вами и госпожой Валери Жерди. Да, со всей, — повторил он, делая упор на этом слове, и без того весьма многозначительном.
Граф не дал Альберу продолжать. Словно ужаленный ядовитой змеёй, он так резко вскочил, что стул его отлетел на несколько шагов.
— Ни слова больше! — грозно крикнул он. — Ни звука! Я запрещаю вам!
Но, очевидно, граф устыдился первой своей реакции, потому что тут же обрёл обычное хладнокровие. С неестественно спокойным видом он поднял стул и уселся за стол.
— Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует утверждать, что предчувствий не существует! — промолвил он, пытаясь придать голосу лёгкую насмешливую интонацию. — Два часа назад на вокзале, заметив вашу бледность, я заподозрил, что произошло что-то скверное. Я догадался, что вам стала известна вся или хотя бы малая часть этой истории. Я это чувствовал, был уверен в этом.
Затем настало долгое молчание, крайне тягостное для обоих собеседников, верней, противников: каждый собирался с мыслями, прежде чем приступить к опасному объяснению.
По молчаливому соглашению отец и сын опустили глаза, стараясь не смотреть друг на друга, не встретиться взглядами, которые могли оказаться весьма красноречивы.
Услышав за дверью какой-то шорох, граф подошёл к Альберу.
— Вы сказали: главное — честь. Нам следует определить линию поведения и немедленно. Благоволите следовать за мной.
Граф позвонил, в тот же миг появился лакей.
— Предупредите, — приказал граф, — что ни меня, ни виконта ни для кого нет.
VII
Разоблачение не столько изумило графа де Коммарена, сколько разгневало.
Стоит ли говорить, что вот уже двадцать лет он боялся, что истина когда-нибудь откроется. Он знал: как ни охраняй тайну, она может выплыть наружу, тем паче из четырех человек, знающих её, трое ещё живы.
Он не забывал, что совершил величайшую глупость, доверив её бумаге, как будто ему не было известно: существуют вещи, о которых не пишут.
Как мог писать о таких вещах он, осмотрительный дипломат, политик, привычный к предосторожностям? И как, написав, спокойно позволил существовать этим разоблачительным письмам? Почему не уничтожил чудовищные улики, которые в любой момент могли быть обращены против него? Это можно объяснить лишь безумной страстью, слепой, глухой и не думающей о последствиях.
Сущность страсти в том, что она верит, будто никогда не кончится, и даже перспектива вечности для неё коротка. Полностью погруженная в настоящее, она нисколько не заботится о будущем.
Какой мужчина думает о том, что следует остерегаться женщины, которую он любит? Влюблённый Самсон вечно подставляет без всякого сопротивления свои волосы ножницам Далилы.
Графу, когда он был любовником Валери, и в голову не приходила мысль потребовать свои письма у обожаемой сообщницы. Если бы такая мысль и пришла, он тут же отверг бы её как оскорбительную для его ангела.
Что за причины могли заставить его усомниться в сдержанности любовницы? Не было их. Скорее уж он мог полагать, что она больше его заинтересована в исчезновении малейшего свидетельства о том, что произошло. В сущности, разве не она извлекла пользу из этого гнусного обмана? Кто получил чужое имя и состояние? Не её ли сын?
И только восемь лет спустя, когда граф, сочтя себя обманутым, порвал связь, которая составляла счастье его жизни, он подумал, что надо бы забрать эти опасные письма.
Но он не представлял, каким образом это осуществить. Тысячи причин мешали ему действовать.
А главная была та, что он ни за что не хотел вновь встретиться с этой женщиной, которую когда-то любил. Он не слишком был уверен ни в своём гневе, ни в своей решимости не поддаваться её слезам, без которых встреча явно не обойдётся. Сумеет ли он устоять перед умоляющим взглядом прекрасных глаз, что так долго были владыками его души?
Встретиться с возлюбленной юных лет означало подвергнуться опасности простить её, а его гордость и чувства были ранены настолько жестоко, что даже сама мысль о возвращении к ней стала для него неприемлема.
