М-ль д'Арланж была не в силах стоять, она опустилась на колени и прижимала ко рту платок, пытаясь заглушить рыдания. Ведь эта женщина — мать Альбера!
И только монахиню не тронул этот рассказ: она уже столько раз слышала, как бредят больные. Нет, она ничего, совершенно ничего не поняла в происходящем.
«Эти люди сошли с ума, — думала она. — Придавать такое значение горячечному бреду…»
Она решила, что она одна из всех сохранила здравый смысл. Подойдя к кровати, она хотела накрыть больную одеялом.
— Сударыня, давайте укроемся, — сказала она. — Вы простынете.
— Сестра… — произнесли одновременно врач и священник.
— Черт возьми, дайте ей говорить! — крикнул старый солдат.
— Но кто мог тебе сказать, будто я тебе изменяю? — вдруг произнесла больная, не видевшая и не слышавшая ничего вокруг. — О, низкие люди! За мной, видно, следили и обнаружили, что ко мне ходит офицер. Так знай же: то был мой брат Луи. Когда ему исполнилось восемнадцать, он завербовался в армию, сказав нашей матушке: «Все-таки одним ртом в семье будет меньше». Он оказался хорошим солдатом, и начальство сразу заметило его. Он старался, учился и очень быстро стал продвигаться в чинах. Его произвели в лейтенанты, потом в капитаны, назначили командовать эскадроном. Луи всегда любил меня, и, если бы остался в Париже, я не пала бы так низко. Но матушка умерла, и я оказалась одна в этом огромном городе. Он был унтер-офицером, когда узнал, что у меня есть любовник. Я думала, он больше никогда не захочет меня видеть. И все-таки он простил меня, сказав, что, хоть я и оступилась, единственным моим оправданием является постоянство. Ах, друг мой, к моей чести он относился ещё ревнивей тебя. Луи приходил ко мне, но тайком. Это я была виновата, что ему приходилось стыдиться меня. Я вынуждена была молчать о нем, никогда не упоминать его имени. Доблестный солдат, мог ли он признаться, что его сестра находится на содержании у графа? Я принимала строжайшие предосторожности, чтобы его не видели. И вот к чему это привело! Ты усомнился во мне! Когда брат узнал, какие толки ходят обо мне, он в слепой ярости хотел вызвать тебя на дуэль. Мне едва удалось убедить его, что он не имеет права меня защищать. Как я была наказана! Какой дорогой ценой заплатила за краденое счастье! Но ты вернулся, и все забыто. Ведь ты веришь мне, Ги, веришь? Я напишу Луи, он придёт, он подтвердит, что я не лгу. Ты же не усомнишься в слове солдата?
— Клянусь честью, — подтвердил старый солдат, — все, что говорит сестра, правда.
Но умирающая не слышала его, она продолжала прерывающимся голосом:
— Какое счастье, что ты здесь! Я чувствую, как оживаю. Я ведь чуть не заболела. Наверное, я сейчас не очень красива, но все равно, поцелуй меня… — И она протянула руки и подставила губы, словно для поцелуя. — Но только одно условие, Ги: ты оставишь мне моего сына. Умоляю, заклинаю тебя, не забирай, оставь его мне! Что станется с матерью, если она лишится своего ребёнка? Ты требуешь его у меня, чтобы дать ему прославленное имя и огромное богатство… Нет! Говоришь, что эта жертва нужна ради его счастья… Нет! Мой ребёнок принадлежит мне, и я не отдам его. Никакие богатства на земле, никакие почести не заменят ему матери, склоняющейся над его колыбелью. Ты хочешь отдать мне взамен её ребёнка… Нет, ни за что! Чтобы эта женщина целовала моего сына! Это невозможно! Заберите от меня чужого ребёнка, он внушает мне ужас, отдайте мне моего. Ги, не настаивай, не угрожай, что рассердишься, что бросишь меня, — я же уступлю, а потом умру. Откажись от своего гибельного плана, ведь даже подумать такое — и то грех. Увы, ни мольбы, ни слезы не трогают тебя. Ну что ж, бог нас покарает. Трепещи при мысли о нашей старости. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Когда-нибудь дети придут к нам и предъявят жестокий счёт. Они проклянут нас. Ги, мне ясно наше будущее. Я вижу, как мой сын в ярости бросается ко мне. Великий боже, что он говорит? О, эти письма, письма, драгоценная память нашей любви… Но он мне грозит, он ударил меня! Помогите! Сын поднял руку на мать… Только никому не рассказывай об этом! Господи, как я страдаю! Он же прекрасно знает, что я его мать, и притворяется, будто не верит. Боже, за что же эта мука? Ги, друг мой единственный, прости, у меня не было сил противиться и не хватило духу подчиниться.
В этот миг вторая дверь комнаты, выходящая на площадку, отворилась, и вошёл Ноэль, как всегда бледный, но невозмутимый и спокойный.
Его появление подействовало на умирающую, как удар электрическим током.
Она задрожала всем телом, глаза её расширились, и, поднявшись с подушек, простирая руки к Ноэлю, она громко закричала:
— Убийца!
Конвульсивно дёрнувшись, она рухнула на постель. К ней подбежали, но она была мертва.
Воцарилось глубокое молчание.
Величие смерти и ужас, который она внушает, таковы, что перед нею склоняют головы даже самые сильные духом, даже скептики. На миг умолкают страсти и корысть. Мы невольно сосредоточиваемся, когда в нашем присутствии испускает последний вздох один из наших ближних.
Впрочем, все присутствующие были до глубины души взволнованы сценой предсмертной исповеди, горячечной и горестной.
Но слово «убийца», последнее слово, произнесённое г-жой Жерди, никого не удивило.
Все, кроме сестры, знали о страшном обвинении, тяготеющем на Альбере. Несчастная мать бросила своё проклятье ему.
Ноэль выглядел глубоко опечаленным. Встав на колени у кровати той, что заменила ему мать, он схватил её руки, приник к ним губами и простонал:
— Она мертва! Мертва!
Преклонив рядом с ним колени, монахиня и священник читали заупокойные молитвы. Они молили бога быть милостивым к душе усопшей и упокоить её в мире. Просили дать немножко счастья на небесах той, что столько выстрадала в земной юдоли.
Граф де Коммарен сидел, откинувшись на спинку кресла, голова его бессильно поникла, а лицо осунулось и было бледней, чем у покойной, которая когда-то была его возлюбленной, красавицей Валери.
Около графа хлопотали Клер и доктор. Им пришлось распустить ему галстук и расстегнуть воротничок сорочки: он задыхался.
С помощью старого солдата, чьи покрасневшие глаза говорили о сдерживаемом горе, кресло графа перенесли к приоткрытому окну, чтобы он мог вдохнуть свежего воздуха. Три дня назад эта сцена убила бы его. Но теперь его сердце затвердело от горя, как твердеют от работы ладони.
— Слезы спасут его, — шепнул на ухо Клер доктор.
И вправду, г-н де Коммарен понемножку пришёл в себя, и вместе с ясностью рассудка к нему вернулась способность страдать.
Следом за подавленностью приходит сильнейшее духовное потрясение; кажется, будто природа накапливает силы, чтобы можно было вынести несчастье; поначалу его не ощущаешь со всей остротой и только позже начинаешь осознавать всю его огромность и глубину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100