С другой стороны, довериться женщине из третьего сословия тоже было совершенно невозможно. Граф не предпринимал никаких шагов, в нерешительности откладывая их на потом.
«Я повидаюсь с ней, — говорил он себе, — но только когда вырву её из сердца, когда она станет мне совершенно безразлична. Я не доставлю ей радости увидеть моё горе».
Проходили месяцы, годы, и наконец граф убедил себя, что уже слишком поздно.
И впрямь, пробуждать иные воспоминания — неосторожно. Несправедливое недоверие подчас может подтолкнуть на непоправимый шаг.
Потребовать от вооружённого, чтобы он бросил оружие, не значит ли подать ему мысль воспользоваться им? А прийти спустя столько лет с требованием возвратить письма — это же почти объявление войны. К тому же сохранились ли они? Кто это может сказать? Кто поручится, что г-жа Жерди не сожгла их, поняв, какую они представляют опасность, и сознавая, что лишь их уничтожение обеспечит её сыну узурпированные им права?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Однако тщетно он расточал язвительные замечания и злобные намёки. Вскоре он до того разгневался на Альбера, что после какого-то лаконичного ответа совершенно вышел из себя.
— Да черт побери! — вскричал он. — Сын моего управляющего и тот рассуждал бы не так, как вы. Чья кровь течёт в ваших жилах? Я нахожу, что вы ведёте себя как плебей, а не виконт де Коммарен!
Бывают состояния души, когда любой разговор оказывается бесконечно тягостным. Уже почти целый час, выслушивая отца и отвечая ему, Альбер испытывал невыносимые муки. Наконец терпение, которым он вооружился, лопнуло.
— Ну что ж, — ответил он, — если я плебей, то, вероятно, тому есть основательные причины.
Взгляд, которым виконт сопроводил эти слова, был настолько красноречив и недвусмыслен, что граф даже вздрогнул. У него совершенно пропала охота продолжать спор, и он нерешительно поинтересовался:
— Что вы хотите этим сказать, виконт?
Альбер уже успел пожалеть, что не удержался. Но отступать было поздно.
— Мне нужно поговорить с вами, — произнёс он с некоторым смущением, — о весьма серьёзных вещах. На карту поставлена моя и ваша честь, честь нашего рода. Я хотел объясниться с вами и думал отложить это до завтра, не желая волновать вас в день приезда. Но если вы настаиваете…
Граф слушал сына с плохо скрываемым беспокойством.
— Можете мне поверить, — продолжал Альбер, с трудом подыскивая слова, — я никогда, что бы вы ни сделали, не позволю себе обвинять вас. Ваша неизменная доброта ко мне…
Этого г-н де Коммарен вынести не смог.
— Обойдёмся без предисловий, — прервал он сына. — Хватит слов, говорите о фактах.
Альбер молчал несколько секунд. Он думал, как и с чего начать. Наконец он произнёс:
— Покуда вас не было, я ознакомился со всей перепиской между вами и госпожой Валери Жерди. Да, со всей, — повторил он, делая упор на этом слове, и без того весьма многозначительном.
Граф не дал Альберу продолжать. Словно ужаленный ядовитой змеёй, он так резко вскочил, что стул его отлетел на несколько шагов.
— Ни слова больше! — грозно крикнул он. — Ни звука! Я запрещаю вам!
Но, очевидно, граф устыдился первой своей реакции, потому что тут же обрёл обычное хладнокровие. С неестественно спокойным видом он поднял стул и уселся за стол.
— Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует утверждать, что предчувствий не существует! — промолвил он, пытаясь придать голосу лёгкую насмешливую интонацию. — Два часа назад на вокзале, заметив вашу бледность, я заподозрил, что произошло что-то скверное. Я догадался, что вам стала известна вся или хотя бы малая часть этой истории. Я это чувствовал, был уверен в этом.
Затем настало долгое молчание, крайне тягостное для обоих собеседников, верней, противников: каждый собирался с мыслями, прежде чем приступить к опасному объяснению.
По молчаливому соглашению отец и сын опустили глаза, стараясь не смотреть друг на друга, не встретиться взглядами, которые могли оказаться весьма красноречивы.
Услышав за дверью какой-то шорох, граф подошёл к Альберу.
— Вы сказали: главное — честь. Нам следует определить линию поведения и немедленно. Благоволите следовать за мной.
Граф позвонил, в тот же миг появился лакей.
— Предупредите, — приказал граф, — что ни меня, ни виконта ни для кого нет.
VII
Разоблачение не столько изумило графа де Коммарена, сколько разгневало.
Стоит ли говорить, что вот уже двадцать лет он боялся, что истина когда-нибудь откроется. Он знал: как ни охраняй тайну, она может выплыть наружу, тем паче из четырех человек, знающих её, трое ещё живы.
Он не забывал, что совершил величайшую глупость, доверив её бумаге, как будто ему не было известно: существуют вещи, о которых не пишут.
Как мог писать о таких вещах он, осмотрительный дипломат, политик, привычный к предосторожностям? И как, написав, спокойно позволил существовать этим разоблачительным письмам? Почему не уничтожил чудовищные улики, которые в любой момент могли быть обращены против него? Это можно объяснить лишь безумной страстью, слепой, глухой и не думающей о последствиях.
Сущность страсти в том, что она верит, будто никогда не кончится, и даже перспектива вечности для неё коротка. Полностью погруженная в настоящее, она нисколько не заботится о будущем.
Какой мужчина думает о том, что следует остерегаться женщины, которую он любит? Влюблённый Самсон вечно подставляет без всякого сопротивления свои волосы ножницам Далилы.
Графу, когда он был любовником Валери, и в голову не приходила мысль потребовать свои письма у обожаемой сообщницы. Если бы такая мысль и пришла, он тут же отверг бы её как оскорбительную для его ангела.
Что за причины могли заставить его усомниться в сдержанности любовницы? Не было их. Скорее уж он мог полагать, что она больше его заинтересована в исчезновении малейшего свидетельства о том, что произошло. В сущности, разве не она извлекла пользу из этого гнусного обмана? Кто получил чужое имя и состояние? Не её ли сын?
И только восемь лет спустя, когда граф, сочтя себя обманутым, порвал связь, которая составляла счастье его жизни, он подумал, что надо бы забрать эти опасные письма.
Но он не представлял, каким образом это осуществить. Тысячи причин мешали ему действовать.
А главная была та, что он ни за что не хотел вновь встретиться с этой женщиной, которую когда-то любил. Он не слишком был уверен ни в своём гневе, ни в своей решимости не поддаваться её слезам, без которых встреча явно не обойдётся. Сумеет ли он устоять перед умоляющим взглядом прекрасных глаз, что так долго были владыками его души?
Встретиться с возлюбленной юных лет означало подвергнуться опасности простить её, а его гордость и чувства были ранены настолько жестоко, что даже сама мысль о возвращении к ней стала для него неприемлема.
С другой стороны, довериться женщине из третьего сословия тоже было совершенно невозможно. Граф не предпринимал никаких шагов, в нерешительности откладывая их на потом.
«Я повидаюсь с ней, — говорил он себе, — но только когда вырву её из сердца, когда она станет мне совершенно безразлична. Я не доставлю ей радости увидеть моё горе».
Проходили месяцы, годы, и наконец граф убедил себя, что уже слишком поздно.
И впрямь, пробуждать иные воспоминания — неосторожно. Несправедливое недоверие подчас может подтолкнуть на непоправимый шаг.
Потребовать от вооружённого, чтобы он бросил оружие, не значит ли подать ему мысль воспользоваться им? А прийти спустя столько лет с требованием возвратить письма — это же почти объявление войны. К тому же сохранились ли они? Кто это может сказать? Кто поручится, что г-жа Жерди не сожгла их, поняв, какую они представляют опасность, и сознавая, что лишь их уничтожение обеспечит её сыну узурпированные им права?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100